‘The word of Daniil Zatochnik’: problems of studying and ways to solve them

Full Text

«Слово Даниила Заточника» является одним из самых сложных для изучения памятников древнерусской литературы как в силу своей уникальности, так и по причине отсутствия сведений, указывающих на его автора, адресата, время и место создания. Еще больше проблем создает множество ярких, бросающихся в глаза противоречий, относящихся и к форме, и к содержанию «Слова». Достоверно известно лишь то, что это произведение домонгольского периода, распространенное на Руси с XIII по XVI в. во множестве списков. Они имели разные названия («Слово», «Моление», «Послание», «Написание»), в которых иногда упоминалось имя некоего «Даниила». Наиболее известны «Слово», адресованное, предположительно, новгородскому князю Ярославу Владимировичу (кн. с 1182 по 1199 г.), и «Моление», адресованное, также предположительно, переяславскому князю Ярославу Всеволодовичу (кн. с 1213 по 1236 г.)» [О, Русская земля! 1982: 336]. Их содержание различается настолько, что позволяет одним исследователям относиться к «Слову» и к «Молению» как к двум редакциям одного текста [Обнорский 1946: 125–129], а другим – утверждать, что они принадлежат «различным авторам и различным эпохам» [Тихомиров 1968: 163]. По словам Л. В. Соколовой, «спорным является также вопрос о взаимоотношении и датировке “Слова” и “Моления”. Одни ученые считают первичным “Слово”, датируя его XII в., другие – “Моление”, датируя его XIII в.» [Соколова 1997: 635]. Таким образом, «несмотря на обширную литературу с аргументацией обеих точек зрения, вопрос, что первично – “Слово” или “Моление”, остается открытым. Решение этого вопроса затрудняется тем, что все списки произведения (в настоящее время их известно 19) сильно варьируют текст памятника: каждый переписчик вносил в переписываемый текст свои изменения и дополнения» [История… 1985: 137].

О большой популярности «Слова» говорит то, замечают исследователи, что «некоторые афоризмы Заточника вошли в древнерусскую книжность, в частности, в сборники сентенций, известные под названием “Пчела”. Само “Моление” помещалось нередко в сборники учительного характера наряду с творениями признанных авторитетов» [Громов, Козлов 1990: 90]. Отражения этого произведения можно найти и в летописании последующих веков. Так, в Троицкой летописи XV в., в Московском летописном своде конца XV в., а также в Никоновской и Семеновской летописях XVI в. говорится о священнике, которого сослали в заточение на озеро Лача, «идѣ же бѣ Данило Заточеникъ» [Московский летописный свод 1949: 200]. А. Н. Ужанков замечает, что в Семеновском летописце под 1379 г. содержится цитата из «Слова»: «Добро есть надейтеся на Бога, нежели надейтеся на князя» [Ужанков 2024]. По мнению Д. С. Лихачева, «упоминание имени Даниила в летописи восходит к “Слову” или “Молению” и свидетельствует лишь о популярности данного произведения в Др. Руси» [История… 1985: 137]. А. Н. Ужанков указывает также, что Даниил Заточник был известен и в народных преданиях под именем «Даниила Бесчастного», не заслужившего у князя «ни хлеба мягкого, ни слова сладкого» [Ужанков 2024].

Полагаем, широкая известность «Слова» была обусловлена не только яркой образностью и эмоциональностью языка, его близостью к живой народной речи, но и проблематикой – поднимаемые в нем вопросы были близки и понятны многим читателям XIII–XVI вв. Народное сознание этого времени было христианским, православным, следовательно, и письменность, порожденная этим сознанием, была христианской по содержанию, то есть выражала идеи и образы христианства понятным читателю языком. Об основной цели христианской письменности ясно сказал митр. Иларион Киевский: «…како въ человѣцѣхъ сихъ ново познавшиихъ Господа законъ уставити» [Слово о законе и благодати 1997: 48] – то есть научить людей, принявших крещение, жить по-христиански.

Это создает важную методологическую проблему – исследователь подобных артефактов должен знать христианское вероучение и владеть навыками исследования христианской литературы, основанными на экзегетических принципах изучения текстов Священного Писания и святоотеческой письменности. Речь идет о синергийном взаимодействии филологических и богословских ресурсов изучения текста – фидеистического (а применительно к нашей теме – православного) литературоведения¹.

