The image of the “Tatars” in the written sources of Old Russia and the States of the “Christian world”

Texto integral

Одним из последствий монгольской военной экспансии в страны Восточной и Центральной Европы, стало появление на этногеографической «карте мира» древнерусских «книжников» нового народа («языка»), получившего в летописных источниках и историко-литературных произведениях название «татар»¹.

Тема отражения представлений о тюрко-монгольских кочевых народах в древнерусских летописях и произведениях историко-литературного жанра неоднократно вызывала интерес как у отечественных, так и зарубежных медиевистов. В числе последних по времени работ, посвященных данному вопросу, следует особо отметить фундаментальное исследование В.Н. Рудакова и рецензионный отзыв на него Ю.В. Селезнева [27; 29, с. 215–232]. В той или иной степени, проблема ментального восприятия кочевого населения Золотой Орды составителями русских летописных сводов и иных нарративных источников рассматривалась в работах Л.С. Чекина, И.В. Зайцева, В.В. Долгова, Ч. Гальперина, Д. Островского, П. Голдена, А. Николова, А.В. Лаушкина [32, с. 691–716; 11, с. 100–107; 8, с. 339–372; 4, с. 129; 36; 35, р. 24–75; 20, с. 14–28; 16, с. 223–225]. Вместе с тем, некоторые аспекты вышеуказанной темы нуждаются в дополнительном, более детальном рассмотрении. К таковым аспектам, прежде всего, следует отнести вопрос трактовки образа «татар» в контексте этногеографической картины мира и эсхатологических представлений русских летописцев, а также дискуссионные моменты, связанные с феноменом изменений представлений о «татарах» в письменных источниках христианских государств.

Методологической основой представляемого исследования является сравнительный (компаративный) анализ сообщений древнерусских источников посвященных образу тюрко-монгольских кочевников эпохи нашествия и зависимости, с аналогичными по тематике сообщениями источников ряда государств «христианского мира»², а также общий анализ социальных и военно-политических факторов, непосредственным образом влиявшим на трансформацию образа тюрко-монгольских кочевых этносов Евразийской Степи в письменном нарративе христианских стран.

Рассматривая проблему ментального восприятия «татар» древнерусскими «книжниками» следует принимать во внимание то обстоятельство, что этногеографическая картина мира летописцев базировалась на библейском постулате о разделе всей земли на определенные «части» («жребии») между сыновьями «праотца Ноя» – Сима, Хама, Иафета: «…по раздрушении же столпа и по разделении языкъ прияша сынове Симовы въсточныя страны а Хамовы же полоуношныя страны, Афетови же сынове запад прияша…» [25, Стб. 5]. Согласно летописному сообщению, раздел мира между сыновьями Ноя сопровождался неким договором, с обязательствами соблюдения границ «частей» каждого брата: «Симъ же и Хамъ и Афетъ разделише землю, жребьи метавше, не преступати никому же въ жребии братень и живахо кождо въ своеи части бы…» [24, Стб. 4–5].

Подобные представления составителей русских летописных сводов основывались на описании данного эпизода библейской истории в апокрифической ветхозаветной Книге Юбилеев (Малое Бытие), согласно которому: «Так разделили сыновья Ноевы земли свои…в присутствии Ноя, отца своего, и связал он их клятвою, сулящею проклятие всякому, кто пожелает взять удел, не выпавший ему по жребию. И сказали все они: «Да будет так, да будет так», за себя и за сынов своих навеки, в поколениях их, вплоть до дня Суда, в который Господь бог будет судить всех мечем и огнем…» [15, с. 38; 17, с. 79].

Таким образом, в древнерусской историко-географической традиции обитаемый мир представлял из себя относительно статичную систему, с четко очерченными границами частей света, выход за пределы которых живущих там народов был ограничен условиями бессрочного договора, некогда заключенным между Симом, Хамом и Афетом.

Исходя из подобных мировозренческих установок, вторжение «языков» не принадлежащих к той «части», к которой относились земли подвергшиеся нападению, воспринималось древнерусскими «книжниками» как нарушение установленного миропорядка и одно из свидетельств приближения «конца времен».

Кроме того, согласно восточно-христианской историко-географической традиции, кочевые народы Востока относились русскими летописцами к потомству Агари, «робы» (рабыни) Авраама и в некоторых случаях назывались внуками Агари – «агарянами» или «измаилтянами» (по имени сына Агари – Измаила, прародителя кочевых народов) [26, Стб. 778]³, а их стабильно враждебные отношения с христианскими народами выводились из ветхозаветной истории изгнания Агари с новорожденным сыном в «пустыни».

