An apology for utopia: on the return of utopian constructions to the mainstream sociological theorizing

Full Text

Введение. Конструирование миров, свободных от проблем реальной жизни, в том или ином виде происходит во многих культурах на протяжении истории человечества, – в виде мифов, легенд, религиозных писаний, политических идеологий, философских и социологических текстов. Хотя вымышленные миры серьезным образом отличаются по форме и содержанию, их появление в новых текстах позволяет ряду исследователей утверждать, что человеческой натуре присуща склонность к утопическому мышлению [Bloch, 1986; Маркузе, 2004]. Прибегая к нему, люди выходят за рамки своего опыта, и, представляя себе нечто иное, лучшее чем то, что существует, таким образом выдвигают идеалы. Эти идеалы, следуя дюркгеймовскому пониманию, имеют коллективное социальное происхождение, изображают и обобщают социальную жизнь в ее лучшей форме и представляют собой двигатели общественного развития [Дюркгейм, 1991: 24–31].

Слово греческого происхождения «утопия» было применено в трудах английского философа и писателя Т. Мора и имеет двойственную этимологию: «приставка «οὐ» (отрицание, отвергающее факт, но не возможность факта) и корень «τόπος» (место, страна). Рождается коннотация – «страна (место), которой(-го) нет». При прочтении этого слова на английский лад мы имеем омофон eutopia от др. греч. «εὖ» (благо) и того же корня «τόπος»» [Мартынов, 2009: 163]. Тем самым в термине заложено указание на пространство и на состояние этого пространства – это место/страна не существует, вместе с тем оно (-а) блаженно (-а).

Ключевая особенность утопии – ее неосуществимость в настоящий момент. Совокупность факторов, которая препятствует реализации утопии на практике, Г. Маркузе обозначил как «незрелость социальной ситуации» [Маркузе, 2004: 19]. К. Мангейм предлагал придерживаться относительной трактовки утопии – понимать под утопией лишь ориентацию, которая представляется полностью неосуществимой представителям утвердившегося социального порядка [Мангейм, 1991: 113]. Это отрицание существования утопии здесь сейчас, но не отрицание потенциальной возможности ее существования, заложено в этимологии слова «утопия». Ощущение, что утопия осуществима, в каком-то смысле даже увеличивается, когда утописты уходят от повествований о далекой стране, характерных для ранних утопий (как у Т. Мора) и прибегают к повествованиям о будущем (Ш. Фурье, Э. Говард и более поздние авторы). Описывая время, которое не наступило, авторы заменяют территориальную недостижимость недостижимостью во времени. «Этого будущего еще нет, а значит, есть вероятность, что оно может появиться, если мы что-то для этого сделаем» [Bloch, 1964].

Отделяя утопию от текстов, где описаны события и технологии лучшего будущего, прошлого или альтернативного мира, обратимся к определению Л. Т. Сарджента, обобщающего исследования утопий в социальных науках: «несуществующее общество, подробно и последовательно описанное, локализованное во времени и пространстве, и организованное совершеннее, чем то общество, в котором живет автор» [Sargent, 2010: 6]. В широком смысле утопию можно понимать как «социальные мечтания» [Sargent, 1994: 3]. Так или иначе в утопических текстах присутствует диагноз болезней современного для автора общества вместе с более или менее продуманной схемой его преобразования и совершенствования. Цель такого текста состоит в том, чтобы убедить читателя не только в невыносимости настоящего, но и в том, что мы в силах изменить его – при правильной социальной организации может быть реализовано нечто, приближающееся к совершенству [Kumar, 2010: 556]. Кроме того, будучи выражением стремления к лучшему образу жизни, утопия может быть понята, по мнению Р. Левитас, как «секуляризованная версия духовного поиска», направленного на то, чтобы понять, «кто мы такие, почему мы здесь и как мы связаны друг с другом» [Levitas, 2007: 290].