Для современного исследователя проблемой является и то, что в текстах домонгольского периода слова не отделялись друг от друга пробелами, а церковнославянская лексика (имена Бога, Христа, Богородицы, ангелов и замещающие их местоимения) не выделялась прописными буквами. Не было и деления на абзацы (строфы), как это сделано в поздних списках и переводах «Слова», когда переводчик по собственному разумению определял семантические границы тех или иных фрагментов текста.

И наконец, важнейшую проблему создает характерная особенность «Слова», выделяющая его среди других памятников древнерусской письменности, – огромное количество противоречий, относящихся к содержанию: логических и идейных, мягких и антагонистичных. Не имея возможности проанализировать каждое из них, остановимся лишь на наиболее ярких, имеющих, на наш взгляд, явно демонстративный характер.

Первое противоречие связано с видимой (внешней) идеей «Слова»: некто, названный в заглавии Даниилом, обращается к некоему князю с просьбой избавить его от нищеты, однако не называет себя по имени, не определяет своего социального статуса и места жительства, не сообщает о причинах своего бедственного положения и никак не конкретизирует свою просьбу, по форме напоминающую не столько обычную челобитную холопа князю, сколько молитву (отсюда и название некоторых списков – «Моление»): «Помилуй мя, сыне великаго царя Владимера», «Княже мой, господине! Избави мя от нищеты сея» (Слово…: 272) и т. д. Для достижения своей цели Даниил нередко прибегает к открытой, грубой лести: «Княже мой, господине! Яви ми зракъ лица своего, Яко гласъ твой сладокъ, и образ твой красенъ; Мед истачають устнѣ твои, и послание твое – аки рай с плодом» (Слово…: 274) и т. д. И вдруг после этого заявляет: «Не имѣй собѣ двора близъ царева двора И не дръжи села близъ княжа села: Тивунъ бо его – аки огнь, трепетицею накладенъ, И рядовичи его – аки искры. Аще от огня устережешися, Но от искоръ не можеши устеречися. И сождениа портъ» (там же: 276).

Несомненно, что подобный пассаж мог лишь разгневать князя, который сразу узнал в словах Даниила то, что постоянно слышал во время богослужений в храме – слова из 143-го псалма, поющиеся на втором антифоне литургии св. Иоанна Златоуста: «Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения» (Пс. 143,3). Еще большее его раздражение должен был вызвать следующий совет Даниила: «…княже, не въздержи злата, ни сребра, Но раздавай людем» (Слово…: 274), ведь если бы он воспользовался этим советом, то поменялся бы с Даниилом местами, став нищим. Так возникает противоречие, неоднократно отмеченное исследователями: Даниил относится к князю, от которого, казалось бы, зависит его будущее, без какого-либо уважения, а порой и снисходительно-небрежно, явно считая его глупее себя. Очевидно, что подобным образом Даниил не только не смог бы решить своих проблем, но еще больше усугубил бы их.

Учитывая религиозный характер эпохи, в которой создавалось «Слово», остановимся более подробно на противоречиях, касающихся христианской идеологии. Д. С. Лихачев пишет: «Слово “господин” заменило “Господа” псалмов здесь (в зачале. – О. С.) и во многих других случаях в “Молении” Даниила: “Тем, господине, приклони ухо твое во глаголы уст моих и от всех скорбей моих избави мя”, “Княже мой, господине! Не возри на внешняя моя, но возри внутреняя моя”. Даниил пародирует даже слова разбойника ко Христу. Он пишет: “Княже мой, господине! Помяни мя во княжении своем”. Церковное значение слова “раб” (в смысле “раб Божий”) Даниил обращает в буквальное юридическое понятие “раба” – холопа. Он пишет: “Яко аз раб твой и сын рабы твоя”, переиначивая слова псалма 65, стих 7: “О господи, аз раб Твой, и сын рабыни Твоея”. Библейские образы постоянно употребляются Даниилом всё с тем же оттенком легкой пародии» [Лихачев 1979: 253].