Поскольку Русь территориально принадлежала к «Афетовой части» [24, Стб. 4], а страны располагавшиеся к югу от Кавказского хребта и к востоку от Волги относились к «части Симовой» [24, Стб. 1, 4], то появление в 1223 г. у границ русских земель монгольских туменов и последовавшее за этим катастрофическое поражение русско-половецких ратей в битве на Калке, было закономерно истолковано летописцами как предвестие грядущих апокалиптических перемен: «Того же лета явишася языци, их же никто же добре ясно не вестъ, кто суть и отколе изидоша и что языкъ ихъ и которому племени суть и что вера ихъ и зовутъ я Татары, а инии глаголят Таумены, а друзии Печенези ини глаголютъ яко се суть они же Мефодии Патомскыи епископъ свидетельствует яко си суть ишли ис пустыня Етриевскы суще межю востоком и севером…яко к скончанью временъ явитися те яже загна Гедеонъ и попленятъ землю…» [24, Стб. 445–446].

Судя по вышеприведенному летописному сообщению, ментальное восприятие неведомых «языков» некоторыми представителями образованных слоев древнерусского общества носило ярко выраженную эсхатологическую окраску. Пришедшие с Востока «татары» олицетворялись с некими апокалиптическими народами, выход которых из «пустынь» знаменовал «конец времен».

Подобные представления о «татарах»» как о «затворенных» в восточных «пустынях» потомках библейских народов сохранялись в среде русского духовенства и в период монгольского нашествия. Об том, в частности, свидетельствует сообщение доминиканского миссионера Юлиана, посетившего земли Северо-Восточной Руси накануне вторжения войск Чингизидов. Согласно сообщению католического священнослужителя: «….один русский клирик, переписавший нам кое-что из истории «Книги Судей»; говорил, что тартары – это маданиты, которые напали на детей Израиля в союзе с амаликитянами и были побеждены Гедеоном, как говорится в «Книге Судей». Бежав оттуда, упомянутые мадианиты обитали около одной реки по имени Тартар, отчего и зовутся тартарами» [33, с. 390]⁴.

В Ипатьевском летописном своде пришедшие с востока «татары» соотносятся с восточными соседями древнего Израиля – моавитянами: «В лето 6732 приде неслыханная рать, безбожнии Моавитяне рекомыи Татаръве, придоша на землю Половецкоую» [24, Стб. 740]. В свою очередь, Новгородская I летопись, описывая в панегирическом тоне первую поездку Александра Ярославича в ставку Бату, называет супруг подданных правителя Улуса Джучи «женами Моавитскими»: «Князь же Александръ…поиде в Володимиръ…и сице грозенъ бысть приход его…И начаша жены Моавискыя полошати детеи своих, токо ркуще: «Александръ, грозный князь, идет…» [26, с. 303–304].

Образ «татар» («тартар») как апокалиптического народа присутствует и в некоторых европейских, а также кавказских источниках. Так, в описании «тартар» непосредственно контактировавшего с ними в Венгрии итальянского епископа Рогерия, восточные кочевники сравниваются с мифическими народами Гог и Магог, чье появление из заточения предвещало конец света: «…Они («тартары» – Л.В.; Т.Г.) направили на Русь некоторых лазутчиков, из которых двое были взяты в плен и отосланы к королю Венгрии. И они находились под моим надзором в течении долгого времени, и от них я узнал те новости, которые я послал во Францию, скрепленные моей печатью. Я спросил их, где находится их земля. Они сказали, что она находится за некими горами и рядом с народом, зовущимся Гог; и я полагаю, что тот народ – Гог и Магог…» [33, с. 408].

Схожая трактовка происхождения «тартар» представлена и в «Великой хронике» Матвея Парижского: «…в тот же год ненавистный плебс Сатаны, то есть беспредельное войско тартар, вырвался из своей области, окруженной горами…Считается, что эти…тартары происходят от десяти племен, которые ушли, отвергнув законы Моисея, вслед за двумя золотыми тельцами. Их также Александр Македонский первым пытался заключить в отвесные Каспийские горы при помощи глыб, скрепленных смолой. И когда он увидел, что такое творение выходило за пределы человеческих способностей, он призвал на помощь бога Израиля. И сошлись вместе верхи гор, и стало место недоступным и непроходимым…Отсюда становится ясным, что Бог не хотел, чтобы они вышли наружу…» [33, с. 415–416].