К постановке вопроса. И хотя следы утопического мышления известны со времен Платона, расцвет такого рода социальных мечтаний приходится на эпоху модерна. По мере того как в обществе модерна возрастала убежденность, что у человечества есть необходимые интеллектуальные и материальные ресурсы, чтобы построить идеальное общество, утопия становилась сердцем модернистской картины мира. Ускоряющееся движение к неизвестному будущему таило надежду на осуществление утопии [Koselleck, 2004: XVIII]. Характерное для модерна слияние исторического и утопического мышления – историческая рефлексия, пронизанная реальным опытом, призвана критиковать утопические модели, в то время как утопическая рефлексия демонстрирует альтернативы и возможности, которые выходят за пределы исторической преемственности [Habermas, 1986], приводя к тому, что утопия становится одним из самых важных жанров модерна [Lowe, 2001: 11]. Рождались смелые и претенциозные идеи общественного преобразования; утопическое мышление было глубоким и утонченным. Утопия давала надежду на спокойствие, стабильность, порядок, лишенную неожиданностей последовательность причин и следствий – словом, на то, что требовалось обществу после пережитого разрушения старого порядка и привычных ландшафтов, революционных изменений.

Рожденная в пору зарождения модерна социология с начала своего существования прибегала к утопическим построениям при обращении к социальному будущему. Несмотря на то, что в социологической науке научный метод зачастую противопоставлялся утопическому [Энгельс, 1961], мы обнаруживаем утопические социальные идеалы и альтернативы общественного устройства у О. Конта, К. Маркса, М. Вебера, Э. Дюркгейма, Т. Парсонса, П. Сорокина, Э. Фромма, Ю. Хабермаса и др. Однако, начиная с середины XX в. (и эта тенденция сохраняется сегодня), отношение к утопии в научных кругах становится более осторожным, порой радикально негативным. Утопические контуры все реже появляются на страницах социологических текстов. Такому положению способствовал ряд социальных причин и социальных трансформаций, которые, обобщая, можно свести к следующим:

(1) Бурная критика утопий в середине XX в. в рамках дискурса конца идеологии. Утопическому воображению было трудно адаптироваться к разрушениям и трагедиям начала XX в., в то время как политологи возложили ответственность за мировые войны на утопические схемы [Siebers, 1994; Levitas, 2010]. Утопическое мышление воспринималось как инструмент политики и связывалось с идеологией насилия [Арон, 1955; Bell, 1965; Popper, 1986].

(2) Утрата веры в прогресс и социального оптимизма. С одной стороны, утопии подвергались критике и связывались с тоталитарными режимами, с другой, ужас мировых войн и социальных потрясений начала XX в. не позволял видеть будущее столь же оптимистично, как в эпоху раннего модерна [Shklar, 1969]. По мнению Т. Адорно, в глубине души все люди, независимо от того, признаются они себе в этом или нет, знают, что всё в этом мире могло быть по-другому. Однако социальный аппарат стал настолько жестким по отношению к ним и ко всему миру, что даже осязаемые и очевидные, казалось бы, преобразования общественно-политического уклада представляются радикально невозможными¹.

(3) Критика Т. Парсонса. В рамках критики парсоновского структурного функционализма прозвучали обвинения в чрезмерном непродуктивном абстрагировании от социальной реальности [Миллс, 2001] и указания на то, что парсоновский синтез утопического видения общества с претензией на единственно верное такое видение носит пагубный характер и таит в себе большой ущерб для социологической науки [Дарендорф, 2002: 339]. Критики призывали обратиться к более реалистичным подходам к анализу социальных структур и процессов.

(4) Обесценивание результатов утопических преобразований, поскольку идеи, которые были реализованы, представали в другом и зачастую упрощенном, адаптированном под возможности современного общества виде [Bloch, 1964].