Обратим внимание еще на один весьма значимый фрагмент. Даниил пишет: «Мнози бо дружатся со мною, погнѣтающе руку со мною в солило, А при напасти аки врази обрѣтаются И паки помагающе подразити нози мои; Очима бо плачются со мною, а сердцемъ смѣють ми ся» (Слово…: 270). Эти слова являются явной аллюзией к евангельскому сюжету о Тайной вечере: «Когда же настал вечер, Он возлег с двенадцатью учениками; и когда они ели, сказал: истинно говорю вам, что один из вас предаст Меня. Они весьма опечалились, и начали говорить Ему, каждый из них: не я ли, Господи? Он же сказал в ответ: опустивший со Мною руку в блюдо, этот предаст Меня» (Мф. 26:20-23). С точки зрения христианского вероучения подобное неправомерное сближение является абсолютно недопустимым.

Христианство считает всех людей (без различения национальности, возраста и социального статуса) детьми одного Небесного Отца, поэтому сам Христос, апостолы и христиане всех последующих веков называли и называют друг друга братьями. Они помнят главный завет своего Учителя: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всем разумением твоим: сия есть первая и наибольшая заповедь; вторая же подобная ей: возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Мф. 22:37-39). Однако Даниил провозглашает нечто прямо противоположное: «Не ими другу вѣры, ни надѣйся на брата» («Слово…: 270), а затем нарушает еще одну важнейшую заповедь Христа, сказавшего: «Не судите, да не судимы будете, ибо каким судом судите, таким будете судимы; и какою мерою мерите, такою и вам будут мерить» (Мф. 7:1-2). Даниил же не просто осуждает своих ближних, а желает им зла и даже проклинает: «Аще который муж смотрить на красоту жены своеа и на ея ласковая словеса и льстива, а дѣлъ ея не испытаеть, то дай Богъ ему трясцею болѣти, да будеть проклят» (Слово…: 280).

Говоря об искажениях в «Слове» текстов Священного Писания, Н. Н. Бедина пишет: «В книжной культуре Древней Руси сакральные тексты <…> не были неприкосновенны, однако все изменения, вносимые древнерусскими книжниками в лексическую или стилистическую ткань оригинала, ни в коей мере не касались его смыслового уровня. В “Слове…” же содержание оригинала цитирования (в цитатах как абсолютных, так и неточных) диаметрально противоположно содержанию произведения псевдо-Даниила» [Бедина 2019: 103]. Более того, замечает А. Н. Василенко, в тексте «происходит своеобразная подмена смысла, образов», подтверждением чего «являются и многочисленные прямые сравнения князя с Творцом: “Возри на птица небесныа, Яко тии не орють, ни сѣють, но уповають на милость Божию; Тако и мы, господине, желаем милости твоея”. <…> Дар князя Даниил сопоставляет с “плодом райским”. Особенно очевидным сравнением является переложение 41-го псалма Давида: “Имже образом желает елень источника водного: сице желает душа моя к Тебе, Боже” (Пс.: 41), который у Даниила Заточника звучит как “Токмо аз един жадаю милости твоея, аки елень источника водного”» [Василенко 2011: 6]. Подобные примеры можно продолжать и далее. В своей совокупности они обнаруживают религиозный нигилизм Даниила, приспосабливающего идеи и образы Священного Писания к своим целям.