В представлении армянского хрониста Киракоса Гандзакеци, появление «татар» также являлось одним из признаков наступающего апокалипсиса: «…Наступил конец света, и предтечи антихристовы предвещают пришествие сына погибели. И нас смущают откровения святых и боговдохновенных мужей…А также пророчество патриарха нашего святого Нерсеса, который предсказал гибель страны армян от племени стрелков…» [14, с. 152].

Вместе с тем, уже во время вторжения чингизидских туменов в страны Восточной и Центральной Европы и первые годы после монгольского нашествия, у европейских, кавказских и русских политических элит появляется заинтересованность в получении как можно более подробной информации о неведомых «находниках» с Востока.

Данная тенденция четко фиксируется сообщениями письменных источников первой половины XIII в. Так, уже в письме германского императора Фридриха Гогенштауфена, отправленного им английскому королю в 1241 г., описание «тартар» носит довольно реалистичный характер⁵. В 1245 г. на Лионском соборе, русскому архиепископу Петру был задан ряд вопросов, свидетельствующих о том, что к данному времени «тартары»/«татары» стали восприниматься верхушкой католической церкви и светской аристократией европейских государств в качестве пусть и чуждого, иноверного, но человеческого народа, а не инфернальных созданий⁶.

После успешно завершившихся дипломатических миссий европейских дипломатов в ставки Чингизидов, совершенных в 40–50-х гг. XIII в. (посольства Плано Карпини и Бенедикта Поляка, Гильома де Рубрука, Андрея Лонжюмо) образ «татар» в представлениях образованных слоев европейского общества принимает все более человеческие черты, как народа, не лишенного положительных качеств [33, с. 123]. По всей вероятности, это было связано со значительными объемами информации, представленной в путевых отчетах вышеуказанных дипломатов, составленных с целью понимания перспектив налаживания политических контактов, а также оценки степени военной угрозы и возможностей противостоять ей. В данном контексте, от европейских дипломатов требовался сбор как можно более реалистичной информации о «татарах», а не пересказ известных мифологем и библейских ветхозаветных историй.

Аналогичным образом поступали и многочисленные католические миссионеры и негоцианты, осуществлявшие прозелитическую и коммерческую деятельность на территории чингизидских государств во второй половине XIII–XIV вв. В путевых записках, отчетах и посланиях Джованни де Монте Корвино, Рикольдо де Монте Кроче, Иоганки Венгра, Марко Поло и других представителей церкви и торговых кругов Европы содержаться весьма реалистичные описания как самих «татар», так и подвластных им народов.

К сожалению, до нашего времени не дошли образцы русской политико-дипломатической переписки или описаний купеческих «хожений» XIII–XIV вв., в которых были бы отражены представления о «татарах» распространенные в светских кругах древнерусского общества. Поэтому, единственными русскоязычными источниками, содержащими информацию о народах, населявших обширные пространства державы Чингизидов (позднее Золотой Орды) являются летописные своды, дедактические наставления («слова») церковных иерархов, церковные жития князей и прочие произведения историко-литературного жанра.

После осмысления последствий монгольского нашествия и установления системы политической зависимости («воли татарской»), древнерусскими интеллектуалами – «книжниками» был сформирован и представлен несколько иной образ «татар» – как «божьего бича» («языка немилостивого»), обрушенного на православных христиан за греховный образ жизни.

Именно в таком ключе трактуются бедствия, связанные с «нахождением» кочевников из восточных «пустынь» в послании владимирского епископа Серапиона (1274–1275 гг.): «…Видев наша безаконья умножившася, видев ны заповеди его отвергъша, много знамении показавъ, много страха пущаще…и ничим же унше не показахомься! Тогда наведе на ны языкъ немилостивъ, языкъ лютъ, язык не щадящь красы уны, немощи старець, младости детии; двигнухомъ бо на ся ярость Бога нашего, по Давиду: «Въскоре възгорися ярость Его на ны…» [23].

Примечательно, что аналогичное объяснение причины бедствий, постигших Венгерское королевство в 1241 г. присутствует и в трактате итальянского клирика магистра Рогерия, являвшегося непосредственным свидетелем монгольского вторжения в Венгрию. В трактовке Рогерия, «татары» выступили в качестве орудия божьего гнева за греховные «беззакония» христиан: «…когда они (венгры – Л.В.; Т.Г.) спешили от королевских престолов в землю изгнания, он не покрыл их глаз нечистотами, но напротив, отточил меч как молнию. Посещал беззаконие их не посохом, но розгой, и прегрешения наказывал не целебными бальзамами…но бичеванием и гневом, глумлением над ними, когда пришло неожиданное бедствие, и многолюдная Венгрия была опустошена…» [18, с. 15–16].

