The reevaluation of Dostoevsky by the critic A. Volynsky: “ecstasies”, recognition and “cancellation” of the author

Full Text

Если нужно установить время, когда за писателем закрепляется статус классика, то относительно Достоевского это окончательно произошло в первые десятилетия XX в. Поскольку нас интересует событие 1923 г., напомню, что к 1918 г., когда было завершено четвертое посмертное Полное собрание сочинений писателя, когда к началу двадцатых годов накопилась немалая биографическая, критическая и исследовательская литература о нем, когда его творчество стало осмысляться как одна из вершин русской и европейской литературы, — уже можно было говорить о сложении классического литературного канона «Достоевский».

26 (или 25) сентября 1923 г. Аким Волынский написал (и, вероятно, прочел в какой-то аудитории) речь, в которой он этот канон отменял и Достоевского из числа классиков исключал. Текст речи долгие годы лежал в архиве в массиве рукописных «Литературных арабесок» Волынского¹, пока я не опубликовал его [Волынский, 2007]. Однако он не привлек особого внимания литературоведов. Волынский в данном случае действовал, разумеется, не под влиянием большевистского обличения «реакционности» и «религиозного мракобесия» Достоевского — причины были иные.

По своему идеологическому темпераменту Волынский, конечно, не мог обойтись без Достоевского. Ничто так не отвечало его умонастроениям в конце 1890-х гг., ничто так не возносило его на высоты идеалистических «экстазов», как творчество Достоевского. Здесь ему было чем увлечься со всей мыслительной истовостью как наследнику хасидской и талмудической традиций, еще в молодости соединившихся в нем: у Достоевского он нашел человека в состояниях нравственных обнажений, в конвульсиях страстей, в борьбе «богофильских» и «богофобских» начал. Полную художественную антропологию этих явлений и открыл Волынский в «Идиоте», «Братьях Карамазовых», «Бесах», критическим комментарием к которым стали его статьи, после публикации в разных изданиях составившие (с некоторыми дополнениями) в 1906 г. знаменитую книгу «Достоевский».

Сюжет работы Волынского над этой темой развивался неровно. Временами критик был безоглядно захвачен «апокалипсическим письмом» Достоевского (подразумевая под этим изображение мира в духе патмосского тайнозрителя), сближая, а иногда и сливая с ним собственный религиозно-философский дискурс, что нередко вело Волынского к уклонению от тех смыслов, которые были вложены романистом в его героев. Входя в «Царство Карамазовых» (название цикла статей Волынского), он переживал вместе с Зосимой и Алешей свое сложное «богофильство». По-своему истолковывая Мышкина, Ивана Карамазова, он переводил образный язык писателя на современный «язык символизаций». Вместе с тем исподволь нарастал критицизм Волынского, направленный на идеи национальной религиозности у Достоевского; он доходил до крайне резких обвинений писателя за антинигилистический пафос «Бесов», за осуждение им «молодой бунтующей России». И, наконец, после нескольких сравнительно благожелательных суждений о Достоевском в начале 1920-х гг. последовала его окончательная литературная дискредитация..

Обращение к творчеству Достоевского у Волынского было вызвано первоначально его «богофильскими» умонастроениями конца 1890-х гг. Он был увлечен художественным воплощением своей излюбленной мысли о том, что идея Бога и любовь к Нему естественно возникают и возрастают в живом мироощущении человека и что этому содействует и сама природа своей «апокрифической осанной Богу» [Волынский, 2007: 302]. Но он не признавал «освящение плоти», проповедуемое модернизмом. Волынскому были дороги жизненные формы религиозности, как он ее исповедовал, в них он видел пластические символы личных состояний и сверхличных идей. Такова для него телесная пластика Зосимы — так объяснял Волынский «философию поклонов» в романе [Волынский, 2007: 288]², которая предвосхищала его «философию танца», блестяще развитую впоследствии в статьях о балете. С пластикой и динамикой тела сливается рисунок одежды, и в совокупности таких черт князя Мышкина, например, Волынский узнает «пришедшего из неведомого далека и проходящего сквозь тяжелые жизненные драмы к глубочайшим трагедиям» «молодого русского Агасфера, возникшего на почве чисто христианских мистерий, предвестника новых истин и новых освободительных красот» [Волынский, 2007: 121]. Уподобление Агасферу не мешало Волынскому видеть в князе Мышкине черты Христа. Но князя он скорее делает персонажем собственного философско-этического нарратива, чем истолковывает действительный замысел Достоевского и реализацию его в персонаже. Здесь Волынский уходит от Достоевского. Под именем Мышкина критик рисует излюбленный образ идеалиста, смотрящего на людей и на вещи «из страшной глубины», «сродняя их между собою и видя в них проявление одного живого духовного начала» [Волынский, 2007: 125].