Яркие, бросающиеся в глаза противоречия привлекали внимание и требовали объяснений, в поисках которых исследователи обращались к личности автора «Слова». Основные подходы к ее пониманию еще в 1932 г. собрал Н. Н. Зарубин [Зарубин 1932: II]. Обобщая их и новые научные данные, Д. С. Лихачев писал: «Неясна <…> и сама личность Даниила: одни из исследователей считают его дворянином, другие – дружинником князя, третьи – холопом, четвертые – ремесленником. Говорилось и о том, что Даниил вообще не имел устойчивого социального положения» [Лихачев 1980: 688]. Сегодня к этим вариантам можно добавить и другие: Даниил был «членом младшей княжеской дружины» [Модестов 1880: 178]; сыном княжеской рабыни, вероятно, дворянином, удаленным от князя [Буслаев 1861: 94]; «вором» [Шевырев 1846: 213]; мастером золотых и серебряных дел [Тихомиров 1954: 19]; «мелким землевладельцем, разоренным княжескими рядовичами» [Рыбаков 1984: 159]; «струсившим во время битвы воином» [Гуссов 1949: 413]; «любимым княжеским шутом – скоморохом» [Воронин 1967: 71] или «только учился у скоморохов, на сам скоморохом не был» [Лихачев 1954: 118], «принадлежал к младшей княжеской дружине или был членом княжеской канцелярии» [Семенюк 2015: 18] и т. д. По словам Д. С. Лихачева, «не решен вопрос и о том, был ли Даниил заключен, был ли Даниил один или было двое Даниилов; наконец, есть и такая точка зрения, что за произведением этим вообще нет реальной основы, что Даниил – это чисто литературный образ» [Лихачев 1980: 688]. Говорится также, что «неясно и само слово “заточник”: оно может иметь значение и “заключенный” и “заложившийся”» [История… 1985: 137].

Многие исследователи склоняются к мысли о том, что причиной появления указанных противоречий являются поздние вставки и «редакторские» правки протографа «Слова». Так, Л. В. Соколова утверждает, что «Даниил Заточник создавал свое произведение по всем правилам эпистолярного жанра», тщательно продумывая композицию и все элементы текста [Соколова 1993: 231]. По ее словам, «в дошедшем до нас виде “Слова” первоначальный текст, как это часто бывало в рукописной традиции, значительно расширен позднейшими вставками… <…> В результате вставок была утрачена композиционная стройность и стилистическая однородность текста, нарушена его ритмико-строфическая организация, наряду с книжной лексикой появилась бытовая лексика “мирских притч”, скоморошин. Текст перестал быть посланием, превратившись в произведение другого жанра» [Соколова 1997: 635–636].

Вставки, вероятно, были², но важно понять, зачем (и тогда станет ясно – кем) они делались. М. О. Скрипиль видит причину их появления «в механической ошибке переписчика протографа списков “Слова”» [Скрипиль 1955: 80]. Однако так можно объяснить одну-две, но никак не систему противоречий, наличествующих в «Слове». Полагаем, следует согласиться с мыслью Н. Н. Бединой о том, что необходимо «говорить о сознательном составлении (курсив наш. – О. С.) текста “Слова”…» [Бедина 2019: 104]. Действительно, невозможно представить, чтобы вставки делались «просто так», безо всякой цели или для того, чтобы ухудшить, испортить первоначальный текст. Это было невозможно по ряду причин: во-первых, произведения древнерусской литературы не были актами самовыражения, а создавались по благословению епископа или князя. Во-вторых, для древнерусского книжника ложь, «открытый вымысел» был абсолютно недопустим [Лихачев 1986: 8]. В-третьих, материал для письма стоил очень дорого, как дорого обходились переписчикам и допущенные ими ошибки. Скорее, можно предположить, что причиной поздних вставок было желание уточнить какие-либо упоминавшиеся в первоначальном тексте события на основании новых сведений о них, а также выразить свое отношение к ним.

Очевидно одно – нагромождение противоречий, некоторые из которых имеют явно демонстративный, привлекающий внимание характер, лишает обращение Даниила к князю какого-либо смысла и указывает на существование в окончательном тексте «Слова» некой внутренней идеи, намеренно привнесенной в него неизвестным «редактором». Впервые об этом зашла речь, указывает М. О. Скрипиль, в исследованиях конца XIX в., когда «складывается мнение о произведении Даниила не как о личном “послании” или “молении”, а как о литературном произведении, автор которого высказал определенные взгляды…» [Скрипиль 1955: 92]. О существовании в этом произведении «второй семантики» (Хализев) говорили и другие исследователи. Так, по словам Л. В. Соколовой, «чтобы в полном объеме уяснить содержание сочинения Даниила Заточника, необходимо не только выявить второй, скрытый смысл цитат, имеющий непосредственное отношение к судьбе Даниила, но также раскрыть смысл иносказательных метафоро-символических выражений» [Соколова 1993: 231].