Подобные представления о «татарах», по всей вероятности, были связаны не только с последствиями военных действий, сопровождавшихся разрушениями населенных пунктов и массовой гибелью людей, но и с установленной монголами системы фискальных сборов, сопровождаемой переписными мероприятиями, а также определенными повинностями, как гражданского, так и военного характера.

Так, в Новгородской I летописи именно тяготы проведения первой монгольской переписи, позволили составителю свода дать такое объяснение причин случившегося события: «В лето 6767 (1259 г.)…тои же зиме… и бысть мятежъ великъ в Новегороде и по волости много зла учинишя, беруще туску оканнымъ татаром… И ркоша Татаре: «даите намъ число, или не дасте и мы бежимъ прочь»…И почаху ездити оканнии по улицамъ, пишуще домы крестияньскыя: зане навелъ богъ за грехы наша ис пустыня звери дивия ясти силных плоти и пити кровь боярьскую…» [26, с. 310–311]. В «поучениях» владимирского епископа Серапиона, «горькая работа» на «иноплеменников» также указывается в качестве одного из наказаний, постигших погрязших в грехах единоверцев: «…Какие казни от Бога не въсприяхомъ?...Не порабощени быхомъ оставшеи горькою си работою от иноплеменник?...При нашем же языце чего не видехомъ?...еже предани быхом иноплеменникомъ не токмо на смерть и на пленение, но и на горькую работу…» [23].

Вместе с тем, длительное пребывание русских земель в государственной системе Монгольской империи и Улуса Джучи, сопровождавшегося постоянными и интенсивными контактами с правящими кругами и населением Золотой Орды не только представителей русской военно-политической и церковной элиты, но также и купцов, дружинников, жителей пограничных регионов, не могло не привести к значительной трансформации образа «татар», постепенно утрачивавших черты «дивьего» народа.

Тот же епископ Серапион, наряду с трактовкой поработивших Русь «татар», как «языка лютого» и «немилостивого», приводил весьма комплементарные характеристики традиций бытового поведения «поганых»: «Погани бо, закона Божия не ведуще, не убивают единоверних своихъ, ни ограбляють, ни обадять, ни поклеплют, ни украдут, не заряться чужаго; всяк поганый брата своего не предасть; но кого в них постигнет беда, то искупять его и на промыслъ дадут ему, а найденая в торгу проявляют…а мы…всегда неправды есмы исполнены, и зависти, немилосердия…» [23]. Несмотря на то, что подобное описание содержит несколько гиперболизированную характеристику благочестия иноверцев, обусловленную дидактической составляющей посланий владимирского епископа, некоторые подробности бытовой культуры ордынцев, представленные в «поучении», позволяют предположить, что русский церковный иерарх мог сам являться свидетелем подобного поведения «татар», либо получать сведения от людей длительное время проживавших в джучидских владениях.

Следует отметить, что подобные положительные характеристики «татар» («тохар») содержаться и в некоторых византийских, грузинских и армянских исторических хрониках. В частности, византийский хронист Георгий Пахимер описывая кочевое население улуса Ногая выделял целый ряд положительных качеств, присущих «тохарам». По оценке ромейского «летописца»: «…народ тохарский отличается простотой и общительностью, быстр и тверд на войне, самодоволен в жизни…они верны в слове и правдивы в делах; а будучи свободными в душе и отличаясь прямотою сердца, они ту же необманчивость речи, когда кого слушают, ту же неподдельность поступков желают находить и в других» [3, с. 226–227].

Составитель грузинской хроники «Жамта агмцерели», описывая пришедших на Южный Кавказ неведомых кочевников, помимо отрицательных черт монголо-татар, отмечал и присущие им положительные качества: «Так были дивны эти люди, что глядя на них, можно было признать их безумными. Однако всякая мудрость обретала среди них, и обладали они разумом полным, малоречивые, слова лживого не было среди них нигде. Не было у них подобострастия пред ликом человека: ни пред великим, ни пред малым даже на совете, ибо владели добрым порядком, сотворенным Чингиз-каэном…Была в законе у них вера и почитание единого бога бессмертного…» [1, с. 18].

