Достоевский и Гинденбург: литературный текст в биографическом контексте

Полный текст

Доктор медицины, штаб-лекарь и акушер  Вильгельм Гинденбург

Достоевский, гениальный писатель-романист, формирующий общественное мнение публицист и издатель, был интересным собеседником, психологом и пророком, способным понять характер человека, предугадать его поступки и судьбу. Многие из его современников невольно попадали в «орбиту» творчества Достоевского, становясь прототипами его героев, а обстоятельства их личной жизни переплавлялись в художественный материал. Услышанные и прочитанные рассказы о выдающихся людях Достоевский использовал в «Дневнике Писателя», знакомя своих читателей с этими личностями и связанными с ними значимыми событиями. Одним из таких героев для Достоевского стал врач В. Д. Гинденбург (см. Илл. 1).

Илл 1. Доктор Вильгельм Гинденбург  (предположительно 1871 г.)[1]

Fig. 1. Dr. Wilhelm Hindenburg (presumably 1871)

Василий (Вильгельм) Данилович Гинденбург (нем. Willhelm Hindenburg) родился и умер в Минске (1799–1877). Его семья принадлежала к выходцам из Пруссии. Медицинское образование он получил в Виленском университете (1816–1821). В дальнейшем служил уездным врачом в г. Ельне Смоленской губернии, где среди многих других пациентов лечил юного Михаила Ивановича Глинку, будущего известного композитора, который спустя годы в своих «Записках» с любовью вспоминал «добраго нашего уѣзднаго доктора Вильгельма Даниловича Гинденбурга»².

В 1832 г. Гинденбург вернулся в Минск, где работал врачом. В 1830–1831 и 1863–1864 гг. привлекался в качестве военного врача, был членом Минского медицинского общества и некоторое время исполнял обязанности его председателя. К пятидесятилетию профессиональной деятельности Гинденбурга в Минской мужской гимназии была учреждена стипендия его имени.

Вильгельм Гинденбург был дважды женат. От первого брака родился (1833) сын Леопольд, который пошел по стопам отца: работал главным доктором Старо-Екатерининской больницы в Москве, дослужился до чина действительного статского советника. Сын от второго брака Вильгельм (1851 г. р.) стал судебным чиновником [Снапковский: 79]. Вторая жена Розалия Александровна подарила мужу, кроме сына, еще двух дочерей³.

«Тесно связавший свою судьбу с родным Минском акушер Вильгельм Данилович Гинденбург был известен среди горожан не только как хороший врач, но и как деятельный член Минского евангелическо-лютеранского общества», — утверждает Ю. Н. Снапковский, главный архивист Национального исторического архива Беларуси [Снапковский: 75]. В этом отношении показательна роль доктора в истории церкви (см. Илл. 2):

«Для немцев-протестантов, известных своей трудолюбивой этикой и практическим христианским благочестием, кирха являлась не только местом проведения богослужений, но еще и фактором сохранения духовно-этической общности. После того как в 1835 г. во время большого пожара Минская кирха сгорела, акушер Гинденбург, с самых ранних лет жизни бывший ее прихожанином, принял активнейшее участие в ее восстановлении…» [Снапковский: 75].

Илл. 2. Лютеранская церковь в Минске[4]

Fig. 2. Lutheran Church in Minsk

Доктор одним из первых пожертвовал три рубля серебром, подав пример городской общественности. Лютеранское общество «избрало трех своих членов — акушера Гинденбурга, аптекаря Ланге и фортепианного мастера Фота — для организации строительства кирпичного здания Минской кирхи “хозяйственными мерами”» [Снапковский: 75]. За 8 лет, к 1843 г., минская лютеранская церковь была восстановлена, в т. ч. и стараниями В. Д. Гинденбурга.

Илл. 3. Тюремный (Пищаловский) замок,  где вспыхнула эпидемия, ставшая причиной смерти доктора Гинденбурга[5]

Fig. 3. Prison (Pischalovsky) castle,  where the epidemic that caused Dr. Hindenburg's death broke out

Описанное позже в «Дневнике Писателя» прощание с доктором Гинденбургом происходило в кирхе евангелически-лютеранского прихода, к которому он принадлежал всю жизнь⁶. Один из современников события барон фон Роткирх оставил свидетельство о масштабности его похорон:

«Я не помню в Минске погребения торжественнее похорон доктора Гинденбурга. Сопровождавшие погребальный кортеж тысячные толпы народа плакали навзрыд. Непритворные слезы этих бедняков, оборвышей, нищих красноречиво, без слов, говорили, чем был Гинденбург для минского народонаселения»⁷.

Характеризуя усопшего, барон Роткирх высказался следующим образом:

«Это был честнейший и добрейший человек, оптимист, идеалист; он даже не подозревал в человеке ничего дурного, но видел в нем одно совершенство, чистое создание, вышедшее из рук Божиих для счастия себе подобных»⁸.

К сожалению, ни кирха, ни могила замечательного врача не сохранились, «поскольку через 100 лет после его смерти старое и заброшенное лютеранское кладбище в Минске сравняли с землей, а на его месте (по улице Карла Либкнехта — бывшей Немецкой, или Мало-Лютеранской) разбили сквер» [Снапковский: 79], получивший название Лютеранский.

Достоевский и Софья Лурье о Гинденбурге

В мартовском номере «Дневника Писателя» 1877 г. в I и II подглавках третьей главы Достоевский рассказывает о докторе Гинденбурге и его похоронах «в городе М.». Об этом человеке публицист узнал из письма своей знакомой Софьи Ефимовны Лурье (1858–1895), девушки из еврейской семьи, дочери минского банкира, студентки Петербургских женских педагогических курсов (см. Илл. 4).

Илл. 4. Софья Ефимовна Лурье[9]

Fig. 4. Sofya Efimovna Lurie

После первого обмена письмами в Петербурге состоялось личное знакомство Достоевского и Лурье, «скорее всего, в конце апреля 1876 г. Позже писатель ошибочно отнесет его к зиме 1876 г.» [Ипатова: 206]¹⁰. Потом было еще несколько встреч (см.: [Летопись; т. 3: 106]; Д30; т. 23: 51). Девушка обращалась к любимому писателю за советами: что читать, ехать ли в Сербию ухаживать за ранеными, за кого выходить замуж и т. д.¹¹

Весь корпус сохранившейся переписки насчитывает девять писем С. Лурье¹² и три письма к ней Достоевского¹³. Некоторые конверты содержат пометы Достоевского [Рукописное наследие: 475–476]. Из контекста первого ответного письма Достоевского от 16 апреля 1876 г. и по штемпелю на сохранившемся конверте от письма, посланного ею 17 (29) июля 1876 г. в Эмс, можно заключить о существовании еще как минимум двух писем Лурье к писателю [Летопись; т. 3: 85, 112]. По воспоминаниям сына С. Лурье, профессора теоретической физики Калифорнийского института технологии (США) Поля Эпштейна, писем писателя, хранившихся в архиве его матери, изначально было как минимум десять [Ипатова: 207–208]¹⁴.

Письма С. Лурье из Минска, как и редкие личные встречи в Петербурге, послужили автору материалом для публицистического творчества. Так, визит 29 июня 1876 г., в ходе которого обсуждалась идея Софьи Лурье стать сестрой милосердия и поехать помогать раненым в Сербию, вдохновил Достоевского на создание заключительной главки «Опять о женщинах» июньского номера «Дневника Писателя» за 1876 г. [Летопись; т. 3: 106]. В ней он рисует образ в духе героинь Жорд Санд: «Тут была единственно лишь жажда жертвы, подвига, доброго дела и, главное, что всего было дороже, — никакого тщеславия, никакого самоупоения, а просто желание — “ходить за ранеными”, принести пользу» (Д30; т. 23: 52). Первоначально Достоевского восхитил «весьма решительный», «прямой, честный, но неопытный юный женский характер, с <…> гордым целомудрием» (Д30; т. 23: 51, 53). Однако спустя время отношение Достоевского к девушке изменилось: «Переписка эта продолжалась более полутора лет (апрель 1876 г. — ноябрь 1877 г.), за которые “руководство”, понимание и сочувствие Достоевского сменились к концу на раздражение, резкость и неприятие по поводу ее “необразованности”, “неразвитости”, “неумения и нежелания учиться жить” и т. д. (см. письмо Лурье от 2 сентября 1877 г.)» [Ипатова: 207].

Предметом настоящей статьи стала история врача Гинденбурга, какой она предстает в письмах Софьи Лурье, на страницах «Дневника Писателя» Достоевского и в заметках Р. В. Плетнева.

Письмо корреспондентки от 13 февраля 1877 г. было посвящено описанию значимого для Минска события — похоронам доктора Гинденбурга. В ответном письме от 11 марта 1877 г. Достоевский похвалил адресата: «…какое милое письмо!» — и уведомил, что «Вашим доктором Гинденбургом и Вашим письмом (не называя имени) я непременно воспользуюсь для “Дневника”. Тут есть что сказать» (Д30; т. 29₂: 147). Отвечая на него 28–29 марта, С. Лурье соглашалась: «Я буду очень довольна если Вы въ своемъ “Дн<евникѣ> Пис<ателя>” помянете Гинденбурга, если Вамъ угодно, то поставьте всю его фамилію, для него еще больше чести если больше людей будутъ о немъ знать, да и имъ не хуже…» (см.: [Проблемы текстологии: 483], ср.: Д30; т. 29₂: 285).

Текст письма Софьи Лурье (точнее первой его части) был использован Достоевским как наборная рукопись и озаглавлен «Похороны общечеловека». Автор, по сравнению с оригинальным текстом письма, в публикации сделал более 20 мелких исправлений, в основном стилистического характера: например, осуществил перестановку или замену слов (громадный / огромный, хоронить / похоронить), текст выделил петитом и т. п.¹⁵ Приведем его.