До конца 1902 г. Волынский пребывал в «сердечном единении» с Достоевским, как полагал он, на почве «богофильства» и считал гений писателя «страшно народным» в этом отношении. Но оставался все-таки при своем весьма субъективном исповедании любви к Богу и, увлекаемый им, подчас предпринимал рискованные ходы в развитии темы.

Волынский полагал, что Достоевский дает человеку небывалую свободу самовыражения во всех формах духовной и телесной жизни, к которым он относил и «богофильские» экстазы Сонечки, Мышкина, Зосимы, Алеши, и равно — «богофобские» экстазы Кириллова, Ивана. Но распространение критиком необходимой свободы на более широкий круг явлений иногда представляется рискованным: «карамазовский разврат», эта, в его понимании, «древняя вакханалия в новых тонах», уподобляется им «упоительной евхаристии, жертвоприношению тела и крови», что порождает «серафические экстазы и ликования человеческого духа» [Волынский, 2007: 348–349].

Все состояния человека внутреннего и внешнего в художественном мире Достоевского — от нервной дрожи и сердечного трепета до пароксизмов страсти и нравственных конвульсий — воспринимаются Волынским как некая вибрирующая антропологическая среда, которая служит проводником в современность не только развиваемых писателем «высших идей», но и оргиастических импульсов архаичного происхождения. Ему в интересах своей концепции важно выявить и в плотском Карамазове-отце, и в духовном отце Зосиме присутствие тех мощных жизнепорождающих стихий, которые некогда персонифицировались в демонах плодородия — сатирах. Сближения его подчас весьма смелы и чреваты искажением заложенных в образах смыслов и, несомненно, отражают модернистские тенденции его мысли:

«Здесь, в этом лесу, старец Зосима, с его улыбкой на устах, похожей на игру солнечного луча, с его радостными экстазами, является настоящим христианским сатиром, носителем нового богофильства, вольного, бескультурного, сверхкультурного, как и древние сатиры. Кажется, что если углубишься в этот лес, войдешь в те экстазы, через которые видна его настоящая, скрытая жизнь, то где-нибудь, среди чащи, встретишь преображенного древнего Диониса, Диониса новых умственных движений, новых чаяний — Христа» [Волынский, 2007: 297].

Достоевский увлек его дальше: он, иудей, оказался в таком состоянии, когда

«невольно улавливаешь чужого Бога, на одну минуту видишь величайшие контрасты в различных народных богопониманиях и тут же мгновенно чувствуешь, сердцем ощущаешь, что и чужое богопонимание тебе близко, страшно близко, что Бог — один, что каким бы путем не подойти к Нему, есть какие-то святыни в жизни, святыни в мыслях, которые всех увлекают и умиляют» [Волынский, 2007: 214].

Если в этом признании все-таки заметна некоторая критическая осторожность, то далее, поддавшись влиянию мессианских идей Достоевского, Волынский на миг выходит из сюжета Мити Карамазова, поднимается на вершину историософского обзора, чтобы в обычно несвойственном ему ракурсе указать на утрату Западом высших духовных интуиций и на сохранение их в России:

«Культурные народы Европы, со своей сложной, вековой цивилизацией, находятся в каком-то рабстве у исторического процесса и в этом своем рабстве потеряли чутье к окончательным истинам, которые вдруг все приостанавливают, чтобы все переменить. Но Россия, в своей наивной бескультурности, особенно близка к этим истинам…» [Волынский, 2007: 215–216].

Когда Волынский захвачен страстным влечением Достоевского к Христу, «жгучим чувством» к Нему, он, переживая собственное страстное и сложное «богофильство» как непременно связанное с Христом, определяет его как

«ощущение божества через собственную душу, ощущение бесконечного — смиренное, тихое, скорбное», сопровождающееся «экстазом самоумаления³, которое является неизбежным следствием одновременно и полусознательного самоощущения и светлой разумной логики» [Волынский, 2007: 132–133].

Волынский стремится противопоставить головному «демониакальному надрыву» Ивана Карамазова свое «богофильское» приятие как высшего блага всех решений Бога о мире и человеке. Волынский не берется опровергать отрицательную логику Ивана, он возражает его уму своим сердцем и делает это с исповедальной и вместе пророческой экспрессией, и это одно из сильных апологетических возражений критика. Проясняя нечто в Иване, оно еще больше говорит о религиозно-нравственных состояниях Волынского в тот момент, когда он признается:

«Последнею верою верится в высший смысл жизни, несмотря на все ее уродства и обиды, и когда живешь не одною только логикою, а всем существом, нервами и страстями, сердцем, — постоянно улавливаешь сквозь страдания, свои и чужие, какие-то нежные звуки, какое-то прощение всему и всем, не будущую только неопределенную, бесформенную гармонию, а уже как бы пришедшую, уже существующую, уже данное разрешение великой трагедии человеческого бытия в новых, умилительных экстазах. Страдаешь и плачешь над своими и чужими печалями, и все-таки улыбаешься, сам не зная в точности чему. И эта улыбка, детская улыбка неземной радости, едва уловимого настроения, стоит всех страданий мира и достаточна для того, чтобы человек не расстался со своим правом на жизнь, с тем билетом, который Иван, при своей демониакальной гордости, почтительнейше возвращает Богу. Все культуры истории, все грубые катастрофы человечества, все наслоения его бедствий — все это не больше, как орудия для создания на страдающем человеческом лице этой примирительной улыбки. Человек примиряется с Богом, примиряется с людьми, но несомненнее и глубже всего он примиряется с самим собою, психологически примиряется, и в этом новом, примиренном виде, с новым гимном выходит на новые дороги истории» [Волынский, 2007: 233].

Если Волынский еще может вести спокойный диалог с Достоевским, пока религиозно-философские идеи рассматриваются в общечеловеческом контексте, то, когда речь заходит об их исторических осуществлениях, в частности в формах русского православия, он становится непримиримым критиком взглядов писателя. Убежденный, что христианское, как и вообще всякое религиозное миропонимание, должно иметь наднациональный характер, он считает, что эти «новые дороги» будут пролегать в стороне от указываемой Достоевским национальной «почвы». Поскольку в ней религиозность пребывает в косном состоянии, она остается в узких границах природно-племенного тела народа, неизбежно замирает, отпадает от мирового движения христианства с его общечеловеческой миссией. Допуская, что в народе еще жив религиозный инстинкт, Волынский считает необходимым его свободное развитие, мистическое и умственное, до полноты религиозного опыта, до ясного веросознания и миропонимания, а в этом решающую роль он приписывает исключительно личной инициативе — будучи ревностным поборником индивидуализма в деле духовного и культурного творчества и отрицателем всякого бессознательно-массового вероисповедания. Поэтому столь большое религиозно-обновляющее значение он придает личным богоутверждающим экстазам Зосимы, исповеданию Алеши, а вместе с ними — и карамазовской безудержной воле к бытию, к страданию и даже кирилловскому богоотрицанию и воле к небытию, видя в них дорогие ему акты свободы и необходимые ступени к Богу.

Крутой поворот в прочтении Волынским Достоевского происходит на подходе к «Бесам». Он выразился в нарастающем, вплоть до яростных выпадов, негодовании Волынского в отношении идейных тенденций и литературных приемов писателя.

Теперь он смотрит непримиримо осуждающим взглядом на Достоевского, захватывая в поле такого зрения уже все творчество, и уподобляет писателя исступленному библейскому пророку Ионе, изображение которого на картине Дж. Ф. Уоттса он видел в лондонской Tate Gallery. Глядя на картину, он невольно вспоминал

«автора "Бесов", с его великим гневом и великим ослеплением по отношению к Европе, к неправославным народам. Он тоже мечет пылающую смолу во все, что находится за чертой его византийского кругозора, тоже верит в исключительную богоносность своего народа. Какая-то идейная и патриотическая судорога проходит по всем его произведениям, и кажется иногда, что весь он в судороге, в этом беспощадном осуждении существующего мира, в этом пламенном национализме. Временами он, как Иона, доходит до бунта против Бога, как, например, в колоссальной поэтической фигуре Ивана Карамазова» [Волынский, 2007: 316].

В первой главе «Книги великого гнева» (ставшей разделом книги «Достоевский») Волынский все-таки отдает должное гению писателя, смотрящего «в бездны мира через подвижные линии и формы плоти, в их капризных сочетаниях и мистически чувственной игре. Таково, вообще, символическое, можно сказать, апокалипсическое письмо Достоевского» [Волынский, 2007: 329]. Однако эффектная характеристика таких свойств писателя не была развернута в дальнейшем анализе «Бесов».

Предприняв поход против «Бесов» в целом, главной причиной чего была неприемлемая для Волынского идейная направленность романа, критик подвергает суровому суду и частности произведения. Образ Ставрогина для него оказывается, в сущности, художественно неполноценным, являющим собой «какой-то научно-философский шифр, который приходится разгадывать, переводить на язык обычных представлений и понятий при помощи логического анализа» [Волынский, 2007: 357]. Далее следует удар за ударом: Волынский находит еще и другие образы и эпизоды, где писатель

«расплавлял все видимое, все материальное в целый мир идей, непосредственно управляющих миром плоти. Можно даже сказать, что Достоевский слишком сближает эти идеи с процессами жизни, упрощая эти процессы, выбрасывая целый ряд звеньев, отделяющих тайные глубины души и духа от их видимого, земного воплощения» [Волынский, 2007: 357]⁴.