В свою очередь армянский хронист Степанос Орбелян указывал на то обстоятельство, что «татары», будучи людьми «без Бога и веры», тем не менее, являлись народом соблюдавшим «естественный закон» и ненавидевшим «грязные пороки и все гнусные деяния, благомыслящий друг к другу… справедливый в своих суждениях и делах» [2, с. 11].

Еще один армянский «летописец» – Киракос Гандзакеци, подробно описывая военную жестокость и фискальную алчность «татар», тем не менее отмечал наличие множества христиан в монгольских войсках, расквартированных на Южном Кавказе и их, в ряде случаев, почтительное отношение к христианским святыням, а также благочестивое поведение некоторых «татарских» нойонов, помогавших в восстановлении церквей, монастырей и склепов разоренных «тюрками и набегами грузин»: «...Иовсеп поехал к одному из татарских военноначальников, по имени Анагурак-ноин…по его приказу вычистили церковь и освятили ее…И татарин тот проложил дорогу во все стороны, чтобы богомольцы могли без страха проходить через его стан…и сам охотно склонялся к ним. Многие из [татар] приходили туда и крестили сыновей и дочерей своих…И вовсе не все воины татарские были врагами креста и церкви, наоборот [многие] весьма почитали их, подносили подарки, поскольку не питали к ним ни ненависти, ни отвращения…» [14, с.193].

Подобные изменения образа «татар» в трудах кавказских и византийских хронистов, по всей вероятности, могут обьяснятся изменением военно-политической стратегии Чингизидов в Ближневосточно-Кавказском регионе. Если в 20–40-х гг. XIII в. отправленные на Запад монгольские тумены Субэдэя, Джэбэ, Чормагуна и Байджу проводили одинаково агрессивную военно-политическую линию в отношении всех государственных образований Кавказа, Ближнего Востока и Малой Азии пытавшихся оказывать им сопротивление, то с началом похода Хулагу монгольская экспансия приобретает ярко выраженный антимусульманский характер, сопровождавшийся как привлечением воинских контингентов армянских и грузинских аристократов (с последующим щедрым наделением их взятой в бою добычей), так и определенными льготными преференциями христианскому населению Ирака, Сирии, а также освобождения восточных христианских церквей от каких бы то ни было податей и повинностей, и заключением договоров и брачных союзов с кавказскими аристократами и византийскими династиями Ласкарей и Комнинов. Вышеуказанные обстоятельства не могли не найти отражения в описаниях «татар», начавших восприниматься армянскими, грузинскими и византийскими правящими элитами (как светскими, так и церковными), не как предвестники Конца Света, а как носители некоего божественного возмездия мусульманам и до определенного момента (принятия ильханом Газаном исламского вероучения в 1295 г.) покровители и заступники христиан⁷.

Сообщения о весьма комплиментарном отношении «татар» к христианам содержится и в некоторых европейских источниках. Так, католический миссионер из ордена миноритов Иоганка Венгр, описывая пребывание своей миссии в Улусе Джучи (первая четверть XIV в.) не только отмечал прохристианские предпочтения некоторых представителей управленческой элиты Золотой Орды⁸, но и указывал на перспективность христианской проповеди в среде кочевого населения державы Джучидов⁹.

В русских летописных описаниях многочисленных контактов представителей княжеских «домов» с монгольской военно-политической элитой, «татарские» военноначальники и правители наделяются как отрицательными, так и положительными качествами. В качестве основных отрицательных черт «татар» летописцы указывали их жестокость («лютость») и «лесть» (в значении военно-дипломатической хитрости): «…взяша град Рязань копьемъ, изведше на льсти князя Юрья и ведоша Прынскоу, бе бо в то время княгини его в Проньскы изведоша княгиню его на льсти оубиша Юрья князя и княгини его и всю землю избиша… поплени грады Суждальские и приде ко граду Козельску…уведавше же нечестивии яко…словесы лестными не возможно бе град прияти…» [25, Стб. 778, 780].

В тоже время, описывая визиты русских князей и княжичей в ставки «татарских» правителей, составители летописей неоднократно отмечали весьма благожелательное отношение Чингизидов к признававшим их верховную власть представителям правящей элиты Руси. Подобное отношение обозначалась термином «честь», включавшим в себя не только наделение русских князей владельческой инвеститурой в виде выдачи ярлыков, но и получения ценных даров, а также этикетных привилегий (почетные места на пирах, угощения элитными алкогольными напитками, служба в гвардии кешиктенов). Допустимо предположить, что в понятие «чести татарской» включались и браки русских князей с «татарскими» аристократками, а также получение придворных чинов и административных должностей в государственной системе Монгольской империи и Улусе Джучи.