По нашему мнению, само наличие вставок дает основание говорить о том, что у этого произведения было минимум два автора – один написал послание к князю, а другой сопроводил его своими комментариями (вставками) и придал законченную художественную форму. Л. В. Соколова замечает, что подобные «фиктивные, литературные письма не были редкостью» в Византии [там же: 241]. Более того, утверждают Х. Бирнбаум и Р. Романчук, «если снять весь слой цитат (допускаем, что здесь есть и до сих пор неизвестные источники), возможно, что никакой “литературной личности” и не осталось бы». Исследователи полагают, что «Даниил» – «фиктивное имя» [Бирнбаум, Романчук 1996: 584, 593], однако, на наш взгляд, более правильно считать его нарицательным, не называющим конкретного человека, а обозначающим представителя определенного духовно-нравственного типа.

Единое православное мировоззрение позволило переписчикам «Слова» сохранить идею, привнесенную в него безвестным «редактором»³, придавая ей актуальность и злободневность в соответствии с новыми историческими реалиями путем частичного изменения формы. Д. С. Лихачев писал об этом: «“Моление” не только читалось и переписывалось – оно постоянно перерабатывалось, дополнялось, из него делались выборки, оно жило, творилось в течение ряда веков. При этом удивительно следующее: всякий из его соавторов умел попадать в стиль “Моления” и не расходиться с его идеологией. Вновь дописанное или переработанное почти не отличалось по своему характеру от основной части, точно стиль, в котором было написано “Моление”, был хорошо знаком всем, кто так или иначе „вмешивался” в работу автора этого произведения. “Моление” ценилось и за свою идейную направленность, и за свой стиль. Во всех редакциях оно оставалось тем же самым, отличалось выработанностью, устойчивостью формы. При чтении “Моления” остается такое ощущение, точно оно написано в хорошо знакомой в Древней Руси манере, продолжает какую-то традицию, тесно связанную с русской жизнью. Безвестные соавторы и “редакторы” “Моления” отлично ощущали тот стиль, ту манеру, ту идейную направленность, в которой было оно написано, ценили их и стремились их не нарушить» [Лихачев 1954: 106]. С этим согласен и современный исследователь, утверждающий, что в Средневековье «архаическое творчество зиждется на традиции, каноне, прецеденте, поэтике “готового слова”, а ретроспективная историческая аналогия – один из важнейших принципов культуры эпохи. Словом, закономерное тут почти не оставляет места случайностному» [Пауткин 2014: 57]. Понять «традицию», «идейную направленность», «идеологию» литературного произведения – важнейшая задача филологического исследования, но решить ее можно, лишь глубоко погрузившись в религиозный и социальный контекст эпохи его создания.

Необходимо обратить внимание на некоторые особенности формы «Слова». Его композиция традиционна для многих памятников древнерусской литературы: зачало и завершение, принадлежащие настоящему автору, а также основная часть, состоящая из оригинального послания Даниила и позднейших вставок. Все элементы текста выверены и «работают» на максимально полное раскрытие идеи настоящего автора, но основное значение имеет зачало. По словам М. О. Скрипиля, оно «является ключом ко всему “Слову”. <…> Через авторскую самохарактеристику, данную в нем, мы проникаем во внутренний мир писателя…» [Скрипиль 1955: 80]. Зачало состоит из нескольких частей, выражающих наиболее важные для автора мысли. В первой части он определяет свою методологию и тем самым действительно дает читателю ключ к пониманию всего, сказанного ниже: «Въструбимъ, яко во златокованыя трубы, в разумъ ума своего И начнемъ бити в сребреныя арганы возвития мудрости своеа» (Слово…: 268).

Настоящий автор призывает читателей («въструбимъ») использовать разум как средство деятельности ума, привлекая для этого все достижения («возвития») своей мудрости. Заметим, что семантическое разделение этих интеллектуальных понятий было существенным для русской литературы вплоть до конца ХIХ в. В словаре В. И. Даля читаем: «Разум – духовная сила, могущая помнить (постигать, познавать), судить (соображать, применять, сравнивать) и заключать (решать, выводить следствие); способность верного последовательного сцепления мыслей, от причины, следствий ее и до цели, конца. <…> Дух человека двуполовинчат: ум и воля; ум – самое общее, а в первом значении самое высокое значение первой половины духа, способное к отвлеченным понятиям; разум, которому можно подчинить: понимание, память, соображенье, рассудок, разуменье, сужденье, заключенье и пр. ближе подходит к смыслу, рассудку, применяясь к обиходному и насущному» [Даль 1996. Т. IV: 53]. Под мудростью там же понимается «соединение истины и блага, высшая правда, слияние любви и истины, высшее состояние умственного и нравственного совершенства» [Даль 1996. Т. II: 355]. Это значит, что «Слово» отнюдь не является шуточным, скоморошеским, развлекательным произведением. Напротив, оно представляет собой интеллектуальное сочинение, требующее от читателей немалых мыслительных усилий.