(5) Оформление постмодернистского дискурса и провозглашение эпохи постмодерна. В новой реальности терпят крах утопии модерна, основанные на вере в возможность создания идеально упорядоченного, территориально замкнутого и стабильно счастливого общества. Об этом рассуждает З. Бауман. Социальные мечтания переместились в плоскость настоящего. Счастье теперь означает другое «сегодня», не более счастливое «завтра». Счастье теперь мыслится как цель, к которой нужно стремиться индивидуально, причем оно воспринимается, скорее, как череда счастливых моментов, не как устойчивое состояние. Счастье других, коллективное счастье больше не является условием счастья собственного [Bauman, 2003: 22–23]. Наконец, высшие ценности общества модерна (неподвижность, долговечность, постоянство) приобрели однозначно негативный оттенок. Счастье жителей эпохи постмодерна сопряжено с поиском новых впечатлений, и как только места становятся утомительно знакомыми, их ценность заметно уменьшается. Перспектива «неподвижности» и счастья в одном месте, прекращение мобильности и посещения альтернативных мест, где можно получить новые ощущения, выглядит неинтересной и скучной [Bauman, 2003]. И дело не только в том, что не осталось никаких хороших или смелых идей, за которые можно было бы бороться, но и в том, что их не может быть [Kumar, 1996].

(6) Институционализация деятельности носителей утопического мышления. Р. Джейкоби предложил понимать угасание утопического мышления в контексте «смерти интеллектуалов», поскольку судьба утопического видения всегда связана с судьбой интеллектуалов и независимых мыслителей. По мере того как бюрократия поглощает интеллектуальную жизнь, а ее границы распадаются на области и департаменты, интеллектуалы прибегают во имя прогресса к сужению рамок и менее всеобъемлющим концепциям [Jacoby, 1999]. Интеллектуальный труд стал институционализированным, как демонстрирует П. Бурдье [Бурдье, 2018]. Ранее независимые, мыслители становятся профессионалами. Но есть доля истины в том, что лишь тот, «чье воображение в меньшей степени ограничивается официальным учреждением или закрепленными законом имущественными правами, может действительно создать что-либо важное в области теории» [Манхейм, 2010: 581]. Будучи носителями утопических идей в прежние эпохи, интеллектуалы сегодня менее заметны на арене общественных дискуссий. «…немногие представляют себе будущее иначе, чем точной копией сегодняшнего дня – иногда лучше, но обычно хуже» [Jacoby, 1999: XII]. Р. Джейкоби обозначил происходящий сдвиг как движение от утопии к миопии и иронично называет «мудростью нашего времени» консенсус относительно того, что альтернатив больше нет.

Указанные причины главным образом привели к угасанию интереса социологов (не только их) к построению утопических моделей [Habermas, 1986; Jacoby, 1999]. Сторонники и союзники утопии направили свое утопическое мышление в сторону продолжения существующих тенденций. Ряд авторов предложили перейти от утопического мышления к «утопическому реализму» [Гидденс, 2011], от утопизма к «утопистике» [Wallerstein, 1998], от утопий абстрактных к «утопиям реальным» [Буравой, Райт, 2011]. Каждый из этих переходов предполагает ориентацию на развитие практически реализуемых институциональных планов, способных привести общество к возможному лучшему будущему. Отдельные исследователи замечали, что постмодерн, тем не менее, не поддается вновь обозначенному утопическому импульсу [Vieira, 1993]. Наконец, наш вопрос: продуктивно ли для социологической теории существенное снижение утопических амбиций, в ряде случаев полный отказ от утопического?