«I. Похороны “Общечеловѣка”

<…> Однако хочу привести теперь одно письмо, уже не анонима, а весьма знакомой мнѣ г-жи Л., очень молодой дѣвицы, еврейки, съ которой я познакомился въ Петербургѣ и которая пишетъ мнѣ теперь изъ М. Съ уважаемой мною г-жею Л. мы никогда почти не говорили на тему о “еврейскомъ вопросѣ”, хотя она, кажется, изъ строгихъ и серьезныхъ евреекъ. Вижу, что очень странно подошло письмо это къ сейчасъ только дописанной мною цѣлой главѣ о евреяхъ <…>. Пусть извинитъ меня великодушно г-жа Л., что я позволяю себѣ передать здѣсь ея словами всю ту часть письма ея о похоронахъ доктора Гинденбурга въ М., подъ первымъ впечатлѣніемъ которыхъ она и написала эти столь искреннія и трогательныя въ правдѣ своей строки. <…>

“Это я пишу подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ похороннаго марша. Хоронили доктора Гинденбурга 84-хъ лѣтъ отъ роду. Какъ протестанта его сначала отвезли въ кирку, а уже затѣмъ на кладбище. Такого сочувствія, такихъ отъ души вырвавшихся словъ, такихъ горячихъ слезъ я еще никогда не видѣла при похоронахъ... Онъ умеръ въ такой бѣдности, что не на что было похоронить его.

Уже 58 лѣтъ какъ онъ практикуетъ въ М… и сколько добра онъ сдѣлалъ за это время. Еслибъ вы знали, Ѳедоръ Михайловичъ, что это былъ за человѣкъ! Онъ былъ докторъ и акушеръ; его имя перейдетъ здѣсь въ потомство, о немъ уже сложились легенды, весь простой народъ звалъ его отцомъ, любилъ, обожалъ и только съ его смертью понялъ, что онъ потерялъ въ этомъ человѣкѣ. Когда онъ еще стоялъ въ гробу (въ церкви) то не было кажется ни одного человѣка, который бы не пошелъ поплакать надъ нимъ и цѣловать его ноги, въ особенности бѣдныя еврейки, которымъ онъ такъ много помогалъ, плакали и молились, чтобъ онъ попалъ прямо въ рай. Сегодня пришла бывшая наша кухарка ужасно бѣдная женщина и говоритъ, что при рожденіи послѣдняго ея ребенка, онъ видя, что ничего дома нѣтъ, далъ 30 к. чтобъ сварить супъ, а затѣмъ каждый день приходилъ и оставлялъ 20 к., а видя, что она поправляется, прислалъ пару куропатокъ. Также будучи позванъ къ одной страшно бѣдной родильницѣ (такія къ нему и обращались) онъ видя, что не во что принять ребенка, снялъ съ себя верхнюю рубаху и платокъ свой (голова у него была повязана платкомъ) разорвалъ и отдалъ.

Еще вылечилъ онъ одного бѣднаго еврея дровосѣка, затѣмъ заболѣла его жена, затѣмъ дѣти, онъ каждый Божій день пріѣзжалъ 2 раза и когда всѣхъ поставилъ на ноги, спрашиваетъ еврея: чѣмъ ты мнѣ заплатишь? Тотъ говоритъ, что у него ничего нѣтъ, только послѣдняя коза, которую онъ сегодня продастъ. Онъ такъ и сдѣлалъ, продалъ за 4 р. и принесъ ему деньги, тогда докторъ далъ лакею своему еще 12 р. къ этимъ 4-мъ и отправилъ купить корову, а дровосѣку велѣлъ идти домой, черезъ часъ тому приводятъ корову и говорятъ, что докторъ призналъ козье молоко для нихъ вреднымъ.

Такъ онъ прожилъ всю свою жизнь. Бывали примѣры, что онъ оставлялъ 30 и 40 р. у бѣдныхъ; оставлялъ и у бѣдныхъ бабъ въ деревняхъ.

За то хоронили его какъ святаго. Всѣ бѣдняки заперли лавки и бежали за гробомъ. <…> Во всѣхъ синагогахъ молились за его душу, также колокола всѣхъ церквей звонили во все время процессіи. Былъ хоръ военной музыки, да еще еврейскіе музыканты пошли къ сыну усопшаго, просить, какъ чести, позволенія играть во все время процессіи. Всѣ бѣдные принесли кто 10, кто 5 к., а богатые евреи дали много и приготовили великолѣпный, огромный вѣнокъ свѣжихъ цвѣтовъ <…>.

Надъ его могилой держали рѣчь пасторъ и еврейскій раввинъ и оба плакали, а онъ себѣ лежалъ въ старенькомъ, истертомъ вицъ мундирѣ, старымъ платкомъ была обвязана его голова, эта милая голова и казалось онъ спалъ, такъ свѣжъ былъ цвѣтъ его лица...”»¹⁶.

Здесь Достоевский использовал прием полифонического изображения важного события — похорон известного доктора. Подглавка I «Похороны общечеловека» состоит из небольшого введения, где писатель рассказывает историю получения частного письма от своей знакомой. Из этических соображений имя корреспондентки, дочери еврейского банкира, Софьи Лурье сокращено до первой буквы фамилии — «госпожа Л.». Существенно, что это письмо еврейки, словно высказывающейся от лица всей диаспоры. Название города Минск Достоевский также сократил до начальной буквы. Криптоним, созданный путем усечения номинации до заглавной буквы, что маркировано точкой, — имя города, сознательно зашифрованное автором в художественном тексте. По тому же принципу ранее автор зашифровывал Барнаул — как город «Б-л» в письмах (Д30; т. 28₁: 240) и «городок Б.» — в романе «Село Степанчиково» (Д30; т. 3: 20), и Кузнецк — как «городок К.» в «Записках из Мертвого Дома» (Д30; т. 4: 6). «Город М.» в «Дневнике Писателя» вполне узнаваем и легко поддается дешифровке — это «большой губернский город в западном крае», город многонациональный, где живет «множество евреев, есть немцы, русские конечно, поляки, литовцы» (Д30; т. 25: 90).

Текст самого письма завершал подглавку и был графически выделен петитом. Написано письмо ярко, эмоционально, под непосредственным впечатлением от значимого городского события. Такая нарративная организация позволяла ощутить исповедальную обнаженность «живого» голоса, обращенного не только к Достоевскому как прямому адресату, но и к любому читателю «Дневника». Подобное расширение аудитории в освещении частного события имеет целью воссоздание сокровенного «разговора по душам» о вечном и непреходящем. Три описанные истории (об одинокой матери-кухарке, многодетной еврейской роженице и семье дровосека) выполняют функцию конкретизации истории знакомства с праведником, создавая более подробный, насыщенный деталями, объемный образ усопшего. Эти факты являются примерами подвижнического служения врача в течение 58 лет. Фактическая точность («30 копеек», «20 копеек», «пара куропаток», «4 рубля», «40 рублей» и т. д.) придает повествованию бòльшую достоверность и аргументированность. Прием авторизации, заключающийся в указании на источник знания о фактах (личное знакомство с кухаркой и другими жителями города), создает эффект свидетельства, достоверного описания, непосредственной близости к происходящему.

Авторское отношение к доктору выражено и в заголовках мартовского «Дневника Писателя» за 1877 г. («Общечеловек», «Единичный случай»), которые имеют характер философских обобщений. Смысл подзаголовков, выстроенных на антитезе названия и текста, раскрывается постепенно. Пауза между загадкой и объяснением — эффективная коммуникативная стратегия «привлечения и удержания внимания» читателя (термин О. С. Иссерс [Иссерс: 108]).

Гинденбург: общечеловек или всечеловек?

Эти понятия заслуживают специального комментария. По мнению Н. Ф. Будановой, появление слов «общечеловек», «всечеловек» в публицистике Достоевского начала 1860-х гг. связано «с формированием и развитием его почвенническо-славянофильской мировоззренческой концепции, с характерным для последней комплексом историософских идей о национальной самобытности и исторической роли России, ее всечеловеческом предназначении, о путях сближения интеллигенции и народа для осуществления “русской идеи” и др.» [Буданова: 200–201]. Однако исследовательница полагает, что автор первоначально эти понятия не разграничивал (см., напр., Д30; т. 18: 99): «...чаще они употребляются как синонимы» [Буданова: 204]. Последнее утверждение вызывает сомнения, учитывая пристальное внимание Достоевского к значению слов, особенно тех, которые он сам ввел в русский лексикон («всечеловек»).

Вероятнее всего, формирование историософской концепции Достоевского происходило одновременно с появлением книги Н. Я. Данилевского «Россия и Европа», где общечеловек связывался с бесцветностью, отсутствием оригинальности, неполнотою, а Христос назывался Всечеловеком. Для писателя эти идеи философа были так близки и ценны, что он предлагал читать книгу Н. Я. Данилевского молодежи, для формирования правильного мировоззрения. В частности, при первой личной встрече с Софьей Лурье Достоевский снабдил ее изданием «Россия и Европа» из своей библиотеки.

В понимании писателя, считает Н. Ф. Буданова, «…"общечеловек" — это тип абстрактного европейца-космополита, лишенного национального лица. В представлении Достоевского подобными "общечеловеками" были русские либеральные западники — космополиты, утратившие вследствие поверхностного увлечения европеизмом кровные связи с национальной почвой и народной верой» [Буданова: 203]. Еще более категорично высказался В. Н. Захаров: «В отличие от англичан, немцев, французов, которые прежде всего национальны, русский "общечеловек" стремится быть кем угодно, только не русским. Он презирает народ — и, как правило, ненавидит Россию. Быть "общечеловеком" — быть отвлеченным европейцем без корней и без почвы» [Захаров, 2013: 152]. К похожим выводам пришла и Е. П. Литинская, отметив, что общечеловек — это «гордый скиталец, странник, человек европейской культуры» [Литинская: 159]. Так, в романе «Бесы» (1872) общечеловеком у Достоевского (Д30; т. 10: 177) назван член революционной пятерки, представитель «горячего народа» Виргинский, «светлые надежды» которого в реальности оборачиваются личной трагедией и крахом утопических идеалов.

Однако, по мысли В. В. Борисовой, у Достоевского понятие «общечеловек» сближается и с представлением о «всечеловеке». Оно соотносится, «во-первых, с христианским идеалом, во-вторых, со своим пониманием национальной сущности, национальной природы русского человека. В этом плане Достоевский писал об "инстинкте общечеловечности" в русском народе, противополагая "общечеловеческое" (в положительном смысле) всему узконациональному. Оставаясь все время на позиции "почвы", Достоевский диалектически связал категории "общечеловеческого" и "национального": "...общечеловечность не иначе достигнется как упором в свои национальности каждого народа" <…> "...прежде чем не выживем всего своего и не станем общечеловеками" <…>. Рассматривая в 60–70-е гг. категорию "общечеловечности" как "синтетичности" и "всечеловечности", Достоевский связал ее с идеалом Христа: "Это слитие полного я, то есть знания и синтеза со всем... Христос весь вошел в человечество, и человек стремится преобразиться в я Христа как в свой идеал"…» [Борисова, 1997].