Воспользовавшись упоминанием о «маске» Ставрогина, критик пытается заглянуть за нее и утверждает, что там ничего сложного и глубокого нет, а есть лишь несложная идейная механика, которая заставляет эту фигуру двигаться.

Однако он намеревался все-таки найти подтверждения своему мнению, и, предполагая, что таковые обнаружатся в неопубликованной тогда главе «У Тихона», он, во время работы над статьями, обратился к А. Г. Достоевской с просьбой разрешить ему ознакомиться с находящимся у нее корректурным текстом главы. Сохранилась переписка Волынского с А. Г. Достоевской и А. А. Достоевским по этому поводу; некоторые письма полностью или частично опубликованы, выдержки из неопубликованных приводим в современной графике, но в авторской орфографии и пунктуации по автографам, хранящимся в РГАЛИ.

В письме от 9 декабря 1902 г. Волынский писал А. Г. Достоевской:

«Милостивая Государыня, Анна Григорьевна,

Приступая к обширной критической работе над "Бесами" Ф. М. Достоевского, осмеливаюсь обратиться к Вам с нижеследующею просьбою. Мне приходилось слышать от людей, заслуживающих полного доверия, что Вы имеете некоторые дополнительные страницы к названному роману, которые до сих пор, по цензурным или каким другим соображениям, не опубликованы. Если Вам каким нибудь образом стали известны другие мои работы о Ф. М. Достоевском (статьи об "Идиоте" и "Царство Карамазовых", напечатанные в "Спб. Ведомостях" и потом вышедшие отдельной книгой), Вы знаете, с каким благоговением я отношусь к Вашему мужу. Что касается "Бесов", то я считаю это произведение самым трудным для анализа, и насколько я, по слухам, знаком с содержанием пропущенной в печати главы, я полагаю, что прочтение ее помогло-бы мне проверить некоторые мои мысли. Я считал бы величайшим одолжением с Вашей стороны, если-бы Вы дали мне возможность, так или иначе, познакомиться с этими драгоценными страницами — не для использования их в печати, а только для укрепления в тех догадках относительно личности Ставрогина, которые шевелятся у меня при чтении "Бесов". Крайне меня обяжете скорым ответом.

С истинным уважением А. Волынский

Загородный 23 кв. 45»⁵.

Анна Григорьевна отвечала 12 декабря 1902 г. и пока отказывала в исполнении просьбы, ссылаясь на то, что отдала главу вместе с другими бумагами в «Музей памяти Ф. М. Достоевского», находящийся в Историческом музее, но обещала исполнить просьбу после того, как будет напечатан Каталог музея⁶ и она поедет в Москву, что произойдет не раньше марта⁷.

Волынский писал 14 декабря 1902 г.:

«Милостивая Государыня,

Глубокоуважаемая Анна Григорьевна,

Позвольте принести Вам мою сердечную благодарность за Вашу добрую готовность дать мне прочесть корректуру драгоценных страниц из пропущенной главы "Бесов". Работа моя затянется на несколько месяцев, ибо теперь я нахожусь только в самом начале ее, так что в марте мне не будет поздно прочесть и изучить ее в интересах самой работы, не говоря уже о личном интересе. Ожидаю от чтения этой главы великой для себя пользы.

Глубоко тронут Вашими сочувственными словами о моих статьях, писанных с исключительною любовью к произведениям Вашего покойного мужа. Я изучаю их целыми годами и постоянно вновь и вновь возвращаюсь к ним. Так и теперь я занят изучением "Бесов" и пишу об этом романе, загадочном и великом, со всем напряжением моих умственных сил. Если-бы это могло представить для Вас интерес, я был бы рад познакомить Вас с теми или другими частями моей работы еще до появления их в печати и выслушать Ваши замечания. С другой стороны, если бы я мог в каком нибудь отношении быть Вам полезным в Ваших собственных трудах по устройству Музея, печатанию каталога и т. п., то я счел бы это для себя за великую честь.

С истинным уважением

А. Волынский.

Декабря 14, 1902.

Загородный 23 кв. 45»⁸.

31 мая 1903 г. она сообщала, что едет 4–5 июня и «вышлет отрывки "Бесов" племяннику мужа Андрею Андреевичу», и просила «ничего из главы не выписывать», так как она обещала «детям никому не давать права списывать из ненапечатанной главы». Достоевская поясняла, что отказывала всем просившим и теперь не хочет ссориться с ними: «Если упомянете в печати, что ознакомились с ненапечатанной главой, не пишите, когда»⁹. И около того же времени предупреждала племянника мужа А. А. Достоевского:

«Глубокоуважаемый

Андрей Андреевич!

Позвольте мне напомнить Вам о Вашем обещании приехать посмотреть вместе с нами Тортояду. Мы взяли ложу на понедельник, 19 Мая, идет оперетка "Птички певчие" с Вяльцевой. Милости просим в ложу, прилагаю купон бель этажа № 4. Не откажитесь прислать открытку, чтобы мы знали что письмо до Вас дошло.

