Поэтика смыслового расширения. Заметки о словаре О. Мандельштама

Полный текст

Речь пойдет об одном из самых известных стихотворений Осипа Мандельштама:

За гремучую доблесть грядущих веков, За высокое племя людей, — Я лишился и чаши на пире отцов, И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав, Но не волк я по крови своей: Запихай меня лучше, как шапку, в рукав Жаркой шубы сибирских степей...

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы, Ни кровавых костей в колесе; Чтоб сияли всю ночь голубые песцы Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей И сосна до звезды достает, Потому что не волк я по крови своей И меня только равный убьет.

17–18 марта 1931, конец 1935

Это стихотворение традиционно воспринимается как гражданский манифест — не опубликованное при жизни поэта, оно знаменует решительный разрыв с наступившей эпохой, желание отвернуться от картин распада и насилия, бежать от уродливой социальной реальности в воображаемый прекрасный мир северной природы. Как и парное к нему стихотворение того же времени «Ночь на дворе. Барская лжа...», оно фиксирует настрой весны 1931 г., который вскоре сменится у Мандельштама стихами совсем другого толка и стремлением разделить с современниками радость новой жизни. Такой диапазон мучительных колебаний и несводимых противоречий — характерная черта «поэтической идеологии»¹ Мандельштама с начала 1930-х гг.

Стихотворение подробно прокомментировано, при этом в его семантике остаются темные места; так, по существу не вполне понятна первая строфа — что здесь названо «гремучей доблестью грядущих веков» и почему поэт за нее лишился чести². Кое-что прояснится, если вспомнить обстоятельства крайне тяжелой для Мандельштама истории, разразившейся после выхода в свет издания «Тиля Уленшпигеля» Шарля де Костера в сентябре 1928 г.: на титуле Мандельштам значился как переводчик романа, тогда как на самом деле он сократил и отредактировал чужие переводы. Издательская ошибка дала повод неслыханной травле в литературной среде, сопровождавшейся обвинениями в воровстве и угрозой уголовного преследования³. История длилась полтора года, повлекла за собой разрыв Мандельштама с литературными организациями и нашла художественное отражение в «Четвертой прозе» (1929–1930).

Догадка о связи «Волка» (домашнее название стихотворения) с этой историей была высказана на заре мандельштамоведения [Марголина 1990: 301], сегодня мы можем укрепить ее новыми аргументами. В июне 1929 г. Мандельштам пишет Ахматовой: «Это — последнее разложение. Трусость, ложь, подхалимство. Пусть мне перегрызают горло, но я призываю товарищей спасти честь свою, честь литературы...» [Мандельштам 2011: 484] — так он воспринимает и оценивает поведение ополчившихся на него литераторов и свое место в этой среде. Мы видим, что оценки и ключевые слова переходят из этой записки в стихи — «последнее разложение», «трусость», «честь», а тема перегрызания горла восходит к самому роману Шарля де Костера — к образу человека-волка, перегрызавшего горло своим жертвам. Это сопоставление наглядно демонстрирует разницу между эпистолярным и поэтическим текстами, где слово получает совсем иное, более сильное и новое звучание «под влиянием конструктивного фактора стиха» [Тынянов 1977: 254]. Важно расслышать это новое звучание и понять, как и за счет чего происходит смысловое расширение слова в поэтическом контексте.

Речь пойдет о слове «трус» в мандельштамовском стихотворении. При первой его публикации в 1955 г. в составе мемуарной книги Сергея Маковского «Портреты современников» некоторые строки читались не так, как принято в современных изданиях, и слово «трус» стояло во множественном числе: «Чтоб не видеть ни трусов, ни мелкой грязцы, / Ни кровавых костей в колесе...» [Маковский 1955: 398]. Маковский ссылается на некую почитательницу Мандельштама, привезшую эти неизвестные стихи из России, и публикуемый им текст, возможно, опирается на какой-то промежуточный вариант, так как содержит в том числе и разночтения, восходящие к ранним, сохранившимся автографам, но не совпадает полностью ни с одним из них.