Термин «общечеловек» употребляется автором и в сочетании с прилагательными, которые усиливают его значение. Так, в «Зимних заметках о летних впечатлениях» (1863) встречаем фразу: «…можно сейчас же вылепить настоящего человека, общечеловека всемирного, гомункула…» (Д30; т. 5: 59; выделено нами. — Е. С.).

Подчеркнем, что слово «всечеловек» со строчной буквы в значении «совершенный христианин» — неологизм Достоевского [Захаров, 2013: 154]. Несмотря на то, что это слово стало главным концептом «Пушкинской речи», исследователи лишь недавно придали ему изначально авторский смысл (см. об этом: [Захаров, 2013], [Литинская], [Викторович], [Шалина], [Захарова]).

В связи с этим возникает закономерный вопрос: почему Достоевский назвал Гинденбурга общечеловеком, а не всечеловеком? Хотя правильнее сказать, что точное слово автор ищет на всем протяжении мартовского выпуска «Дневника Писателя», поправляет себя, уточняет свою дефиницию: «Это был не общечеловек, а скорее общий человек» (Д30; т. 25: 90).

На наш взгляд, общечеловеческое для Достоевского — это свойство универсальное, характерное для любой национальности. При этом сохраняется национальная идентичность, но есть опасность «скатывания» до мозаичности и атомарности личности, утраты корней. Всечеловеческое же, напротив, предполагает новую целостность, выросшую на духовном опыте православия, это «новое слово» русских, обращенное ко всему миру, «поверх барьеров». Всечеловечность осознавалась писателем как исключительная принадлежность русского духа, будущее предназначение России в мире: «...всечеловечность есть главнейшая личная черта и назначение русского» (Д30; т. 23: 31).

Добавим, что значение слова «всечеловек» не понял К. Леонтьев, по сути, уравняв его с «общечеловеком, европейцем, либералом, космополитом» [Захаров, 2013: 154]. И сейчас эта досадная ошибка весьма распространена. Кроме того, различие между значениями, которые вкладывал в понятия «общечеловек» и «всечеловек» Достоевский, сложно уловить иностранцу, поскольку обе лексемы относятся к безэквивалетной лексике; тем не менее примеры тонкого понимания и разграничения авторских понятий за рубежом встречаются¹⁷.

Вторая подглавка третьей части построена на контрасте заглавия («Единичный случай») и ее содержания. Достоевский выступает тут не в качестве известного автора, а в амплуа публициста-издателя. Это дает возможность осмыслить событие не только как важное для города М., а шире — во вселенском масштабе, с точки зрения вечных евангельских истин. Открыто, с долей иронии он указывает на доказавшую свою эффективность жизненную стратегию В. Гинденбурга как на путь разрешения ситуаций межнациональной розни и аргументирует свою позицию:

«II. Единичный случай

<…> почему я назвалъ старичка доктора "общечеловѣкомъ"? Это былъ не общечеловѣкъ, а скорѣе общій человѣкъ. Этотъ городъ М. (выделено нами. — Е. С.) — это большой губернскій городъ въ западномъ краѣ, и въ этомъ городѣ множество евреевъ, есть нѣмцы, русскіе конечно, поляки, литовцы, — и всѣ то, всѣ эти народности признали праведнаго старичка каждая за своего. Самъ же онъ былъ протестантъ, и именно нѣмецъ, вполнѣ нѣмецъ: манера какъ онъ купилъ и отослалъ бѣдному еврею корову — это чисто нѣмецкій вицъ. Сперва озадачилъ того: "чѣмъ уплатишь?" И ужь конечно беднякъ, продавая послѣднюю козу чтобъ уплатить "благодетелю", не ропталъ ни мало, а напротивъ горько страдалъ въ душѣ, что всего-то коза стоитъ 4 цѣлковыхъ, а вѣдь и "бѣдному работающему на нихъ всѣхъ бѣдняковъ старичку тоже вѣдь жить надо, а что такое четыре цѣлковыхъ за всѣ-то его благодѣянія семейству?" Ну а старичокъ себѣ на умѣ, посмѣевается, а сердце горитъ у него: "вотъ же я ему бѣдняку нашъ нѣмецкій вицъ покажу!" И вѣдь какъ должно быть хорошо смѣялся про себя, когда повели къ еврею корову, какъ прибодрился духомъ, и пожалуй всю ту ночь можетъ быть провозился въ нищей лачугѣ какой нибудь бѣдной еврейки родильницы. А вѣдь восьмидесятилѣтнему старичку хорошо бы и поспать ночку, попокоить старыя, усталыя кости»¹⁸.

В этой части главы, на основе сведений, сообщенных Софьей Лурье, Достоевский додумывает психологический портрет героя. По такому принципу «нанизывания» деталей на реальный факт или событие из жизни выстраивается специфика творческого процесса автора. По наблюдению Д. С. Лихачева, «Достоевский не "сочинял" действительность, а "досочинял" к ней свои произведения. Зацепившись за действительный факт, за реальную местность, случайную встречу, газетное сообщение о каком-либо происшествии, репортаж о судебном процессе, он давал всему этому продолжение, воображением населял увиденную им улицу, мысленно открывал двери в реально существовавшие квартиры, сходил в реально бывшие подвалы, наделял биографиями действительно встреченных им прохожих» [Лихачев: 260].

Ключом к характеру человека и его поведению у Достоевского является тот или иной знаковый жест. Воодушевленно и с симпатией автор раскрывает национальные характер и юмор Гинденбурга («…А старичок себе на уме, посмеивается, а сердце горит у него», «прибодрился духом»), моделируя его внутреннюю речь: «Вот же я ему, бедняку, наш немецкий виц покажу!» (Д30; т. 25: 90). В этом случае Достоевский использует прием сермоцинации — воображаемой или переработанной речи собеседника: немецкое слово «виц» (der Witz — шутка, острота) он дает без перевода, чтобы ярче и рельефнее указать на национальную принадлежность и эмоциональную окраску высказывания. Специфика юмора доктора основывается на закономерной, априори предполагаемой оплате за медицинские услуги: «Чем уплатишь?». Шутка врача-«благодетеля» заключается в том, что, отказываясь от вознаграждения, он еще и дарит бедняку в несколько раз превосходящую сумму, передав через лакея, что «доктор признал козье молоко для них вредным» (Д30; т. 25: 90), и исключив, таким образом, возможность отказа от подарка. Благодаря приему внутреннего диалога от лица доктора образ получает завершение. Эпизод заканчивается ироническим восклицанием: «Разрешение еврейского вопроса, господа!» (Д30; т. 25: 91), — в котором за комическим содержанием скрыт серьезный смысл о вкладе отдельной личности в национальную и мировую историю.

Вторая часть главки «Единичный случай» строится по принципу экфрасиса, т. е. описания выдуманной Достоевским картины принятия родов старичком Гинденбургом у бедной еврейской многодетной матери (см. об этом: [Борисова, 2013: 55–60]). Оценивая личность доктора как неординарную, более того — героическую, автор предлагает запечатлеть его в момент рождения бедного младенца. Нарративный прием экфрасиса усиливает суггестивную насыщенность текста Достоевского. Так, на первом плане картины изображена фигура акушера, завернувшего в свою рубашку еврейского младенца, что очевидно имеет евангельский подтекст:

«Да и для художника роскошь сюжета. Во-первыхъ, идеальная, невозможная, смраднѣйшая нищета бѣдной еврейской хаты. <…> Да и освѣщеніе можно бы сдѣлать интересное: на кривомъ столѣ догораетъ оплывшая сальная свѣчка, а сквозь единственное, заиндивѣвшее и обледенѣлое оконце уже брезжетъ разсвѣтъ новаго дня, новаго труднаго дня для бѣдныхъ людей. Трудныя родильницы часто родятъ на разсвѣтѣ: всю ночь промучаются, а къ утру родятъ. Вотъ усталый старичокъ, на мигъ оставивъ мать, берется за ребенка. Принять не во что, пеленокъ нѣтъ, ни тряпки нѣтъ <...> и вотъ праведный старичокъ снялъ свой старенький вицъ-мундирчикъ, снялъ съ плечь рубашку и разрываетъ ее на пеленки. Лицо его строгое и проникнутое. Бѣдный новорожденный еврейчикъ копошится передъ нимъ на постелѣ, христіанинъ принимаетъ еврейчика въ свои руки и обвиваетъ его рубашкой съ плечь своихъ. Разрѣшеніе еврейскаго вопроса, господа! Восьмидесятилѣтній обнаженный и дрожащій отъ утренней сырости торсъ доктора можетъ занять видное мѣсто въ картинѣ, не говорю уже про лицо старика и про лицо молодой, измученной родильницы, смотрящей на своего новорожденнаго и на продѣлки съ нимъ доктора. Все это видитъ сверху Христосъ и докторъ знаетъ это: "этотъ бѣдный жидокъ выростетъ и можетъ сниметъ и самъ съ плеча рубашку и отдастъ христіанину, вспоминая разсказъ о рожденіи своемъ" — съ наивной и благородной вѣрой думаетъ старикъ про себя. Сбудется-ли это? вѣроятнѣе всего что нѣтъ, но вѣдь сбыться можетъ, а на землѣ лучше и дѣлать-то нечего, какъ вѣрить въ то, что это сбыться можетъ и сбудется»¹⁹.

Достоевский додумывает и черты характера доктора Гинденбурга. За долгие годы практики врач не утратил способности радоваться рождению нового человека, которое воспринимает не иначе как чудо. Вместо взимания платы за свой нелегкий труд родовспоможения он дарит бедной еврейке «перламутровую <…> сигарочницу» (Д30; т. 25: 92) — вероятно, подарок другого благодарного пациента. Кроме того, доктор незаметно оставляет на столе «медный столбик трехкопеечников» (Д30; т. 25: 91) на продукты, а свою рубашку разрывает на пеленки.