Далее настоящий автор предупреждает, что будет выражать свои мысли не прямо, а особым образом: «Да разверзу въ притчах гаданиа моя» (Слово…: 268). Подобный способ изложения использовался в Священном Писании, христианской литературе и фольклоре в тех случаях, когда автору было необходимо провести свою мысль через эстетическую сферу личности реципиента, чтобы заставить его прочувствовать, пережить ее. В результате мысль принимала форму яркого эмоционального образа, который легко ассимилировался сознанием и воспринимался уже почти как свой собственный.

Призыв «вострубим в трубы» и «начнем бить в арганы (то есть в инструменты. – О. С.)» напоминает тревогу, набат. «Этим началом, – пишет Д. С. Лихачев, – автор как бы зазывает к себе слушателей – именно слушателей, так как в его произведении отчетливо чувствуется непосредственное к ним обращение» [Лихачев 1979: 247]. Более того, по наблюдению Х. Бирнбаума и Р. Романчука, «автор на самом деле обращается к группе людей, к которой и сам принадлежит» [Бирнбаум, Романчук 1996: 579], то есть к христианам, и потому обращался к хорошо знакомым им идеям и образам Священного Писания. Он хочет обратить внимание христианского сообщества на какую-то насущную проблему, призывая привлечь для ее решения не только средства разума и ума, но всё богатство духовной мудрости. А поскольку, замечает А. А. Пауткин, «всякая последовательность творческих актов в средние века не личностна, а корпоративна» [Пауткин 2014: 57], то автор старается мобилизовать и весь свой талант: «Въстани, слава моя, въстани въ псалтыри и в гуслех!» (Слово…: 268).

Древнерусский книжник и вообще любой христианин относился к таланту не как к своей собственности, а как к поручению Бога, которое нужно исполнить наилучшим образом. Настоящий автор знает, что у него есть талант: «Бысть языкъ мой – трость книжника-скорописца, И увѣтлива уста, аки рѣчная быстрость» (Слово…: 268). Поэтому он решается сказать о давно наболевшем «и навсегда освободиться от того, что тяготит и гнетет его» [Соколова 1997: 636]. Для этого он использует известный образ из 136-го псалма: «Сего ради покушахся написати всякъ съузъ сердца моего И разбих злѣ, аки древняя – младенца о камень» (Слово…: 268). По этому поводу М. О. Скрипиль замечает: «…автора побудило написать “Слово” твердое желание освободиться от чувств и мыслей, волновавших его, <…> внутреннее побуждение, определенный строй идей и чувств». Самое главное для него «в том, чтобы отстоять волнующие его мысли…», потому что он «хотел написать обо всем том, что стесняло, отягощало его сердце…» [Скрипиль 1955: 77, 78, 80].

О том, что им двигал не какой-то личный мотив, а общественная необходимость, говорит один из вариантов позднейшей редакции: «Въструбимъ <…>, да въсплещем вас, душеполезныя помыслы»⁴. На духовный характер поднимаемой проблемы указывает то, что автор решительно становится рядом с царем Давидом, и, подобно тому, как тот обращался к Богу под звучание Псалтири в руках, берет в руки гусли: «Востану рано, исповѣмъ Ти ся» (Слово…: 268). Настоящий автор намекает, что поднимаемая им проблема касается не только русского, но и других христианских народов: «И провѣщаю въ языцѣх славу мою» (там же).