Теперь перехожу к одной моей усердной просьбе которая должна остаться неизвестной другим. Вот в чем дело: Вы слыхали, вероятно, что существует отрывок из "Бесов", который по некоторым обстоятельствам не может быть напечатан. По поводу этого отрывка было так много у нас разговоров и споров, что мы (Федя<,> Лиля и я) решили лучше этот отрывок никому не показывать. Но тут вышла такая оказия: Волынский пишет статью о "Бесах" и убедительно просит дать ему возможность ознакомиться с отрывком. Т. к. у меня лично нет разумных оснований к отказу, то я обещала Волынскому дать ему возможность прочесть его. Но как это устроить? Так как я нахожусь под контролем Л<юбови> Ф<едоровны>, то пригласить его к себе — немыслимо. Не назначать же мне ему рандеву у Донона для этого чтения? Вот я и решила прибегнуть к Вашему покровительству и прошу Вам это мне разрешить. Я думала бы поступить так: я пришлю к Вам корректуры отрывка посылкою с доставкою Вам на дом. Затем напишу Волынскому из Москвы, в июне что корректуры находятся у Вас и чтоб он побывал у Вас где и когда Вы ему назначите. Всего-бы удобнее в Географич<еском> Обществе. Когда он явится, Вы дадите ему прочесть (займет час времени), но попросите его (это я поставлю ему условием в моем письме к нему) чтобы он ничего из отрывка не выписывал. (Но ради Бога не соглашайтесь дать ему корректуры эти на дом. Он их спишет, пойдут копии да перекопии, и кто нибудь возьмет да напечатает и тогда Федя и Лиля сживут меня со свету. Я это серьезно говорю и прошу не выпускать ни на час из рук этих корректур. Была-бы очень Вам признательна, еслиб Вы ему назначили такое время, когда Вы могли бы присутствовать во время его чтения и таким образом могли-бы убедиться, что он ничего не выписал.

Если Вы сочтете мою просьбу неудобною для себя, то скажите в понедельник, в ответ на мой вопрос: поедем ли вместе за границу — не поеду. А если соглашаетесь обязать меня, то ответьте — поеду, непременно. Подумаешь, сколько хитростей приходится выдумывать человеку чтоб избегнуть столкновений! Что поделаешь»¹⁰.

Волынский благодарил Достоевскую 1 июня 1903 г.:

«Глубокоуважаемая Анна Григорьевна!

Я в высшей степени тронут Вашей готовностью прислать в Петербург корректуру ненапечатанной главы из "Бесов". Само собою разумеется, что я свято исполню Ваши требования: не цитировать слов Ф. М. Достоевского и не упоминать ни в печати, ни на словах о времени моего ознакомления с этим литературным документом. Я имею в виду проверить для себя одну гипотезу относительно Ставрогина и воспользоваться настоящим счастливым случаем для оттенения некоторых моих мыслей в уже готовой работе. Одолжение, которое Вы мне оказываете, и доверие, которое Вы мне этим выражаете, не укладывается у меня ни в какое общепринятое выражение благодарности: это — светлый блик в моей трудовой жизни.

Позвольте, Анна Григорьевна, просить Вас принять от меня экземпляр моей книги "Царство Карамазовых". Кажется, полностью эти статьи Вам не известны, потому что в "Спб. Ведомостях" были напечатаны не все главы этой работы: не были напечатаны "Детвора" и "Богофилы".

В заключение позволю себе выразить мечту, что корректура придет в Петербург хоть несколько раньше назначенного Вами срока. Я не уеду, не дождавшись ее, но, правду сказать, мне очень надо было бы уехать раньше 15 июня»¹¹.

Анна Григорьевна исполнила свое обещание, и 22 июня 1903 г. А. А. Достоевский писал:

«Милостивый Государь Аким Львович. Я получил от Анны Григорьевны ненапечатанную главу "Бесов". Не откажите сообщить, когда Вас можно ждать к себе для прочтения этой главы: завтра в Понедельник 23 июня в 8 ч<асов> вечера или в Среду 25 июня в 2 ч<аса> дня. Мой адрес: В<асильевский> О<стров> 8-я Линия, д. 39, кв. 3»¹².

Однако 24 июня Волынский известил, что встречу придется отложить до конца июля или начала августа в связи с его отъездом¹³. Тем не менее встреча и чтение состоялись.