Вызванное похоронами «общего доктора» единение людей, принадлежащих к разным нациям, происходит весной, когда сама природа задает новый этап жизненного цикла и готова к обновлению. Рассказ о прощании с «праведным старичком» (Д30; т. 25: 91) приобретает черты дидактического красноречия в форме поучения или проповеди, но иронический тон не снимает важности вопроса объединения людей:

«Этотъ общій человѣкъ, хоть и единичный случай, а соединилъ же надъ гробомъ своимъ весь городъ. Эти русскія бабы и бѣдныя еврейки цаловали его ноги въ гробу вмѣстѣ, тѣснились около него вмѣстѣ, плакали вмѣстѣ. Пятдесятъ восемь лѣтъ служенія человѣчеству въ этомъ городѣ, пятдесятъ восемь лѣтъ неустанной любви соединили всѣхъ хоть разъ надъ гробомъ его въ общемъ восторгѣ и въ общихъ слезахъ. Провожаетъ его весь городъ, звучатъ колокола всѣхъ церквей, поются молитвы на всѣхъ языкахъ. <…> Да вѣдь въ это мгновеніе почти разрѣшенъ хоть бы этотъ самый "еврейскій вопросъ"! Вѣдь пасторъ и раввинъ соединились въ общей любви, вѣдь они почти обнялись надъ этой могилой въ виду христіанъ и евреевъ. Что въ томъ, что разойдясь, каждый примется за старые предразсудки: капля точитъ камень, а вотъ эти-то "общіе человѣки" побѣждаютъ міръ соединяя его; предразсудки будутъ блѣднѣть съ каждымъ единичнымъ случаемъ и наконецъ вовсе исчезнутъ. Про старичка останутся легенды <…> А легенды ужь это первый шагъ къ дѣлу, это живое воспоминаніе и неустанное напоминаніе объ этихъ "побѣдителяхъ міра", которымъ принадлежитъ земля»²⁰.

Так создается модель поведения праведника. Символическим представляется использование Достоевским евангельских аллюзий в описании «единичного случая», обретающего перспективу общего и вечного: отдай рубашку, «и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два» (Мф. 5:41); «Ибо всякий, рожденный от Бога, побеждает мир; и сия есть победа, победившая мир, вера наша» (1 Ин. 5:4).

Контрастной параллелью к истории доктора-человеколюбца в «Дневнике Писателя» приводится случай врача-эгоиста, не воспринимающего свою профессию как служение: он не помог утопающему, поскольку «спешил домой напиться кофею» (Д30; т. 25: 92). Такое сопоставление рельефно выделяет образ настоящего доктора, врачевавшего не только тела, но и души.

В концепции Достоевского Гинденбург — подлинный христианин, избравший нравственной нормой сознательное жертвование собой ради других. Такой образец деятельного служения людям обладает огромной созидательной силой и способен изменить мир к лучшему. Писатель верит, что частный, единичный случай станет всеобщим правилом, примером для других:

«И вовсе нечего ждать, пока все станут такими же хорошими, как и они, или очень многие: нужно очень немного таких, чтоб спасти мир, до того они сильны. А если так, то как же не надеяться?» (Д30; т. 25: 92).

По сути, Достоевский косвенно обращался к каждому своему читателю с немым призывом, чтобы единичный случай «неустанной любви» (Д30; т. 25: 92) стал всеобщей нормой. Название подглавки «Единичный случай» контрастно противопоставлено ее содержанию, что усиливает публицистичность и суггестивность авторской интенции относительно распространения описанной модели поведения.

А. Е. Богданович о Гинденбурге

В мемуарном свидетельстве о похоронах доктора Гинденбурга, которое оставил Адам Егорович Богданòвич (1862–1940), отец известного украинского поэта, заметно влияние публикации Достоевского о покойном. В подростковом возрасте А. Е. Богданович стал свидетелем «всенародных похорон» доктора Гинденбурга, которое назвал «самым важным и отрадным по своему значению и характеру»²¹. «Всенародные похороны» доктора Гинденбурга мемуарист описывает так:

«Он был лютеранин, но у гроба его и в погребальной процессии соединились все народности и вероисповедания гор. Минска — православные и католики, лютеране, евреи и магометане. Число провожавших гроб было огромным — в десяток тысяч человек, что для маленького тогдашнего Минска было явлением невиданным и исключительным, чтобы на похоронах частного лица соединились никем не пригнанные толпы народов. Особенно много было евреев и многие шли в молитвенных одеяниях и со свечами и молитвенниками в руках, в том виде, в каком были в синагоге.

Зрелище было в высшей степени трогательное в том смысле, что здесь были отброшены в сторону или хотя бы на время забыты национальные и религиозные антагонизмы, в то время бывшие в полной силе» (Богданович: 381–382).

Мемуарист упоминает и публикацию Достоевского о минском докторе, возникшую под влиянием письма Сары Лурье²²:

«Что же объединяло эту разноплеменную толпу? Обаяние личности покойника, его исключительная доброта и неустанная работа на пользу униженных и обиженных, угнетенных и обездоленных, т. е. городской бедноты. <…> Это был местный двойник доктора Гааза, заслуживающий, как и его прототип, доброй памяти. Но память-то у нас коротка, и эта славная личность ничем не была увековечена и его неустанная и самоотверженная работа ничем не была отмечена» (Богданович: 382–383).

Забытое мемуарное свидетельство Р. В. Плетнева

Среди свидетельств о Гинденбурге необходимо выделить две заметки Р. В. Плетнева.

Ростислав Владимирович Плетнев (1903–1985) — участник Белого движения на Юге России, литературовед, публицист, писатель. Псевдоним Даниэль он выбрал по фамилии матери, которая происходила из семьи переселившихся в Россию при Петре I французов-гугенотов, отец был профессором Военно-юридической академии Санкт-Петербурга. После 1920-х гг. находился в эмиграции в Королевстве Сербов, Хорватов и Словенцев, в Белграде, где с золотой медалью окончил русско-сербскую гимназию (1923). Учился в Праге в Карловом университете, защитил докторскую диссертацию «Природа в произведениях Достоевского» (1928). Работал в Народном университете в Праге, затем в Коларчевом университете в Белграде. С 1955 г. эмигрировал в Канаду, где преподавал русскую литературу в Монреальском французском университете, Оттавском университете и университете Мак-Гилл в Монреале. Область его научных интересов: славянские литературы и языки, он — автор более 200 трудов на русском, сербском, чешском, английском и французском языках, владел русским, английским, французским, украинским, грузинским, чешским, сербским языками, состоял членом редколлегии журнала «Русское возрождение» (Париж — Нью-Йорк — Москва) (см. подробнее: [Соколов], [Валиев]).

Илл. 5. Р. В. Плетнев[23]

Fig. 5. R. V. Pletnev

Плетнев дважды обращался к личности доктора Гинденбурга: в 1931 г. — в берлинской русскоязычной газете «Руль» и, позднее, упомянув об этой публикации в «Заметках к статье Д. В. Гришина "Был ли Достоевский антисемитом?"», напечатанных в «Вестнике русского христианского движения» (1976. № 1).

Эпиграфом к статье «Достоевский и Гинденбург» (1931) Плетнев взял фразу из романа «Подросток»:

«Русскому Европа такъ же драгоцѣнна какъ и Россiя… Европа такъ же была отечествомъ нашимъ, какъ и Россiя. О, болѣе» [Плетнев, 1931a: 2].

Автор начинает публикацию с утверждения, что «изъ всѣхъ русскихъ классиковъ Достоевскiй пользуется въ Германiи наибольшимъ признанiемъ и широкой популярностью…» [Плетнев, 1931a: 2], и указывает на «прочность тѣхъ узъ, кои связывали Достоевскаго съ нѣмецкимъ генiемъ» Гёте [Плетнев, 1931a: 2].

Одним из постоянных образов в романистике Достоевского, по мысли Плетнева, является образ немца-доктора.

Так, в романе «Идиот» запечатлен образ сострадательного врача: «идеальнымъ примѣромъ блаженнаго миротворца и нищелюбца беретъ Достоевскiй скромнаго московскаго врача, чистаго нѣмца по происхожденiю» [Плетнев, 1931a: 2]. Он «"всю cвою жизнь таскался по острогамъ и по преступникамъ", звалъ ихъ "голубчиками", раздавалъ деньги, присылая необходимыя вещи и книги» [Плетнев, 1931a: 2]. Как мы указывали ранее, «этот вставной рассказ иллюстрирует идею деятельного добра, безотносительной любви, воплощает возможное направление развития личности Мышкина» [Сафронова: 334]²⁴. Писателя глубоко волновала идея далеких следствий одного доброго дела старичка-генерала, врачевателя душ, способного нравственно изменить сотни ссыльных.

Далее Плетнев указывает, что прототипом образа безымянного «святого доктора» послужил старший врач московских тюремных больниц Федор Петрович Гааз (1780–1853), «великий филантроп, врач душ и тел» [Плетнев, 1931a: 2]²⁵.

В 2018 г. Ф. П. Гааз был причислен к лику блаженных Католической церкви. Известно, что Достоевский знал о его существовании с детства²⁶ и еще до каторги интересовался личностью Ф. П. Гааза. В 1840-е гг. писатель пользовался Евангелием на французском языке, которое врач-филантроп подарил Илье Александровичу Арсеньеву (1820–1887), журналисту, одному из основателей и издателей «Петербургского листка». Достоевский попросил у него книгу на несколько дней, делал в ней пометы, позднее она оказалась у М. В. Буташевича-Петрашевского [Захаров, 2010: 644].

В «Братьях Карамазовых» колоритной фигурой является образ доктора Герценштубе:

«Его всѣ у насъ въ городѣ очень цѣнили и уважали. Былъ онъ врачъ добросовѣстный, человѣкъ прекрасный и благочестивый, какой то гернгутеръ или "Моравскiй братъ"… Онъ былъ добръ и человѣколюбивъ, лѣчилъ бѣдныхъ больныхъ и крестьянъ даромъ, самъ ходилъ въ ихъ конуры и избы и оставлялъ деньги на лѣкарство. Это былъ старый холостякъ съ душой нѣжной и цѣломудренной и "на женщинъ смотрѣлъ, какъ на высшiя и идеальныя существа". Была у него забавная слабость: считать свою русскую рѣчь за образцовую, за лучшую чѣмъ даже у русскихъ. Вслѣдствiе этого онъ очень любилъ прибѣгать къ русскимъ пословицамъ… Въ разговорѣ, отъ разсѣянности ли какой, часто забывалъ слова самыя обычныя… и при этомъ всегда махалъ рукой передъ лицомъ своимъ, какъ бы ища ухватить потерянное словечко, и уже никто не могъ бы принудить его продолжать начатую речь, прежде чѣмъ онъ не отыщетъ пропавшаго слова"» [Плетнев, 1931a: 2–3].

Все знали доктора как «человѣка исключительной душевной нѣжности», с «какой то наивной и милой сентиментальностью и человѣколюбiемъ» [Плетнев, 1931a: 3].