Специфической особенностью средневековых русских нарративных источников является факт практически полного отсутствия информации о внешности, бытовых привычках и военных навыках «татар» [28, с. 6–16]. Рассматривая данный вопрос, следует отметить, что, несмотря на отсутствие в древнерусской «книжной» культуре традиции подробного описания внешнего вида и образа жизни иноверцев, в ранних летописных сводах все же содержаться краткие сведения о некоторых элементах бытовой культуры кочевых народов, являвшихся соседями восточных славян и Руси в домонгольскую эпоху.

Так, в Ипатьевской летописи, в перечне обычаев иноверческих «языков», приводится описание пищевых и брачных традиций кипчаков (половцев): «Половци законъ держатъ отецъ свои, кровь проливати а хваляще о сихъ и ядуще мертьтвечину и всю нечистоту, хомяки и сусолы, поимают мачехи своя и ятрови и ины обычая отец своихъ…» [25, Стб. 11–12]. И даже в летописном рассказе о полулегендарных «обрах» (аварах), сведения о которых могли быть почерпнуты исключительно из фольклорных преданий, присутствуют некоторые черты их внешнего облика и менталитета: «Въ си же времена быша и Обри…си же добре воеваху на Словене и примучиша Дулебы сущая Словены и насилье творяху женам дулебскимъ…быша бо Обре теломъ велици и оумомъ горды…» [24, Стб. 12; 24, Стб. 9].

В то же время единственной характеристикой бытовых привычек «татар», представленных в русских летописях, является клишированное представление о гастрономических предпочтениях кочевников, выраженное термином «сыроядцы» [26, с. 310] и упоминание о «черном кумысе» как напитке, подаваемом почетным гостям во время приемов у монгольских правителей [25, Стб. 807]. Данное обстоятельство резко отличает древнерусский исторический нарратив от европейских и кавказских источников, содержащих довольно подробные и в целом весьма реалистичные описания антропологического облика, бытовых привычек и военного искусства «татар».

Одно из наиболее ярких и весьма реалистичных описаний внешности пришедших на Южный Кавказ тюрко-монгольских кочевников представлено в грузинской хронике «Жамта агмцерели». В изложении анонимного составителя указанного источника «татары», пришедшие из «страны Солнечной на Востоке» были людьми «чуждыми ликом, нравами и внешностью…Однако были телом совершенны, плотью дородны и мощны ногами…с глазами узкими и карими, удлиненными и яркими; большеглавые, с волосами темными и частыми, плосколобые, с носами настолько низкими, что щеки возвышались над носами и были видны лишь маленькие ноздри; губы малые, зубы ровные и белые, совершенно безбородые…» [1, с. 17].

Кроме того, грузинский хронист отмечал особые навыки «татар» во владении метательным оружием и их пристрастие к мясной пище: «Вместе с тем, обрели они мужество и были лучниками избранными, безупречно метавшими из своих тугих луков тяжелыми стрелами, удара которых не выдерживали никакие доспехи. Особенно ловки они были на лошадях, ибо на лошадях они вырастали, не знали доспехов, кроме лука и стрел…не знали вкуса хлебного, но мясом бессловесных питались…» [1, с. 17–18].

В несколько гипертрофированном описании пришельцев с Востока, представленном в «Истории народа стрелков» инока Магакии, по всей вероятности, отразилось удивление автора и его современников необычным для Южного Кавказа и всего Ближневосточного региона обликом воинов Чормагуна и Бачу-нойона: «Мы расскажем здесь также и то, на что были похожи первые татары…головы их были громадны, как у буйволов; глаза узкие, как у цыплят; нос короткий, как у кошки; скулы выдавшиеся, как у собаки; поясница тонкая, как у муравья; ноги короткие, как у свиньи. Бороды у них вовсе не было. При львиной силе, они имели голос более пронзительный, чем у орла…» [12, с. 7].