В конце 1903 г. он, видимо, передал Анне Григорьевне текст еще не вышедшей тогда «Книги великого гнева». Она, благодаря его за книгу, писала 28 декабря 1903 г.:

«Ваши статьи о "Бесах" я прочла с захватывающим интересом: Вы так глубоко и тонко поняли и объяснили Ставрогина, — этого загадочного героя романа, — и как мелки и легковесны показались мне наряду с "Книгой великого гнева" многие статьи наших критиков, напр., хотя бы г. Михайловского с его определением "жестокого таланта". Мне было чрезвычайно дорого прочесть, что Вы оценили женские типы Достоевского (Даша, Лизавета Николаевна); ведь составилось мнение, что "Достоевский не умеет рисовать женские характеры", — и как это мнение несправедливо! Позвольте пожелать Вашей книге успеха, который она так заслуживает. Искренне Вас уважающая А. Достоевская»¹⁴.

И уже 31 декабря 1903 г. Волынский писал ей и о своей книге, и о прочитанной главе:

«Глубокоуважаемая

Анна Григорьевна!

Ваши слова о "Книге великого гнева" чрезвычайно дороги мне — особенно то, что относится к моим статьям о Ставрогине. Я боялся, что Вы найдете мои суждения неверными. Не могу не принести Вам моей глубокой благодарности за то, что Вы дали мне возможность прочесть ненапечатанную главу из "Бесы". Это нечто изумительное по содержанию и по своему идейному интересу. Мне хотелось тогда-же выразить Вам свою благодарность и обратить Ваше внимание на то, что в корректуре не хватает одной гранки. Было-бы просто несчастьем, если бы она не отыскалась.

От души желаю Вам доброго здоровья и всего хорошего.

С глубоким уважением. А. Волынский

Спб. Пушкинская, Пале-Рояль, к. 157.

1903 Декабря 31»¹⁵.

Еще одно подтверждение знакомства Волынского с корректурой ненапечатанной главы содержится в письме А. Г. Достоевской к А. А. Достоевскому от 8 января 1908 г.:

«Один литератор, прочитав в 8-м томе беседу Тихона с Ставрогиным, умоляет меня дать ему прочесть исповедь Ставрогина. Он столько раз мне об этом говорил, а я столько раз откладывала, что наконец приходится дать ему прочитать.

Корректуры этой "Исповеди" находятся у Вас (той самой, которую Вы давали читать Волынскому). Если Вы соберетесь ко мне в любое воскресенье, то захватите корректуры с собою. Буду Вам очень благодарна и за хранение оригинала и за его возвращение»¹⁶.

Среди сравнительно взвешенных суждений о персонажах «Бесов» (особенно проницательны суждения о Кириллове) неукротимым гневом пылают высказывания критика о несомненной и ненавистной для него вражде автора к «революционно-нигилистическому движению». Здесь есть несдержанность идейного и политического темперамента Волынского, захваченного в это время радикалистскими настроениями, есть преувеличения, есть ошибки и превратное толкование позиции писателя, что допускает он в атаках на Достоевского. Волынскому прежде всего

«видна злоба, <…> видна ярость нетерпимого писателя, и эта злоба и ярость проходят через весь роман, придавая ему характер ужасающего памфлета на передовую в то время струю русского общества» [Волынский, 2007: 360].

Однако все это не про Достоевского, а про самого Волынского. Критик пренебрегает тем фактом, что в этой «передовой струе» действовали идеологи, проектировавшие тотальное разрушение во имя «общего блага», и террористы, приносившие человеческие жертвы ради достижения таких целей. Его обличения, с такой ожесточенностью брошенные в Достоевского, могут быть объяснены лишь очередным припадком революционно-демократических сочувствий. Не считаясь с действительной авторской задачей в изображении Петра Верховенского, критик и здесь объявляет недопустимым суд писателя над «молодой Россией», к которой Волынский вдруг проникся горячей симпатией.

Такая одержимость смещает бывшую до сих пор верно направленной ось критического взгляда, приводит Волынского к эффектному, но ложному заключению о причинах и источниках «злобы» писателя — все ради еще более жестокого по нему удара. Подобных обвинений он никогда еще не обрушивал на Достоевского, и они заставляют предполагать, что в Волынском «Бесами» было больно задето что-то самое сокровенное.

Рассматривая образы Петра Верховенского и Ставрогина, критик утверждает, что

«при создании обеих этих фигур Достоевский находился под сильным влиянием символической поэзии Иоанна Богослова, с ее иудейскими громами и молниями ярости, брошенными в блудный, преступный и революционно-бушующий земной Вавилон. Это отзвук Апокалипсиса в анафемствующей душе Достоевского, которому вся молодая бунтующая Россия тоже вдруг представилась каким-то презренно-грешным Вавилоном, достойным самой жестокой погибели. Вот откуда течет та лава сладострастной ненависти, которая разлита по всему роману. Вот почему крупнейшие фигуры этого произведения — Ставрогин и Шатов — находятся на полшага от подлого доноса: тут кричит все неистовство Достоевского, тут весь этот гениальный человек в одной фанатически темной судороге, в которой, может быть, особенно ужасно то, что обновительные громы Апокалипсиса превратились здесь в эпилептический бред под удушающим византийским гипнозом» [Волынский, 2007: 364].