Плетнев высказал мысль о том, что образ врача Герценштубе в романе «Братья Карамазовы» создавался Достоевским как синтетический, путем соединения истории доктора Ф. П. Гааза, ставшего прототипом миротворца и нищелюбца в романе «Идиот», и истории Гинденбурга, описанной в «Дневнике Писателя» за март 1877 г. Далее приводится практически вся публикация Достоевского о докторе Гинденбурге из «Дневника Писателя»²⁷, начиная с письма Софьи Лурье о похоронах, и ставится риторический вопрос: «Кто же былъ описанный съ такой любовью и съ такимъ пафосомъ баронъ докторъ Hindenburg?» [Плетнев, 1931b: 3].

Плетнев верно указал на совпадения между реальными чертами В. Гинденбурга и образом скотопригоньевского доктора (в возрасте, характере и особенно в немецком остроумии)²⁸.

Плетнев передает еще несколько историй о докторе, которые знает со слов своей близкой знакомой, «глубокой старушки Сабины Самойловны Данiэль, урожденной баронессы фонъ Гинденбургъ. Она была любимицей доктора Гинденбурга и приходилась ему родной племянницей» [Плетнев, 1931b: 3]. Из более поздней публикации становится известно, что Сабина Даниэль — бабушка автора по материнской линии [Плетнев, 1976: 119]. Соответственно, доктор Гинденбург, родной дядя бабушки — двоюродный прадед Плетнева. И его газетная заметка, по сути, — благодарная память о своих предках. Все случаи переданы «съ такой любовью и съ такимъ пафосомъ» [Плетнев, 1931b: 3], что нельзя сомневаться в их правдивости. Это создает эффект «живого» свидетельства, внушает особое доверие к нему. Прежде всего, отмечается сознательный выбор врачом дела жизни:

«"Этой профессiей, говаривалъ д-ръ Гинденбургъ, я надѣюсь послужить людямъ". Всю свою жизнь и всѣ свои средства истратилъ онъ на бѣдняковъ, врачуя, помогая и утѣшая "своихъ близкихъ", такъ звалъ онъ всѣхъ пацiэнтовъ. Зналъ онъ и языки, и особенно хорошо — русскiй, еврейскiй жаргонъ и польскій. На этихъ языкахъ говорило бѣднѣйшее населенiе города и деревень. На вопросы, зачѣмъ онъ трудится надъ изученiемъ языковъ, когда онъ уже бѣгло на нихъ говорилъ, докторъ отвѣчалъ съ удивленiемъ: — "А чтобъ я хорошо могъ утѣшать близкихъ, они очень много несчастны". Говорятъ, былъ онъ врачъ удивительный и необыкновенно счастливый» [Плетнев, 1931b: 3].

К Гинденбургу за советом часто приезжали даже из дальних городов. Прославился он не только высоким уровнем профессионализма, но и благодаря особому милосердию: всё его жалование «уходило на бѣдныхъ, на просителей и на сюрпризы бѣднякамъ и знакомымъ» [Плетнев, 1931b: 3].

Описанная в «Братьях Карамазовых» история Дмитрия, которому доктор Герценштубе в детстве подарил фунт орехов, зародив в мальчике благодарную память и стремление к добру, соотносится с реальной историей племянницы доктора Гинденбурга Сабины Гинденбург-Даниэль, которой он регулярно оказывал подобные знаки внимания. По рассказам очевидцев, «часто денегъ у него совсѣмъ не было, и онъ почти голодалъ, тогда и сюрпризы были крошечные, но всегда были. Любилъ онъ всѣхъ несчастныхъ "бѣдняшекъ" какой то неутолимой, ищущей любовью» [Плетнев, 1931b: 3]. На протяжении всей жизни доктор Гинденбург был охвачен идеей благотворительности: «...къ бѣднякамъ онъ посылалъ бѣдныхъ рабочихъ, чтобъ они поправили крыши и полы, самъ постоянно ѣздилъ и ходилъ по окраинамъ и высматривалъ и выглядывалъ во время своей врачебной практики о нуждахъ». По натуре «былъ тихъ, характеромъ свѣтелъ и радостенъ» [Плетнев, 1931b: 3].

В «Дневнике Писателя» Достоевский выразил уверенность, что после Гинденбурга останутся легенды, которые будут менять к лучшему жизнь рассказчиков и окружающих людей. Плетнев подтверждает, что спустя 60 лет после кончины Гинденбурга народная память бережно хранит историю «святого доктора», «нашего отца», вспоминая о нем «съ умиленіемъ» [Плетнев, 1931b: 3].

Публикация знакомит также с ближайшим другом и сподвижником доктора Гинденбурга, «богачомъ-евреемъ, лѣсо- и хлѣботорговцемъ, по фамиліи Зельдовичъ», который оказывал активную материальную помощь доктору в заботе о нуждающихся. Перед кончиной доктор Гинденбург завещал другу «всѣхъ бѣдныхъ, и до смерти своей Зельдовичъ исполнялъ обѣщанiе и клятву другу» [Плетнев, 1931b: 3]. Эта история как бы раздвигает границы «Дневника Писателя», наглядно показывая, как пример «пятидесяти восьми лет неустанной любви», деятельного и милосердного служения людям становится образцом для подражания.

Спустя 45 лет, в 1976 г., в журнале «Вестник русского христианского движения», Плетнев, полемически отвечая на статью Д. В. Гришина «Был ли Достоевский антисемитом?», уже открыто пишет о своем прямом родстве с доктором Гинденбургом: «родной дядя моей бабушки по матери» [Плетнев, 1976: 119], отсылая также к своей предыдущей публикации²⁹. Далее он обращается к центральному событию мартовского номера «Дневника Писателя» за 1877 г., рассказывая о том, как акушер Гинденбург снял рубашку со своих плеч и завернул в нее еврейского младенца. Приведем этот важный фрагмент публикации полностью:

«Барон фон Гинденбург (Бенекендорф) был полиглотом и прекрасным врачом-бессеребренником. Это был добряк — благодетель бедняков любой нации. О нем, родном дяде моей бабушки по матери, я написал некогда большую статью. Меня интересовала идея примирения, выдвинутая Достоевским при рассказе о "святом докторе-протестанте". Сам по себе Достоевский часто то бранил немцев, то ими восторгался. В упомянутых отделах "Дневника Писателя" Достоевский говорит между прочим и следующее: Доктор однажды, не имея в бедной хате пеленок для новорожденного еврейчика, снимает с плеч свою рубашку. "Всё это видит сверху Христос, и доктор знает это: этот бедный жидок вырастет и может снимет и сам с плеча рубашку и отдаст христианину, вспоминая рассказ о рождении своем", — с наивной и благородной верой думает про себя старик... А доктор в праве верить, потому что уж на нем сбылось: "исполнил я, исполнит и другой; чем я лучше другого?" Далее писатель указует на роль и значение доброго доктора: "Этот общий человек хоть и единичный случай, а соединил же над гробом своим весь город. Эти русские бабы и бедные еврейки целовали его ноги в гробу, теснились около него вместе, плакали вместе... Да ведь в это мгновение почти разрешен хоть бы этот самый ′еврейский вопрос′ Ведь пастор и раввин соединились в общей любви... Эти-то ′общие человеки′ побеждают мир, соединяя его... А уверовав в то, что это действительно победители, и что такие действительно ′наследят землю′ (Мф. 5:5)... Нужно очень немного таких, чтобы спасти мир, до того они сильны. А если так, то как же не надеяться?" Писатель мечтает, что доброта, христианское служение ближним до забвения о себе, смогут, может быть, решить даже еврейский вопрос, победив любовию ненависть и презрение» [Плетнев, 1976: 119–120].

Личное знакомство Достоевского со многими врачами, наблюдение за их работой и бытом позволили писателю не только создать впечатляющие картины болезней его героев, но и воплотить в произведениях запоминающиеся образы медицинских работников разной степени культуры и знаний. С минским доктором-немцем Гинденбургом, самоотверженно спасавшим людские жизни во время эпидемий, родов, лечившим арестантов Тюремного замка, Достоевский не был знаком лично. Однако не случайно биография этого врача, ставшая темой эпистолярия Софьи Лурье, вдохновила писателя на создание образа доктора Герценштубе в романе «Братья Карамазовы», нашла воплощение в «Дневнике Писателя» 1877 г. Она стала иллюстрацией к одному из важнейших гуманистических тезисов Достоевского о вкладе отдельной личности в национальную и мировую историю. Подлинный христианин, избравший нравственной нормой служение людям, сознательное жертвование собой во имя других, любовью побеждающий ненависть, способен объединить народы всех вероисповеданий и национальностей и остаться бессмертным в памяти людей.

ПРИЛОЖЕНИЕ

Достоевскій и Гинденбургъ

«Русскому Европа такъ же драгоцѣнна какъ и Россiя… Европа такъ же была отечествомъ нашимъ, какъ и Россiя. О, болѣе»

(Достоевскiй «Подростокъ»).

Если изъ всѣхъ русскихъ классиковъ Достоевскiй пользуется въ Германiи наибольшимъ признанiемъ и широкой популярностью, то, съ своей стороны, нашъ генiальный писатель страстно волновавшiйся проблемой «Россiя и Европа» платитъ Германiи — искреннимъ уваженiемъ, симпатiями и, пожалуй, преклоненiемъ. Любопытно, что напр<имѣръ> отношенiе писателя къ французамъ можно считать въ своей сущности скорѣе глубоко отрицательнымъ, чѣмъ положительнымъ. Тутъ были причины, какъ чисто личныя, такъ и принципiальная ненависть къ странѣ католицизма не какъ религiи, а какъ своеобразно понятой идеи «царства земного», Антихриста.