Типичные для представителей монголоидной расы антропологические черты «татар» были отмечены и Киракосом Гандзакеци: «…Внешний вид их…наводил ужас…Борода не росла, лишь у некоторых росло несколько волосков на губах или подбородке, глаза узкие и быстрые, голос тонкий и пронзительный….» [14, с. 172]. В качестве бытовых привычек, Киракос Гандзакеци отмечал пристрастие «татар» к мясной пище: «Питаются всеми животными без разбора – чистыми и нечистыми, предпочитают всему же конину, которую делят на части и варят либо жарят без соли, затем крошат на мелкие куски и едят, макая в соленую воду…» [14, с. 172].

Аналогичные описания внешнего облика «тартар» представлены и в европейских источниках. Наиболее реалистичные и подробные характеристики внешности «тартар»-«моалов», их обычаев, бытовой культуры, религиозных воззрений и военных навыков содержится в путевых отчетах Плано Карпини и Бенедикта Поляка, составленных по итогам поездки папского посольства ко двору хагана Гуюка [21, 22, с. 26–37]¹⁰.

Отсутствие подобных описаний «татар» в русских летописях и иных нарративных источниках труднообъяснимо. Вероятнее всего, основной причиной этого историко-культурного феномена стали сложившиеся к тому времени правила составления летописных записей, не включавшие в себя традицию подробного описания внешности «иноплеменников».

В завершении рассмотрения темы, следует отметить, что к концу эпохи ордынского владычества, образ «татар» в летописных и историко-литературных источниках окончательно теряет эсхатологическую окраску, трансформируясь в представления о них как об обычных людях, с которыми возможны не только враждебные отношения, но и вполне мирные контакты, в том числе и в сфере этно-культурных заимствований. В XIV в. «татарское» влияние начинает проникать в сферы бытовой и политической культуры Северо-Восточной Руси. Одним из наиболее ярких свидетельств этого процесса является использование в тексте древнерусского эпоса «Задонщина» таких «татарских» слов как «Орда» и «катуни» («Чему ты, поганый Мамай, посягаешь на Рускую землю? То тя била Орда Залеская…»¹¹; «Уже нам братие, в земле своей не бывати и детей своих не видати, а катунь своих не трепати…») [10]. Несмотря на четкое определение автором произведения «татар» как врагов «Руской земли» [10], наличие в самом тексте эпоса оригинальных терминологических заимствований, позволяет сделать вывод о том, что к моменту Куликовской битвы «татары» воспринимались уже не как инфернальные «дивьи люди», а как вполне обычный народ («язык»), использовать бытовую и военно-политическую терминологию которого было вполне допустимо даже в героической «поэме», прославлявшей победу русских ратей над «погаными».

Подводя итоги исследования, следует констатировать, что основными факторами, повлиявшими на становление первоначального образа «татар» в письменном нарративе государств «христианского мира» являлись религиозные представления об устройстве мира и происхождении народов, а также сведения, полученные от очевидцев вторжения монгольских («татарских») войск в русские земли и страны Восточной и Центральной Европы и Южного Кавказа. В дальнейшем, под воздействием происходивших изменений военно-политической ситуации, интеграции в военную и административную структуру чингизидских улусов, а также регулярных дипломатических, экономических и религиозно-миссионерских контактов представителей правящих элит и образованных слоев общества христианских государств с «татарами», их образ претерпел довольно значительные изменения, трансформировавшись из представления о них, как о «затворенных» народах и «плебсе Сатаны» к вполне реалистичным, и в некоторых моментах комплиментарным описаниям «татар» как одного из народов Востока.

 

¹ Вопросы происхождения и соотношения этнонимов (позднее политонимов) «татары» и «монголы» подробно рассматриваются в работах Д.М. Исхакова и Ю.И. Дробышева [14, с. 420–242; 9, с. 217–234].

² Понятие «христианский мир» используется авторами исследования в широком значении этого термина, как совокупность всех христианских государств Европы, Южного Кавказа и Малой Азии в период монгольских завоеваний и эпохи «Pax Mongolica».

³ В древнерусском эпосе «Задонщина», создание которого датируется последней четвертью XIV в., «татары», сохраняя принадлежность к «жребию Симову», имеют несколько иную этно-конфессиональную принадлежность: «И оттоля на восточную страну – жребий Симова, сына Ноева, от него же родися хиновя – поганые татаровя, басурмановя. Те бо на Каяле одолеша родъ Афетов…» [10].

⁴ Как «последних мадианитов», «бежавших от лица Гедеона» в восточные и северные «пустыни» охарактеризовал «татар» и русский архиепископ Петр, отвечая на вопросы заданные ему на Лионском соборе [19, с. 181].