Мера ослепляющего негодования Волынского-критика превышает наличествующую в романе меру негодования Достоевского в отношении бесовского разгула русского нигилизма. Тут Волынскому изменила и нравственная объективность, и понимание литературного предмета: он не чувствует ни жанр, ни стиль Достоевского, и сам утрачивает выдержанность речи, точность определений. Неизбежно доходя до последних аргументов в оправдании своих нападок на Достоевского, Волынский и в писателе усматривает бесовское начало:

«…в нем самом шевелилось что-то сатанинское, и он дал этим сатанинским чувствам своим полную свободу по отношению к нигилизму» [Волынский, 2007: 405].

Издательство «Парфенон» в 1921 г. выпустило сборник «Достоевский и Пушкин» под редакцией Волынского, воздавшего в предисловии небывало пышную хвалу речи Достоевского на Пушкинском празднике, он назвал эту речь «событием величайшего значения», «бриллиантом настоящего риторства, достойным какого-нибудь Григория Богослова. Все полно титанической силы» [Волынский, 1921: 8]. Волынский тогда стоял уже на пороге последнего разрыва с Достоевским, и поэтому едва ли не иронией отдает эта поздняя панегирическая элоквенция, сравнение его «Речи» с «дифирамбом в древнем стиле». Серьезно прав был Волынский только в утверждении, что «на этой грани одна эпоха русской мысли окончательно отделилась от другой» [Волынский, 1921: 8]. И, может быть, стоит напомнить, что в 1893 г. эту «Речь» он выделил и убедительно высоко поставил в очередных «Литературных заметках» [Волынский, 1893].

Завершающее слово Волынского о Достоевском — не покаяние в своих былых заблуждениях, а продуманный литературно-критический итог, имеющий целью именно свести творчество писателя с высот классики, в лице Достоевского покончить с ушедшей культурной эпохой. Не щадивший и ранее многих русских писателей, Волынский и здесь не знает пощады: он полностью развенчивает Достоевского как художника.

По первому заявлению становится понятным, с какой позиции смотрит теперь Волынский на Достоевского, — это позиция его нового, с начала 1920-х гг., мировоззрения, основа которого — непоколебимый онтологический и антропологический монизм¹⁷.

Он не допускает разделенности мира в себе, всякий дуализм, то есть представление о двойственной структуре мира и человека отвергается монизмом, вследствие чего отрицается всякое дуалистическое начало в религии, познании и морали. Как непримиримый теперь противник такого представления и ревностный поборник монизма в его иудаистической трактовке Волынский не приемлет Достоевского, считая, что все его искусство «дуалистично, контрастно и схематично» [Волынский, 2007: 70].

В романах Достоевского ему видятся «какие-то большие персонифицированные идеи», которые «сражаются между собою, любят, ненавидят и друг друга истребляют»:

«Начнем с дуализма. Он представлен, обрисован и показан со всею выпуклостью совершенно элементарно — особенно на фигурах женских» [Волынский, 2007: 70–71].

К ним Волынский причисляет и группу мужских персонажей. На колеблющихся чашах весов чередуются черные и белые гири:

«Но как все это в целом упрощено и обнажено! Бог представлен началом чрезмерно требовательным, громоздким, почти страшным Молохом добра» [Волынский, 2007: 71].

Критик воспринимает как «надоедливо навязываемое» Достоевским «ощущение болезненности и греховности, неминучести <…> какого-то диалектического провала, господствующего во всякой судьбе». По его мнению, Достоевским «с диким упрямством навязывается категорическое условие — познать добро через зло, падение и грех» [Волынский, 2007: 71].

Отныне Волынскому чуждо и «богофильство» Достоевского, «кричащее благим матом со всех его страниц», более впечатляющей он считает «чертоносную стихию» [Волынский, 2007: 71], преобладающую в его романах и имеющую «минутами неотразимое очарование».

Но Бог и черт представлены у Достоевского, по мнению Волынского, условно, как два бытийных полюса:

«Промежуточные же мотивы как бы отсутствуют. Иначе говоря, отсутствует вся действительная, подлинно реальная лестница причин и следствий, настоящая ткань жизни, проходящей и пробивающейся вперед через бесконечно малые величины, через космические дифференциалы, отсутствует повседневность, которую так полно описывает кисть Толстого…» [Волынский, 2007: 72].

Тут Волынский заимствует взгляд у подслеповатых критиков, которые еще при жизни писателя упрекали его в отсутствии реализма в изображении человека и действительности.