Съ дѣтскаго возраста Достоевскій уже вошелъ въ соприкосновеніе съ германской культурой. Онъ разсказывалъ своей второй женѣ — Аннѣ Григорьевнѣ, о томъ сильномъ впечатлѣнiи, которое произвела на него въ дѣтствѣ трагедія Шиллера «Разбойники»³⁰. Въ юности (1840–41 г.г.) Достоевскій увлекался драматическими опытами и пишетъ подъ вліяніемъ Ф. Шиллера свою «Марію Стюартъ». Совмѣстно съ другомъ своимъ — поэтомъ, романтикомъ и вѣчнымъ искателемъ — Шидловскимъ читаетъ нѣмецкаго поэта и вскорѣ онъ «вызубрилъ Шиллера, говорилъ имъ, бредилъ имъ…». «Имя Шиллера, говоритъ писатель, стало мнѣ роднымъ, какимъ то волшебнымъ звукомъ, вызывающимъ столько мечтаній»… Вполнѣ понятно, что вмѣстѣ съ братомъ Михаиломъ Достоевскій мечтаетъ издать по русски «всего» Шиллера. Bліяніе Шиллера и его поэзіи на душу Достоевскаго было необычайно и, что интереснѣе всего, вновь откликнулось въ послѣднемъ произведеніи — Братьяхъ Карамазовыхъ, гдѣ не разъ цитируется Шиллеръ. Высоко цѣнилъ писатель и Э. Т. А. Гофмана³¹; сравнивая его съ Э. По, онъ находилъ у Гофмана большой талантъ, глубину, «жажду красоты и свѣтлый идеалъ». Bлiяніе Гофмана уже значительно выяснено и говорить о первыхъ произведеніяхъ Достоевскаго безъ знанія Гофмана трудно. Имя Гете и Гетевскій «Фаустъ» тоже заняли не послѣднее мѣсто въ галлереѣ великихъ писателей и учителей Достоевскаго. Трогательная страница посвящена ему въ «Дневникѣ Писателя». Въ главѣ, трактующей о самоубійствахъ среди русской молодежи, возмущаясь, что часто убиваютъ себя юноши изъ за самыхъ ничтожныхъ и мелкихъ причинъ и при томъ не мыслятъ о значенiи жизни, о проблемѣ души, Достоевскій замѣчаетъ: «Неужели это безмысліе въ русской природѣ? Я говорю безмысліе, не безсмысліе. Ну, не вѣрь, но хоть помысли. Въ нашемъ самоубiйцѣ даже и тѣни подозрѣнiя не бываетъ о томъ, что онъ называется Я и есть существо безсмертное. Онъ даже какъ будто никогда не слыхалъ о томъ ровно ничего. И однако онъ вовсе не атеистъ. Вспомните прежнихъ атеистовъ: утративъ вѣру въ одно, они тотчасъ же начинали страстно вѣровать въ другое… Самоубійца Вертеръ, кончая съ жизнью, въ послѣднихъ строкахъ имъ оставленныхъ, жалѣеть, что не увидитъ болѣе прекраснаго созвѣздія "Большой Медвѣдицы", и прощается съ нимъ. О, какъ сказался въ этой черточкѣ только что начинавшійся тогда Гете. Чѣмъ же такъ дороги были молодому Вертеру эти созвѣздiя? Тѣмъ, что онъ сознавалъ каждый разъ, созерцая ихъ, что онъ вовсе не атомъ и не ничто передъ ними, что вся эта бездна таинственныхъ чудесъ Божіихъ вовсе не выше его мысли, не выше его сознанія, не выше идеала красоты, заключеннаго въ душѣ его, а, стало быть, ровна ему и роднитъ его съ безконечностью бытія... и что за все счастіе чувствовать эту великую мысль, открывающую ему: кто онъ? — онъ обязанъ лишь своему лику человѣческому.

"Великій Духъ, благодарю тебя за ликъ человѣческій, Тобою данный мнѣ".

Вотъ какова должна была быть молитва Гете во всю жизнь его. У насъ разбиваютъ этотъ данный человѣку ликъ совершенно просто и безъ всякихъ этихъ нѣмецкихъ фокусовъ»…

Не одна литература, но и нѣмецкая музыка цѣнилась и любилась Достоевскимъ. О пьесахъ Бетховена онъ говорилъ, какъ о «верхѣ восхищенія», а о увертюрѣ изъ «Феделіо», въ одномъ изъ писемъ къ женѣ, утверждаетъ, что «выше этого ничего не создавалось». Эти нѣсколько бѣгло отмѣченныхъ черточекъ позволяютъ указать на прочность тѣхъ узъ, кои связывали Достоевскаго съ нѣмецкимъ генiемъ. Въ своихъ романахъ Достоевскій неоднократно изображаетъ нѣмца-доктора. Этотъ типъ созданъ имъ на основаніи двухъ совершенно реальныхъ образовъ. Одинъ изъ нихъ — московскій врачъ Ф. П. Гаазъ, прекрасную біографію котораго написалъ сенаторъ А. Ф. Кони. Въ романѣ «Идіотъ», Достоевскій впервые попытался дать типъ идеальнаго, прекраснаго человѣка, трогательная страничка посвящена воспоминанiю объ одномъ идеальномъ милостивцѣ. Писатель въ «исповѣди» Ипполита касается организаціи «общественной милостыни» и вопроса о частной благотворительности. Въ его представленiи это двѣ глубоко различныя вещи, и первая никакъ не должна и не можетъ стѣснять «личную свободу». «Единичное доброе дѣло, пишетъ онъ, остается всегда, потому что оно есть потребность прямого вліянія одной личности на другую». Идеальнымъ примѣромъ блаженнаго миротворца и нищелюбца беретъ Достоевскій скромнаго московскаго врача, чистаго нѣмца по происхожденію. Онъ даже не называетъ его фамилiи. Но никто другой какъ Ф. П. Гаазъ передъ нами, ибо «онъ всю свою жизнь таскался по острогамъ и по преступникамъ», звалъ ихъ «голубчиками», раздавалъ деньги, присылая необходимыя вещи и книги. «Онъ говорилъ съ ними какъ съ братьями, но они сами стали считать его подъ конецъ за отца». Особенно «старичекъ» любилъ ссыльныхъ дѣтей, ласкалъ ихъ, утѣшалъ и дарилъ. И «его знали по всей Россіи и по всей Сибири, то-есть всѣ преступники». Доброта и самоотверженiе и нѣжность его были изумительны и навсегда врѣзались въ память знавшихъ «святого доктора». Закоренѣлый злодѣй, убійца малолѣтнихъ дѣтей изъ удовольствія — и тоть, говоритъ писатель, вспоминалъ иной разъ его съ улыбкой любви и «почемъ вы знаете, какое сѣмя заброшено въ его душу навѣки этимъ "старичкомъ генераломъ"… Какое значеніе будетъ имѣть это пріобщенiе одной личности къ другой въ судьбахъ прiобщенной личности? Тутъ вѣдь цѣлая жизнь и безчисленное множество скрытыхъ отъ насъ развѣтвленiй».

Образъ «святого старичка» видимо глубоко врѣзался въ душу писателя и ярко запечатлѣлся въ его памяти. Когда думалъ онъ надъ проблемой своего неосуществленнаго романа «Атеизмъ» и надъ «Житіемъ Великаго Грѣшника», тихій обликъ великаго человѣколюбца и искренняго христіанина стоялъ передъ его очами. Именно въ планѣ ненаписаннаго романа «Житіе великаго грѣшника», въ произведенiи, отъ котораго бѣгутъ ясно видимыя нити ко всѣмъ послѣдующимъ романамъ Достоевскаго, находимъ упоминаніе о Гаазѣ, ясно свидѣтельствующее о значеніи этого типа для искателя правды Христовой. Въ концѣ плана мы читаемъ, что какъ результатъ всей многострадальной и бурной жизни, какъ ея завершеніе и апофеозъ стоитъ фигура доктора Гааза: «Кончаетъ воспитательнымъ домомъ у себя и Гаасомъ становится. Все яснѣетъ».

Въ концѣ пути атеиста и неутомимаго искателя, натуры бунтарской и вѣчно тоскующей по прекрасному, по горному идеалу гармонiи и силы, стоитъ образъ старичка, великаго филантропа, врача душъ и тѣлъ — Ф. П. Гааза. Великiй грѣшникъ наконецъ понялъ, что дѣйствительно можно «быть рабомъ и всѣхъ сильнѣй». Таковъ всегда слуга Христовъ по мысли писателя.

Типъ доктора Гааза, слившись съ еще однимъ типомъ, о которомъ у насъ рѣчь впереди, отразился на изображеніи нѣмца-доктора Герценштубе въ «Братьяхъ Карамазовыхъ»: «Его всѣ у насъ въ городѣ очень цѣнили и уважали. Былъ онъ врачъ добросовѣстный, человѣкъ прекрасный и благочестивый, какой то гернгутеръ или "Моравскiй братъ"… Онъ былъ добръ и человѣколюбивъ, лѣчилъ бѣдныхъ больныхъ и крестьянъ даромъ, самъ ходилъ въ ихъ конуры и избы и оставлялъ деньги на лекарство». Это былъ старый холостякъ души нѣжной и цѣломудренной и «на женщинъ смотрѣлъ, какъ на высшiя и идеальныя существа». «Была у него забавная слабость: считать свою русскую рѣчь за образцовую, за лучшую чѣмъ даже у русскихъ. Вслѣдствiе этого онъ очень любилъ прибѣгать къ русскимъ пословицамъ… Въ разговорѣ, отъ разсѣянности ли какой, часто забывалъ слова самыя обычныя… и при этомъ махалъ рукой передъ лицомъ своимъ, какъ бы ища ухватить потерянное словечко, и уже никто не могъ бы принудить его продолжать начатую рѣчь, прежде чѣмъ онъ не отыщетъ пропавшаго слова». Какъ старожилъ городка, знавшій издавна семью Карамазовыхъ, онъ давая показанiя на судѣ, почти единственный изъ всѣхъ свидѣтелей, освѣщаетъ «преступника» (Митю) благопрiятнымъ свѣтомъ. Что то теплое, мягкое и глубоко человѣческое слышится въ его словахъ. Онъ говоритъ прежде всего о хорошемъ сердцѣ Мити и что лишь отъ заблужденiй и увлеченiй произошло его паденiе: «А между тѣмъ, это былъ благодарный и чувствительный юноша, о, я очень помню его еще вотъ такимъ малюткой, брошеннымъ у отца въ заднiй дворъ, когда онъ бѣгалъ по землѣ безъ сапожекъ, и съ панталончиками на одной пуговкѣ… Какая то чувствительная и проникновенная нотка послышалась вдругъ въ голосѣ честнаго старичка»… Затѣмъ докторъ трогательно разсказываетъ о томъ, какъ пожалѣлъ онъ бѣднаго брошеннаго ребенка и купилъ ему фунтъ орѣховъ и научилъ говорить по нѣмецки:

«Gott der Vater, Gott der Sohn und Gott der Heilige Geist».