В последнюю известную нам версию текста слово «трус» попадает в единственном числе, между тем семантическая разница между «трусов» и «труса» очень велика. «Трусами» определенно называют «трусливых людей», тогда как слово «трус» в единственном числе помнит и о других, не актуальных сегодня значениях. Толковый словарь В. И. Даля различает их четыре: ‘буря и волненье, лютованье стихий’ с пометой «стар.», ‘землетрясенье’, ‘трепет, страх и дрожь’, ‘робкий, боязливый человек и животное’ [Даль 1982: 437–438]; толковый словарь мандельштамовского времени под редакцией Д. Н. Ушакова фиксирует омонимы: «трус» — ‘робкий, трусливый человек’ и «трус» (церк.-книжн. устар.) — ‘землетрясение’ [Ушаков 1940: 816] — все эти разошедшиеся значения восходят к одному старославянскому корню с семантикой трясения, тряски.

В церковнославянском тексте Евангелия и основанных на нем богослужебных текстах «трус» появляется в контексте апокалиптического пророчества: «Востанет бо язык на язык, и царство на царство; и будут глади и пагуби и труси по местом» («Ибо восстанет народ на народ и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам» — Мф 24: 7; то же — Мк 13: 8, Лк 21: 11); «И видех, егда отверзе шестую печать, и се, бысть трус велий, и солнце мрачно бысть яко вретище власяно, и луна бысть яко кровь» («И когда Он снял шестую печать, я взглянул, и вот, произошло великое землетрясение, и солнце стало мрачно как власяница, и луна сделалась как кровь» — Откр 6: 12; то же — 11: 13, 11: 19, 16: 18). Евангельский перечислительный ряд в различных сочетаниях переходит в молитвы Богородице и святым: «Избави <...> от глада, язвы, труса, потопа, огня, меча и иныя казни временныя и вечныя» (молитва Богородице), «...сохрани святыми твоими молитвами от мирскаго мятежа, труса, нашествия иноплеменников и междоусобныя брани, от глада, мора, огня, меча и напрасныя смерти» (молитва Николаю Чудотворцу).

Весь этот контекст вместе со словом «трус» в исконном значении был активно воспринят русской поэзией начиная с XVIII в. — тема труса, мора, глада в различных вариациях встречается в самых разных стихах, от поэмы «Ермак» И. И. Дмитриева (1794) до стихотворения «Ангел Реймса» Ольги Седаковой (2003). С особой силой зазвучала тема труса, мора и глада в период обострения апокалиптических настроений на рубеже второго тысячелетия и позже, во время Первой мировой войны, революции, Гражданской войны. Остановимся на трех наиболее близких и наверняка известных Мандельштаму стихотворениях.

Александр Блок

Гамаюн, птица вещая

(Картина В. Васнецова)

На гладях бесконечных вод, Закатом в пурпур облеченных, Она вещает и поет, Не в силах крыл поднять смятенных... Вещает иго злых татар, Вещает казней ряд кровавых, И трус, и голод, и пожар, Злодеев силу, гибель правых... Предвечным ужасом объят, Прекрасный лик горит любовью, Но вещей правдою звучат Уста, запекшиеся кровью!..

23 февраля 1899

Пример из Блока интересен упоминанием «казней» рядом с «трусом», «голодом» и «пожаром» — старославянское «казнь» как ‘наказание’ Блок сдвигает к более узкому, современному, понятному значению; Мандельштам в этой конкретизации «казней» идет еще дальше — «ни кровавых костей в колесе». Возникает вопрос: почему именно колесование, именно этот архаичный вид насилия оказывается у него одним из символов наступившей эпохи? Когда образ не мотивирован изнутри самого текста, стоит поискать его внешний литературный источник. Здесь таковых просматривается минимум три. Первый лежит на поверхности — все тот же «Тиль Уленшпигель», переработка которого стала причиной травли Мандельштама: колесование наряду с сожжением и другими видами жесточайших казней встречается в романе неоднократно. Мандельштам таким образом выстраивает параллели между современной ему реальностью и средневековой Фландрией, как она описана Шарлем де Костером, — с доносами, неправедными судами, страшными пытками и кровавыми казнями.

Второй источник кажется более близким — это стихотворение Зинаиды Гиппиус, написанное в 1916 г., в разгар войны и в преддверии революции⁴:

Кричу — и крик звериный... Суди меня Господь! Меж зубьями машины Моя скрежещет плоть.

Своё — стерплю в гордыне... Но — все? Но если все? Терпеть, что все в машине? В зубчатом колесе?

Это стихотворение Мандельштам не мог не знать — он было напечатано в сборнике «Восемьдесят восемь современных стихотворений, избранных З. Н. Гиппиус» (Пг.: Огни, 1917), в который включено и три его стихотворения наряду со стихами Ахматовой, Блока, Белого; рифму «все — колесе» он повторит в «Стихах о русской поэзии» (1932) в зловещем контексте: «И белок кровавый белки / Крутят в страшном колесе».