Волынский не ограничивается обвинением в «брутальном дуализме», он видит еще и «брутальный схематизм» фигур у Достоевского — таковы Свидригайлов и Ставрогин. Вместо живой художественности все становится схоластикой, и потому «этот гений решительно устарел» [Волынский, 2007: 73], он больше не актуален для нас. И не только устарел в творчестве, но и совершил огромную ошибку, проповедуя «богоносность» русского народа, который, уверяет Волынский, никогда не был глубоко религиозным и в будущем не пойдет путями православия, указанными Достоевским.

Однако с этим приговором прославленному писателю критик не теряет из виду историческое движение русской литературы: он надеется, но как-то очень неопределенно и неуверенно, что она «выльется когда-нибудь в какие-то новые формы и русла» [Волынский, 2007: 75] и сделается адекватной народу. Достоевского же он решительно устраняет из круга действующих литературных сил и отправляет в область легенды.

 

¹ РГАЛИ. Ф. 95. Оп. 1. № 42. Л. 98 об. — 101, 212–217.

² Содержательный и компактный обзор некоторых интерпретаций Волынским творчества Достоевского, а также вызванных ими откликов см. в статье [Якубович].

³ Так трактует Волынский сквозную у Достоевского и традиционно акцентируемую православием тему кеносиса. См. также: [Котельников, 1997]. Наиболее точно и экспрессивно Достоевский сказал о христоподражательном самоумалении в одной из записей 1881 г.: «Подставить ланиту, любить больше себя — не потому, что полезно, а потому, что нравится, до жгучего чувства, до страсти» [Достоевский; т. 27: 57].

⁴ Эту мысль Волынский разовьет и распространит на все творчество писателя в своем последнем выступлении о Достоевском (см. ниже).

⁵ ОР РГБ. Ф. 93.II.2.48. Л. 1–2; черновой автограф письма: РГАЛИ. Ф. 95. Оп. I. № 187. Л. 1–1 об. Часть этого письма была опубликована: [Котельников, 2006: 69–70], полностью: [Захаров, 2010: 690–691; 2013: 336].

⁶ Имеется в виду издание: 1) Библиографический указатель сочинений и произведений искусства, относящихся к жизни и деятельности Ф. М. Достоевского, собранных в «Музее памяти Ф. М. Достоевского» в Московском историческом музее имени императора Александра III. 1846–1903 / сост. А. Достоевская. СПб.: Тип. П. Ф. Пантелеева, 1906. [2], II, 392, [2] с. [Электронный ресурс]. URL: https://viewer.rusneb.ru/ru/000199_000009_004358709?page=1&rotate=0&the me=white (01.08.2024); 2) Музей памяти Ф. М. Достоевского в Императорском российском историческом музее имени императора Александра III в Москве. 1846–1903 гг. / сост. А. Достоевская. СПб., 1906 [Электронный ресурс]. URL: https://viewer.rusneb.ru/ru/000199_000009_00883 0651?page=2&rotate=0&theme=white (01.08.2024) (то же издание, что и предыдущее, но на веленевой бумаге и с пятью приложениями).

⁷ РГАЛИ. Ф. 95. Оп. 1. № 476-б. Л. 1–2.

⁸ ОР РГБ. Ф. 93.II.2.48. Л. 3–4. Опубликовано: [Захаров, 2010: 691; 2013: 336–337].

⁹ РГАЛИ. Ф. 95. Оп. 1. № 476-б. Л. 3–4 об.

¹⁰ ОР РГБ. Ф. 93.II.3.48. Л. 8–9. Опубликовано: [Захаров, 2010: 692–693; 2013: 338].

¹¹ РО ИРЛИ. Ф. 100. № 30035. Л. 1–2. Опубл.: [Буданова: 463].

¹² РГАЛИ. Ф. 95. Оп. 1. № 476-а. Л. 1.

¹³ РГАЛИ. Ф. 95. Оп. 1. № 476-а. Л. 2.

¹⁴ Там же. № 476-б. Л. 5–5 об.

¹⁵ ОР РГБ. Ф. 93.II.2.48. Л. 9–10. Опубликовано: [Захаров, 2010: 693–694; 2013: 339].

¹⁶ ОР РГБ. 93.II.3.52. Л. 1–1 об. Опубликовано: [Захаров, 2010: 695; 2013: 340].

¹⁷ Волынский разъяснил это в предисловии к своей книге «Рембрандт» (см.: РГАЛИ. Ф. 95. Оп. 1. № 91. Л. 705–706).

About the authors

Vladimir A. Kotelnikov

Institute of Russian Literature (Pushkinskiy Dom), Russian Academy of Sciences

Author for correspondence.
Email: vladilogos@mail.ru
ORCID iD: 0000-0002-5135-6782

PhD (Philology), Professor, Chief Researcher of the Department of the Modern Russian Literature

Russian Federation, nab. Makarova 4, Saint Petersburg, 199034

References

Supplementary files