Однако, начиная работу, он всё же не уверен, что сможет исполнить ее достаточно хорошо: «Но боюся, Господине, похулениа Твоего на мя» (Слово…: 268). Это опасение связано с трудностью, с которой сталкиваются все писатели, решающиеся говорить о духовных явлениях или предметах, – в обычном человеческом языке нет средств для их описания. Пожалуй, одним из первых об этом сказал ап. Павел: «Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет (в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает) восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке (только не знаю – в теле, или вне тела: Бог знает), что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать» (2 Кор. 12:2-4). По мнению А. М. Камчатнова, «мир в сознании древнерусского автора раздваивается: одна его сторона видима (воплощена), другая невидима (безо́бразна). Невидимый мир также двуипостасен. На первом уровне находится то, что можно “отвлечь” и “схватить” при помощи мысли и выразить в понятии. Ко второму, высочайшему, относятся сущности потаенные. Ими наш ум не в силах овладеть. Смысл их не созерцается, а прозревается, угадывается в символах» [Камчатнов 1995: 39]. Кроме придания обычным речевым средствам символического значения есть и другой путь – использование приточного, иносказательного языка. Его и избрал настоящий автор «Слова».

Несомненно, что перед началом работы он исполнил всё, что требовалось христианской традицией, – попостился, исповедался, причастился и получил благословение. Однако ему кажется, что он еще не достиг необходимого для работы духовного состояния: «Азъ бо есмь аки óна смоковница проклятая: Не имѣю плода покаянию» (Слово…: 268). Поэтому он продолжает каяться, обращаясь к небесному Владыке: «Имѣю бо сердце – аки лице безъ очию, И бысть умъ мой – аки нощный вранъ на нырищи. Забдѣх – и расыпася животъ мой, аки ханаонскыи царь, буестию; И покры мя нищета, аки Чермное море фараона» (там же). В смиренном осознании своего недостоинства настоящий автор в какой-то момент даже готов отказаться от задуманного: «Се же бѣ написах, бѣжа от лица художества⁵ моего, Аки Агарь рабыни от Сарры, госпожа своея» (там же). Но в конце концов он всё же решается начать работу, обратившись за духовной помощью к Господу: «Но видих, Господине, Твое добросердие к собѣ И притекох къ обычней Твоей любви. Глаголеть бо въ Писании: Просящему у тебе дай, толкущему отверзи, Да не лишенъ будеши Царствия Небеснаго» (Слово…: 268, 270). Упованием на помощь Бога и оканчивается зачало: «Писано бо есть: Возверзи на Господа печаль свою, И Той тя препитаеть въ вѣки» (Слово…: 270).

Главный вопрос, на который следует найти ответ, – какая «печаль», долгое время остававшаяся «узами сердца», заставила автора взяться за его труд. Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо: во-первых, погрузиться в религиозный и социальный контекст эпохи создания «Слова»; во-вторых, увидеть интертекстуальные связи этого произведения с другими памятниками древнерусской словесности; в-третьих, следуя характеру вставок, определить их цель; в-четвертых, на основании текста и данных, полученных на предварительных этапах исследования, предпринять литературно-историческую реконструкцию, позволяющую в целостности представить цель и процесс создания окончательного текста «Слова».

Список источников

Слово Даниила Заточника // Библиотека литературы Древней Руси. СПб.: Наука. 1997. Т. 4. С. 268–284.

Примечание

¹ Его основные принципы изложены нами в работе: [Сыромятников 2022: 383–420].

² Л. В. Соколова обнаружила «девять вставок в <…> первоначальный текст» [Соколова 1993: 242]. На наш взгляд, их намного больше.

³ В дальнейшем мы будем называть его «настоящим автором».

⁴ Цит. по: [Бирнбаум, Романчук 1996: 580].

⁵ Это слово переводчики переводят по-разному: Д. С. Лихачев: «бедность», Л. В. Соколова: «убожество», А. Н. Ужанков: «проступок». Мы присоединяемся к мнению М. О. Скрипиля, утверждающего, что «…здесь речь идет об его литературном труде, – его “художестве”» [Скрипиль 1955: 79].

About the authors

Oleg I. Syromyatnikov

Author for correspondence.
Email: pani_perm@list.ru
ORCID iD: 0000-0003-4826-3857
SPIN-code: 9651-1120

Professor in the Department of Russian Literature

References

Supplementary files