Можно с большой уверенностью предположить, что Зинаида Гиппиус, а за ней и Мандельштам, говоря о гуманитарной катастрофе наступившего времени, опираются в своих виде́ниях на картины колесования в романе Д. С. Мережковского «Антихрист. Петр и Алексей» (1904–1905) — казни восставших стрельцов на Красной площади с конкретным описанием «кровавых костей в колесе». Мандельштам вообще был очень впечатлен историософскими романами Мережковского, о чем свидетельствуют многочисленные аллюзии в его стихах начиная с 1911 г.; отчасти сквозь призму этих романов он воспринимал александровскую и петровскую эпохи русской истории вместе с петровскими казнями, упомянутыми в стихотворении того же времени: «И для казни петровской в лесу топорище найду» («Сохрани мою речь навсегда...», 3 мая 1931). А само соположение петровских казней с современными поэту репрессиями отсылает к пушкинским «Стансам» (1826): «В надежде славы и добра / Гляжу вперед я без боязни: / Начало славных дней Петра / Мрачили мятежи и казни».

И, наконец, третий текст о колесовании, хорошо известный Мандельштаму, — это стихотворение Константина Случевского «После казни в Женеве» (1881)⁵, где герой после зрелища публичной казни видит себя во сне:

Тяжёлый день... Ты уходил так вяло... Мне снилось: я лежал на страшном колесе, Меня коробило, меня на части рвало, И мышцы лопались, ломались кости все...

Это стихотворение Мандельштам особо отметил в имевшемся у него прижизненном издании Случевского [Мандельштам 1999: 287]; как видим, здесь есть и «кости», как в «Волке», и та же рифма «колесе — все», попавшая в «Стихи о русский поэзии». Все приведенные примеры, очевидно, слились у Мандельштама в одну картинку и подсказали ему визуальный образ насилия.

Анна Ахматова вспоминает новозаветное пророчество труса, мора и глада в первые дни мировой войны:

Пахнет гарью. Четыре недели Торф сухой по болотам горит. Даже птицы сегодня не пели, И осина уже не дрожит.

Стало солнце немилостью Божьей, Дождик с Пасхи полей не кропил. Приходил одноногий прохожий И один на дворе говорил:

«Сроки страшные близятся. Скоро Станет тесно от свежих могил. Ждите глада, и труса, и мора, И затменья небесных светил.

«Июль 1914»

У Блока — вещая птица Гамаюн, у Ахматовой — «одноногий прохожий» говорят языком Писания о будущем России. В 1921 г. Максимилиан Волошин прибегает к тем же новозаветным мотивам, рисуя Россию как страну уже сбывшегося пророчества:

Свидетели великого распада, Мы видели безумья целых рас, Крушенья царств, косматые светила, Прообразы Последнего Суда: Мы пережили Илиады войн И Апокалипсисы революций. Мы вышли в путь в закатной славе века, В последний час всемирной тишины, Когда слова о зверствах и о войнах Казались всем неповторимой сказкой. Но мрак и брань, и мор, и трус, и глад Застигли нас посереди дороги: Разверзлись хляби душ и недра жизни, И нас слизнул ночной водоворот. Стал человек — один другому — дьявол; Кровь — спайкой душ; борьба за жизнь — законом; И долгом — месть. Но мы не покорились...

«Потомкам (Во время террора)», 1921

Здесь можно отметить целый ряд параллелей с мандельштамовским «Волком», явных и неявных, — и метафорический «трус», от которого «разверзлись хляби душ и недра жизни», и «кровь», и тема сопротивления «веку». «Великий распад», описанный Волошиным, семантически связан с «трусом» в его исконном значении. Особое внимание обратим на волошинское «стал человек — один другому — дьявол» — за этим стихом стоит известная формула Плавта «Человек человеку волк» (комедия «Ослы»), которая сквозит и отрицается в мандельштамовском «не волк я по крови своей».