⁵ «Что касается роста, то люди они низкорослые, но крепкие, коренастые и кряжистые. Они жилисты, сильны и отважны и устремляются по знаку своего предводителя на любые рискованные дела. У них широкие лица, косой взгляд; они издают ужасные звуки (боевые кличи – Л.В.; Т.Г.)… Одеты они в невыделанные воловьи, ослиные или конские шкуры. Доспехи у них [сделаны] из нашитых [на кожу] железных пластин…они владеют лучшими конями, вкушают изысканнейшие яства, наряжаются в красивейшие одежды. Эти тартары несравненные лучники, возят [с собой] сделанные из кожи пузыри, на которых спокойно переправляются через озера и быстротечные реки…» [19, с. 144].

⁶ В числе вопросов, заданных архиепископу Петру фигурировали вопросы о вероисповедании, религиозных обрядах «тартар», их образе жизни, соблюдении договоров и приеме послов [33, с. 45]. Характерно, что в ответах Петра сочетались как вполне реалистичные описания бытовых обычаев и правил политико-дипломатического поведения восточных завоевателей (обычай полигамии, военные навыки женщин, соблюдение договоров, уважительное отношение к послам), так и мифологические представления, соответствующие образу «народов Апокалипсиса» и «Божьего Бича» (якобы имевшийся у «тартар» обычай канибализма, происхождение от ветхозаветных, изгнанных народов, легенда о божественном мандате на завоевание и «очищении» мира «разрушительным мечом» в течении 39 лет) [19, с. 181–182]. В данном случае мы можем наблюдать характерный для сознания людей эпохи средневековья синтез сообщений очевидцев-информаторов с набором мифологем и слухов.

⁷ В некоторых кавказских источниках, ряд представителей «татарского» «золотого рода» (Чингизидов) не только характеризуются как люди «большого ума, сведущие и справедливые», «создавшими мир», но и однозначно относятся к приверженцам христианского вероучения («уверовавшими в Бога», «богоизбранными»), уже принявших или готовыми принять крещение (Сартак, Мэнгу, Аргун) [2, с.11, 40; 14, с. 219].

⁸ «И были там татары, судьи баскардов, которые, не будучи крещены, а исполнены несторианской ереси, когда мы стали проповедовать им нашу веру, с радостью приняли ее…Ибо татары любят христиан, а их (мусульман – Л.В., Т.Г.) ненавидят и преследуют» [31, с. 279].

⁹ «Братья же наши…пожинают обильную жатву, проповедуя…Но гораздо большая жатва ждет тех, кто пожелает следовать за их кочевьями; тому учит верный опыт и труд…» [31, с. 278].

¹⁰ «Эти тартары в основном среднего роста и достаточно стройные благодаря, [во-первых, употреблению] молока кобылиц, которое делает человека худым, и, [во-вторых, повседневному] труду. Лица у них широки. [Они] имеют выдающиеся вперед скулы. И кроме того, они выбривают на голове круг, наподобие наших клириков, имеющих [тонзуру], от которого они обыкновенно выбривают в направлении каждого уха [полосу] размером в три пальца. А на лбу они носят челку до самых бровей, ниспадающую в виде полумесяца. А оставшиеся же волосы они отпускают и заплетают [в косы], как сарацины» [34, с. 115].

¹¹ К настоящему времени в исторических исследованиях присутствуют две гипотезы трактовки термина «Орда Залесская». Согласно первой, так автором «Задонщины» обозначались земли Северо-Восточной Руси, чьи военные силы участвовали в Куликовской битве [30, с. 124–126; 5, с. 39–46; 6, с. 240–250]. По второй версии, «Залесской Ордой» в «Задонщине» названо непосредственно русское воинство, разгромившее орду Мамая [7, с. 7–10].

Sobre autores

Leonid Vorotyntsev

Bunin Yelets State University

Autor responsável pela correspondência
Email: leonrus1245@mail.ru
ORCID ID: 0000-0002-6139-3392

Cand. Sci. (History), Researcher Fellow

Rússia, 28, Kommunarov Str., Yelets 399770

Teymur Galimov

Kazan Federal University

Email: galimov_t_r@mail.ru
ORCID ID: 0000-0002-3052-8063

Cand. Sci. (History), Senior Lecturer at the Department of History of Tatarstan, Anthropology and Ethnography of the Institute of International Relations, History and Oriental Studies

Rússia, 44, Levo-Bulachnaya Str., Kazan 420111

Bibliografia

Arquivos suplementares