Вскорѣ Митю увезли изъ города и онъ много лѣтъ не видѣлъ его. «И вотъ, продолжаетъ Герценштубе, прошло двадцать три года, я сижу въ одно утро въ моемъ кабинетѣ, уже съ бѣлою головой, и вдругъ входитъ цвѣтущiй молодой человѣкъ, котораго я никакъ не могу узнать, но онъ поднялъ палецъ и смѣясь говоритъ:

"Gott der Vater, Gott der Sohn und Gott der Heilige Geist.

Я сейчасъ прiѣхалъ и пришелъ васъ поблагодарить за фунтъ орѣховъ". И тогда я вспомнилъ мою счастливую молодость и бѣднаго мальчика на дворѣ безъ сапожекъ и у меня повернулось сердце, и я сказалъ: "Ты благодарный молодой человѣкъ, ибо всю жизнь помнилъ тотъ фунтъ орѣховъ, который я тебѣ принесъ въ твоемъ дѣтствѣ". И я обнялъ его и благословилъ. И я заплакалъ. Онъ смѣялся, но онъ и плакалъ… ибо русскiй весьма часто смѣется тамъ, гдѣ надо плакать. Но онъ и плакалъ, я видѣлъ это. А теперь, увы…».

— «И теперь плачу, нѣмецъ, и теперь плачу, Божiй ты человѣкъ. Крикнулъ вдругъ Митя со своего мѣста».

Герценштубе не разъ появляется въ романѣ, но вотъ именно это его послѣднее большое выступленiе рисуетъ его намъ какъ человѣка исключительной душевной нѣжности; какой то наивной и милой сентиментальностью и человѣколюбiемъ вѣетъ отъ его словъ. Все его выступленiе необыкновенно выдержано Достоевскимъ. Читая его мы не можемъ не улыбнуться, но смѣяться мы не захотимъ. Рѣчь его, построенiе фразъ и нѣкоторые обороты въ родѣ «но я вспомнилъ ему», вмѣсто «но я напомнилъ ему», или «брошеннымъ въ заднiй дворъ», вмѣсто «брошеннымъ на скотный дворъ», «и я поднялъ мой палецъ» и т. д. все это создаетъ вмѣстѣ съ молитвословнымъ поученiемъ дитяти, особую атмосферу проникнутую скрытой улыбкой самого автора, но вмѣстѣ съ тѣмъ и скрытыя въ тѣхъ же словахъ великимъ лиризмомъ высокаго напряженiя. Юморъ вѣдь это — «остроумiе глубокаго чувства». Мы подготовлены къ сочувствiю доктору, мы знаемъ его какъ прекраснаго человѣка, но кромѣ того авторъ, вдругъ вступая въ свои права даетъ тонъ всей будущей рѣчи Герценштубе упоминанiемъ о «какой то чувствительной и проникновенной ноткѣ въ голосѣ честнаго старика». Достоевскiй отмѣтилъ въ его обликѣ характерныя, по его убѣжденiю, черты лучшаго нѣмца, не забывъ и отрицательныхъ. Тутъ и своеобразный сентиментализмъ и религiозность и любовь къ наставленiямъ и философствованiю, и упрямство и порой самолюбiе и хвастливое самомнѣнiе въ мелочахъ и наконецъ, мысль о значенiи вѣрности, благодарности. Не даромъ и Л. Толстой заставляетъ такъ комично Карла Ивановича говорить о благодарности и о томъ, что худшiй порокъ есть Undankbarkeit!

Вторая глава «Дневника Писателя» за 1877 г. посвящена Достоевскимъ еврейскому вопросу. Отвѣчая на обвиненiя въ юдофобствѣ со стороны его многочисленныхъ корреспондентовъ, писатель, отрицая эту черту своего характера, разбираетъ самый еврейскiй вопросъ и здѣсь, между прочимъ, приводитъ одно письмо «весьма знакомой мнѣ г-жи Л., очень молодой дѣвицы, еврейки, съ которой познакомился въ Петербургѣ и которая пишетъ мнѣ теперь изъ М.»³² Вотъ что она пишетъ:

«Это я пишу подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ похороннаго марша. Хоронимъ доктора Гинденбурга 84-хъ лѣтъ отъ роду. Какъ протестанта его сначала отвезли въ кирку, а затѣмъ на кладбище. Такого сочувствiя, такихъ отъ души вырвавшихся словъ, такихъ горячихъ слезъ я еще никогда не видѣла на похоронахъ… Онъ умеръ въ такой бѣдности, что не на что было похоронить его.

Уже 58 лѣтъ какъ онъ практикуетъ въ М… и сколько добра онъ сдѣлалъ за это время. Еслибъ вы знали, Федоръ Михайловичъ, что это былъ за человѣкъ. Онъ былъ докторъ, акушеръ; его имя перейдетъ здѣсь въ потомство, о немъ уже сложились легенды, весь простой народъ звалъ его отцомъ, любилъ, обожалъ и только съ его смертью понялъ, что онъ потерялъ въ этомъ человѣкѣ. Когда онъ еще стоялъ въ гробу (въ церкви), то не было, кажется, ни одного человѣка, который бы не пошелъ поплакать надъ нимъ и цѣловать его ноги, въ особенности бѣдныя еврейки, которымъ онъ такъ много помогалъ, плакали и молились, чтобъ онъ попалъ прямо въ рай. Сегодня пришла бывшая наша кухарка, ужасно бѣдная женщина и говоритъ, что при рожденiи послѣдняго ея ребенка, онъ видя, что ничего дома нѣтъ, далъ 30 коп. чтобъ сварить супъ, а затѣмъ каждый день приходилъ и оставлялъ 20 коп., а видя, что она поправляется, прислалъ пару куропатокъ. Также будучи позванъ къ одной страшно бѣдной родильницѣ (такiя къ нему и обращались) онъ, видя, что не во что принять ребенка, снялъ съ себя верхнюю рубаху и платокъ свой (голова у него повязана платкомъ), разорвалъ и отдалъ.

Еще вылѣчилъ онъ одного бѣднаго еврея дровосѣка, затѣмъ заболѣла его жена, затѣмъ дѣти, онъ каждый Божiй день прiѣзжалъ 2 раза и когда всѣхъ поставилъ на ноги, спрашиваетъ еврея: чѣмъ ты мнѣ заплатишь? Тотъ говоритъ, что у него ничего нѣтъ, только послѣдняя коза, которую онъ сегодня продастъ. Онъ такъ и сдѣлалъ: продалъ за 4 рубля и принесъ ему деньги; тогда докторъ далъ лакею своему еще 12 рублей къ этимъ четыремъ и отправилъ купить корову, а дровосѣку велѣлъ итти домой; черезъ часъ тому приводятъ корову и говорятъ, что докторъ призналъ козье молоко для нихъ вреднымъ. Такъ онъ прожилъ всю свою жизнь. Бывали примѣры, что онъ оставлялъ 30 и 40 рублей у бѣдныхъ, оставлялъ и у бѣдныхъ бабъ въ деревняхъ.

За то хоронили его какъ святого. Всѣ бѣдняки заперли лавки и бѣжали за гробомъ. У евреевъ есть мальчики, которые при похоронахъ распѣваютъ псалмы, но запрещается провожать иновѣрца этими псалмами. Тутъ передъ гробомъ, во время процессiи, ходили мальчики и громко распѣвали эти псалмы. Во всѣхъ синагогахъ молились за его душу, также колокола всѣхъ церквей звонили все время процессiи. Былъ хоръ военной музыки, да еще еврейскiе музыканты пошли къ сыну усопшаго, просить, какъ чести, позволенiя играть во все время процессiи. Всѣ бѣдные принесли кто 10, кто 5 коп., а богатые евреи дали много и приготовили великолѣпный, огромный вѣнокъ свѣжихъ цвѣтовъ съ бѣлыми и черными лентами по сторонамъ, гдѣ золотыми буквами были вычислены его главныя заслуги, такъ напр<имѣръ> учрежденiе больницы и т. п., я не могла разобрать что тамъ, да развѣ возможно вычислить его заслуги? Надъ его могилой держали рѣчь пасторъ и еврейскiй раввинъ, и оба плакали, а онъ себѣ лежалъ въ старенькомъ, истертомъ вицъ-мундирѣ, старымъ платкомъ была повязана его голова, эта милая голова и, казалось, онъ спалъ, такъ свѣжъ былъ цвѣтъ его лица…»

Р. Плетневъ³³.

(Окончаніе завтра)

Окончаніе³⁴

Чрезвычайно характерны разсужденія Достоевскаго по поводу этого письма:

«Единичный случай, скажутъ, чтожъ, господа, я опять виноватъ: опять вижу въ единичномъ случаѣ чуть не начало разрѣшенія всего вопроса… ну, хоть того же самаго "еврейскаго вопроса", которымъ я озаглавилъ мою вторую главу этого "Дневника". Кстати, почему я назвалъ старичка доктора "Общечеловѣкомъ". Это былъ не общечеловѣкъ, а скорѣе общій человѣкъ. Этотъ городъ М. — это большой губернскій городъ въ западномъ краѣ, и въ этомъ городѣ множество евреевъ, есть нѣмцы, русскіе, конечно, поляки, литовцы, — и всѣ-то, всѣ эти народности признали праведнаго старичка каждая за своего. Самъ же онъ былъ протестантъ, и именно нѣмецъ, вполнѣ нѣмецъ: манера какъ онъ купилъ и отослалъ бѣдному еврею корову — это чисто нѣмецкій вицъ. Сперва озадачилъ того: "чѣмъ уплатишь". И уже конечно, бѣднякъ, продавая послѣднюю козу, чтобъ уплатить "благодѣтелю", не ропталъ ни мало, а напротивъ горько страдалъ въ душѣ, что всего то коза стоитъ 4 цѣлковыхъ, а вѣдь и бѣдному работающему на нихъ всѣхъ бѣдняковъ старичку тоже вѣдь жить надо, а что такоe четыре цѣлковыхъ за всѣ то его благодѣянія семейству.