Включая в свою картину современности слово «трус» в единственном числе, Мандельштам не мог не ощущать давления поэтической и религиозной традиции, актуализирующей его этимологию. Больше оно в оригинальной поэзии Мандельштама ни разу не встречается. «Трус» — один из примеров того, что Мандельштам воспринимал «слово как образ, то есть словесное представление» («О природе слова», 1921–1922) [Мандельштам 2010: 78], вскрывал его внутреннюю форму и умел собрать в поэтическом контексте все его исторически разошедшиеся значения. Этот пример — иллюстрация тезиса, сформулированного поэтом в «Разговоре о Данте» (1933): «Любое слово является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку» [Мандельштам 2010: 166]. Из слова «трус» действительно «торчит» пучок смыслов, одно значение просвечивает сквозь другое: и трусливый человек, и всеобщий распад, страх и трепет, и историческое потрясение, катастрофа. И это семантически нагруженное слово, отсылающее к церковнославянскому, книжному, религиозному, то есть стилистически возвышенному контексту, Мандельштам ставит в один ряд с разговорным и нарочито сниженным сочетанием «хлипкой грязцы» и шоковым упоминанием «кровавых костей в колесе» — так тремя стилистически контрастными штрихами создается поэтический образ времени.

Словом «трус» Мандельштам вольно или невольно вступает в разговор о русской истории и современности с Блоком, Ахматовой, Гиппиус, Мережковским, Волошиным. В отличие от Блока и Ахматовой, он, как и Волошин, говорит как свидетель о стране, в которой апокалиптическое пророчество сбывается на глазах⁶ (добавим, что вообще в этом стихотворении отмечены также переклички с Пушкиным и Некрасовым, Минским и Надсоном, Гумилевым, Багрицким и другими поэтами).

Как этот объем смыслов можно передать в переводах на другие языки и как это соотносится с современным восприятием? Стихотворение «За гремучую доблесть грядущих веков...», справедливо считающееся «шедевром гражданской лирики» [Аверинцев 1990: 54], переводили лучшие знатоки Мандельштама — Пауль Целан (нем.), Ральф Дутли (нем.), Мишель Окутюрье (франц.), все они разными способами передали слово «трус» («das Kleinmute», «den Feigling», «le poltron»), но многозначность и самая суть этого корня в их переводах не сохранилась. Владимир Набоков тоже перевел «трус» простым словом «the coward» (англ.), хотя, как носитель русского языка, он понимал неполноту такого перевода и сам на нее указывал в полемике с Робертом Лоуэллом: «Множество слов и выражений в стихотворении имеют двойной смысл (например, слово, переведенное как «coward», является омонимом старого русского “трус”, означающего “quaking — трясение” как в “earthquake — землетрясение”» [Набоков 2002: 582] — и трех английских слов не хватает, чтобы передать полисемантическое слово Мандельштама. Другой носитель русского языка, Аркадий Штыпель, переводит эту строку на украинский так: «Щоб ані страхунів, чи брудної трісці...» — семантику страха он передает прозрачным неологизмом «страхун» (по-украински «трус» — «боягуз»), а семантику тряски — резко окказиональным «трісці» на месте мандельштамовской «грязцы». Таким образом, его перевод оказывается семантически более полноценным, при этом стилистически сдвинутым относительно оригинала в сторону более экзотического словоупотребления.

Тут уместно напомнить, что Мандельштам скептически относился к возможностям поэтического перевода и никому не советовал этим заниматься, сам же переводил поэзию мало, а с какого-то момента и вовсе перестал. «Вообще стихи переводить не надо. В переводе можно читать только прозу, стихи следует читать только в подлиннике», — говорил он С. И. Липкину [Липкин 2008: 34].

Для современного русскоязычного читателя актуально лишь одно, прямое и привычное, значение слова «трус», а все семантические слои и открывающиеся за ними контексты от него, как правило, ускользают. И это лишь один частный пример того, как изменения в языке определяют восприятие художественного текста. Задача языкового комментария — компенсировать потери и вернуть утраченные смыслы в дополнение к тем новым смыслам, какими прирастают во времени настоящие стихи.

¹ Формула Е. А. Тоддеса [Тоддес 2019: 338].

² О слове «гремучую» и его смысловых оттенках см. [Кружков 2013: 189].

³ Подробно см. [Нерлер 2014].

⁴ Цитируем в первопечатном виде; впоследствии стихотворение получило заглавие «Говори о радостном» и посвящение «В. Злобину».

⁵ За указание на эти стихи благодарим П. Ф. Успенского.

⁶ Другое мнение см. [Марголина 1990: 309–310].

Об авторах

Ирина Захаровна Сурат

Автор, ответственный за переписку.
Email: i-surat@mail.ru
Россия, Москва

Список литературы