Эвристическая ценность утопических построений в социологической теории. Защитники утопии в XX и XXI вв., под натиском серьезных претензий к ней и губительных для нее социальных трансформаций, подчеркивали значение утопического для общества и науки. Далее мы будем опираться на пласт исследований социально-утопических идеалов, выполненных преимущественно в неомарксистской логике. В рамках данного направления накоплен материал по исследованию развития утопических идей, которые традиционно и небеспричинно ассоциируют с левым движением. Он оформлен в западной социологии в виде отдельной научной дисциплины Utopian studies, возникшей в 1970-е гг. Представляется, что утопические построения могут и должны быть включены (скорее, возвращены) в основное «тело» социологической теории, поскольку есть ряд значимых для нашей науки функциональных преимуществ подобных построений:

1.  Утопии выражают стремления к лучшему укладу общественной жизни, и в конечном счете учат желать лучшего, желать большего и, прежде всего, желать по-другому. Эта функция может быть названа «воспитанием желания» и лежит в основе многих определений утопий [Thompson, 1977; Levitas, 2010; Abensour, 2017]. Страстное желание – полагал Э. Блох, – является универсальным и единственным искренним чувством человеческих существ [Bloch, 1964].
2.  Утопии являют собой ориентир и пример, к которому нужно стремиться. В этом смысле они действуют дейктически, как своего рода «жест указания» [Suvin, 1979: 37] или как «общественный маршрут» возможных улучшений мира [Блох, 1991: 50–51]. Они выступают регулирующим идеалом, на который должны быть ориентированы изменения в реальном мире.
3.  Утопия – это критика существующего порядка. Следуя неомарксистской логике, необходимо подчеркнуть, что в первую очередь именно критический потенциал составляет эвристическую ценность утопических построений. Такого рода критика предполагает определенное отрицание существующего порядка или, как формулировал Д. Сувин, «историческое отчуждение» [Suvin, 1979: 49]. В этом смысле концепции радикально иного общественного устройства становятся шокирующим и «дистанцирующим» зеркалом привычной социальной реальности. В своей основе они обязательно содержат явную или неявную отсылку к эмпирической среде автора, без которой сложно осознать новизну альтернативы [Suvin, 1979: 53]. Отрицание того, что существует, всегда указывает на то, что должно быть. Истинное определяется ложным. «Как бы ни мало мы знали о том, что было бы правильным, мы точно знаем, что такое ложь» [Bloch, 1964]. Поэтому утопии в руках ученого становятся «инструментом против реальности» [Abensour, 2017], которая представляется безальтернативной.
4.  Будучи критикой существующего и ориентиром для будущего, утопии заставляют реальную социальную практику двигаться вперед и становятся катализатором лучшего будущего, стимулируют перемены [Levitas, 2000]. Различая утопии абстрактные и утопии конкретные, Э. Блох утверждал, что внимания заслуживают конкретные утопии, содержащие в своей основе скрытые тенденции развития. Такие утопии характеризуются «воинствующим оптимизмом», ориентированы на практику и отсылают к зарождающемуся будущему [Bloch, 1986: 146]. Аналогично рассуждают Э. О. Райт, Э. Гидденс и др., предлагая обращаться к «утопическому реализму», «реальным утопиям». Возможное с практической точки зрения прежде всего возникает в рамках человеческого воображения: «Самореализующиеся пророчества – это могущественные силы в истории, и хотя может быть наивно оптимистично утверждать, что “где есть воля, там есть и способ”, безусловно верно, что без “воли” многие “способы становятся” невозможными» [Wright, 2010: 6]. Утопии и утопические построения опосредуют новое, предвосхищают его и во многом представляют собой своеобразные интеллектуальные эксперименты, позволяющие в воображаемых моделях опробовать новые идеи и прогнозировать возможные последствия их реализации. Как писал классик, «критик может, следовательно, взять за исходную точку всякую форму теоретического и практического сознания и из собственных форм существующей действительности развить истинную действительность как ее долженствование и конечную цель <…> При этом окажется, что мир давно уже грезит о предмете, которым можно действительно овладеть, только осознав его» [Маркс, 1955: 380–381].
5.  Наконец, утопии могут рассматриваться как метод. Такое видение было предложено в 1906 г. на открытии социологического общества в Лондоне английским писателем-фантастом Г. Уэллсом: «На самом деле я думаю, что создание утопий – и их исчерпывающая критика – является правильным и отличительным методом социологии» [Wells, 1906: 367]. И в той мере, в какой сама социология критически относится к реально существующему миру, она содержит (хотя часто подавляет) надежду на преображение мира и его образ – скрытую утопию [Levitas, 2013: 44]. В свете развития подходов, предполагающих обращение к утопии как к инструменту и методу, современные авторы снимают вопрос, может ли утопия быть реализована на практике: «Утопия не может быть реализована или не реализована на практике – ее можно только применять»². Утопия, следовательно, эвристический прием достижения совершенства.

Дискуссия. Потребность в осмыслении будущего всегда находила отражение в прогностической функции социологии. Безусловно, развитие социологии не может быть полноценным, если внимание исследователей приковано к перцепции и изучению настоящего. Образ социального будущего, который предлагает социология, в первом приближении может быть сформирован прогнозами и моделированием на основе существующих тенденций. По этому пути, по всей видимости, развивается современная отечественная социологическая мысль о будущем. Однако социология обладает необходимым инструментарием формирования альтернативных сценариев общественного развития, в том числе с применением утопических конструкций, которые могли бы предложить уход от недугов текущего социального устройства в иное видение, видение лучшего общества, к которому необходимо стремиться. «Так называемые утопические возможности вовсе не утопичны» [Маркузе, 2004: 23] – они представляют собой решительное социально-историческое отрицание существующего, которое требует реального прагматического противодействия и осознания существования сил, препятствующих осуществлению этих возможностей. Формирование альтернативных образов российского будущего могло бы способствовать налаживанию диалога элит и общества, повышению качества принимаемых управленцами решений, формированию уверенности в том, что в будущем наше общество будет способно ответить на вызовы [Волков, 2020: 11]. В конце концов, социология по природе с самого своего возникновения занималась формированием проекта изменения социального мира [Иванов, Асочаков, 2016], не только объяснением существующего и прогнозами развития имеющихся тенденций.

Однако утопический дух, ощущение того, что будущее может превзойти настоящее, по всей видимости, иссякает [Jacoby, 1999]. Страсть к достижению общественных идеалов и лучшему миропорядку, присущая тем, кто посвящает жизнь социологии, оформляется в «более приземленные цели получения знаков научного отличия» [Буравой, 2008: 10]. В современной России, где утопия была претворена в жизнь, утопизм отторгают во всем [Романовский, 2015]; отечественная социология сегодня не предлагает альтернативный образ будущего. Отказываясь от утопических контуров, социологическая наука перестает предлагать видение иного лучшего мира, перестает давать социальные идеалы, в конечном счете сводясь к фиксации существующей реальности и предсказанию того, что может произойти при сохранении существующих процессов. В данной связи некоторые лидеры международного социологического сообщества задают исследовательскую повестку, в которой социальное будущее и перспектива лучшего общества становятся ключевым предметом [Буравой, 2008]. Более того, в условиях серьезных социальных потрясений и трансформаций обращение к утопическим идеалам является не просто академическим упражнением, но практическим императивом. Учитывая эвристическую ценность утопических построений, представляется, что перспективной задачей отечественной социологии сегодня является обращение к утопическому воображению и формирование с его помощью альтернатив российского будущего, предложение путей к достижению общественного идеала.

¹Adorno & Ernst Bloch – Mglichkeiten Der Utopie Heuteswf 1964 (Radio-Debate, Südwestrundfunk, 1964) // Internet Archive. URL: https://archive.org/details/AdornoErnstBloch-MglichkeitenDerUtopieHeuteswf1964 (дата обращения: 07.06.2023).

² Ruyer R. Chapter One: The Utopian Genre // Speculative Heresy. URL: https://speculativeheresy.wordpress.com/2009/01/21/343/ (дата обращения: 07.06.2023).

About the authors

Ekaterina A. Grigoreva

Author for correspondence.
Email: yreewda@gmail.com

Junior Researcher

References