Ну, а старичокъ себѣ на умѣ, посмѣивается, а сердце горитъ у него: "вотъ же я ему, бѣдняку, нашъ нѣмецкій вицъ покажу". И вѣдь какъ, должно быть, хорошо смѣялся про себя, когда повели къ еврею корову, какъ пріободрился духомъ, и пожалуй всю ту ночь можетъ быть, провозился въ нищей лачугѣ какой-нибудь еврейки-родильницы. А вѣдь восьмидесятилѣтнему старичку хорошо бы и поспать ночку, попокоить старыя, усталыя кости. Если бы я былъ живописецъ, я именно бы написалъ этотъ "жанръ", эту ночь у еврейки-родильницы. Я ужасно люблю реализмъ въ искусствѣ, но у иныхъ современныхъ реалистовъ нашихъ нѣтъ нравственнаго центра въ ихъ картинахъ, какъ выразился на дняхъ одинъ могучій поэтъ и тонкій художникъ³⁵, говоря со мной о картинѣ Семирадскаго. Тутъ, въ предполагаемомъ мною сюжетѣ для "жанра", мнѣ кажется, былъ бы этотъ центръ. Да и для художника роскошь сюжета. Во-первыхъ идеальная, невозможная, смраднѣйшая нищета бѣдной еврейской хаты. Тутъ можно бы много даже юмору выразить и ужасно кстати; юморъ вѣдь есть остроуміе глубокаго чувства, и мнѣ очень нравится это опредѣленіe. Съ тонкимъ чувствомъ и умомъ можно много взять художнику въ одной уже перетасовкѣ ролей всѣхъ этихъ нищихъ предметовъ и домашней утвари въ бѣдной хатѣ, и этой забавной перетасовкой сразу оцарапать вамъ сердце. Да и освѣщеніе можно бы сдѣлать интересное: на кривомъ столѣ догораетъ оплывшая сальная свѣчка, а сквозь единственное, заиндивѣвшее и обледенѣлое оконце, уже брезжить разсвѣтъ новаго дня, новаго труднаго дня для бѣдныхъ людей. Трудныя родильницы часто родятъ на разсвѣтѣ: всю ночь промучаются, а къ утру родять. Вoтъ усталый старичокъ, на мигъ оставивъ мать, берется за ребенка. Принять не во что, пеленокъ нѣтъ, ни тряпки нѣтъ (бываетъ этакая бѣдность, господа клянусь вамъ, бываетъ, чистѣйшiй реализмъ, — реализмъ, такъ сказать, доходящiй до фантастическаго), и вотъ праведный старичокъ снялъ свой старенькiй вицъ-мундирчикъ, снялъ съ плечъ рубашку и разрываетъ ее на пеленки. Лицо его строгое и проникнутое. Бѣдный новорожденный еврейчикъ копошится передъ нимъ на постели, христiанинъ принимаетъ еврейчика въ свои руки и обвиваетъ его рубашкой съ плечъ своихъ. Разрѣшенie еврейскаго вопроса, господа. Восьмидесятилѣтнiй, обнаженный, и дрожащiй отъ утренней сырости торсъ доктора можетъ занятъ видное мѣсто въ картинѣ, не говоря уже про лицо молодой, измученной родильницы, смотрящей на своего новорожденнаго и на продѣлки съ нимъ доктора. Все это видитъ сверху Христосъ, и докторъ знаетъ это: "этотъ бѣдный жидокъ выростетъ и можетъ сниметъ и самъ съ плеча рубашку и отдастъ христiанину, вспоминая разсказъ о рожденiи своемъ", — съ наивной и благородной вѣрой думаетъ старикъ про себя. Сбудется ли это? Вѣроятнѣе всего что нѣтъ, но сбыться можетъ, а на землѣ лучше и дѣлать то нечего какъ вѣрить въ то, что это сбыться можетъ и сбудется. А докторъ вправѣ вѣрить потому что ужъ на немъ сбылось: "исполнилъ я, исполнитъ и другой; чѣмъ я лучше другого", подкрѣпляетъ онъ себя аргументомъ. Усталая старуха еврейка, — матъ родильницы, въ лохмотьяхъ суетится у печки. Еврей, выходившiй за вязанкой щепокъ, отворяетъ дверь хаты и мерзлый паръ клубомъ врывается на мигъ въ комнату. На полу, на войлочной подстилкѣ крѣпко спятъ два малолѣтнихъ еврейчика. Однимъ словомъ, аксессуаръ могъ бы выйти хорошiй. Даже тридцать копѣекъ мѣдью на столѣ, отсчитанныя докторомъ на супъ родильницѣ, могли бы составить деталь. Мѣдный столбикъ трехкопѣечниковъ, методически сложенныхъ, отнюдь не разбросанныхъ. Даже перламутръ могъ бы быть написанъ какъ и въ картинѣ Семирадскаго, въ которой удивительно написанъ кусокъ перламутра: докторамъ вѣдь дарятъ же иногда (чтобы нe платитъ много деньгами) хорошенькiя вещицы, и вотъ перламутровая докторская сигарочница лежитъ тутъ же подлѣ мѣдной кучки. Нѣтъ, ничего, картинка бы вышла съ "нравственнымъ центромъ". Приглашаю написать.

Единственный случай… Но безъ единичныхъ случаевъ не осуществить и общихъ правъ. Этотъ общiй человѣкъ хоть и единичный случай, а соединилъ же надъ гробомъ своимъ весь городъ. Эти русскiя бабы и бѣдныя еврейки цѣловали его ноги въ гробу вмѣстѣ, тѣснились около него вмѣстѣ, плакали вмѣстѣ. Пятьдесятъ восемь лѣтъ служенiя человѣчеству въ этомъ городѣ, пятьдесятъ восемь лѣтъ неустанной любви соединили всѣхъ хоть разъ надъ гробомь его въ общемъ восторгѣ и въ общихъ слезахъ. Провожаетъ его весь городъ, звучатъ колокола всѣхъ церквей, поются молитвы на всѣхъ языкахъ. Пасторъ со слезами говоритъ свою рѣчь надъ раскрытой могилой. Раввинъ стоитъ въ сторонѣ, ждетъ, и какъ кончилъ пасторъ, смѣняетъ его и говоритъ свою рѣчь и льетъ также слезы. Да вѣдь въ это мгновенiе почти разрѣшенъ да хоть бы этотъ самый "еврейскiй вопросъ". Вѣдь пасторъ и раввинъ соединились въ общей любви, вѣдь они почти обнялись надъ этой могилой въ виду христiанъ и евреевъ. Что въ томъ, что, разойдясь, каждый примется за старые предразсудки: капля точитъ камень, а вотъ эти то "общiе человѣки" побѣждаютъ мiръ, соединяя его: предразсудки будутъ блѣднѣть съ каждымъ единичнымъ случаемъ и наконецъ вовсе исчезнутъ. Про старичка останутся легенды, пишетъ г-жа Л., тоже еврейка и тоже плакавшая надъ "милой головой" человѣколюбца. А легенды это уже первый шагъ къ дѣлу, это живое воспоминанiе и неустанное напоминанiе объ этихъ "побѣдителяхъ мiра", которымъ принадлежитъ земля. А увѣровавъ въ то, что это дѣйствительно побѣдители, и что такie дѣйствительно "наслѣдятъ землю", вы уже почти соединились во всемъ. Все это очень просто, но мудрено кажется одно: именно убѣдиться въ томъ, что вотъ безъ этихъ то единицъ, никогда не соберете всего числа, сейчасъ все разсыплется, а вотъ эти то все соединятъ. Эти мысли вѣру даютъ, живой опытъ собой представляютъ, а, стало быть, и доказательство. И вовсе нечего ждать, пока всѣ станутъ такими же хорошими, какъ они, или оченъ многiе: нужно не много такихъ, чтобъ спасти мiръ, до того они сильны. А если такъ, то какъ не надѣяться».

Кто же былъ описанный съ такой любовью и съ такимъ пафосомъ докторъ баронъ Hindenburg? Еще въ бытность нашу въ Россіи мы были очень близко знакомы съ глубокой старушкой Сабиной Самойловной Даніэль, урожденной баронессой фонъ Гинденбургъ. Она была любимицей доктора Гинденбурга и приходилась ему родной племянницей. Отецъ ея, кажется въ началѣ ХIХ в., переѣхалъ изъ Пруссіи въ Россiю и поселился въ большомъ имѣніи «Стадолище» близъ города Минска. Былъ онъ большой баринъ и по образованію лингвистъ. Дочь свою Сабину обучилъ онъ французскому, итальянскому, русскому и латинскому языкамъ; давалъ балы и дѣлалъ прiемы гостей. Человѣкъ онъ былъ великодушный и добрый. Дочь его разсказывала намъ, какъ во время отступленiя французской арміи въ 1812 г. жалѣлъ онъ замерзающихъ и голодныхъ французовъ и приказывалъ на ночь ставитъ ѣду въ бaнѣ, что была поотдаль отъ дома. Братъ его, описанный Достоевскимъ, былъ по профессіи врачомъ. «Этой профессiей, говоривалъ д-ръ Гинденбургъ, я надѣюсь послужить людямъ». Всю свою жизнь и всѣ свои средства истратилъ онъ на бѣдняковъ, врачуя, помогая и утѣшая «своихъ близкихъ», такъ звалъ онъ всѣхъ пацiэнтовъ. Зналъ онъ и языки, и особенно хорошо — русскiй, еврейскiй жаргонъ и польскiй. На этихъ языкахъ говорило бѣднѣйшее населенiе города и деревень. На вопросы, зачѣмъ онъ трудится надъ изученiемъ языковъ, когда онъ уже бѣгло на нихъ говорилъ, докторъ отвѣчалъ съ удивленiемъ: — «А чтобъ я хорошо могъ утѣшать близкихъ, они очень много несчастны». Говорятъ, былъ онъ врачъ удивительный и необыкновенно счастливый. Его всюду звали, и бывали иной разъ изъ дальнихъ городовъ за совѣтомъ. Случались у него и очень богатые паціэнты, платившіе ему весьма много, но все это уходило на бѣдныхъ, на просителей и на сюрпризы бѣднякамъ и знакомымъ. Подходилъ онъ обычно, вспоминала съ умиленіемъ его, нынѣ покойная, племянница, поднималъ вверхъ палецъ (вспомнимъ Герценштубе, поднявшаго палецъ, поднося фунтъ орѣховъ) и говорилъ: «А я что то имѣю. Угадай Сабиночка». Часто денегъ у него совсѣмъ не было, и онъ почти голодалъ, тогда и сюрпризы были крошечные, но всегда были. Любилъ онъ всѣхъ несчастныхъ «бѣдняшекъ» какою то неутолимой, ищущей любовью. Былъ тихъ, характеромъ свѣтелъ и радостенъ. Легко очень плакалъ при видѣ бѣдъ и утѣшался, только добившись того, что кого-нибудь «распотѣшилъ», т. е. развеселилъ, облегчилъ. Часто богатыя поклонницы, а такихъ было не мало, дарили ему шелковое бѣлье, присылали и постельное бѣлье, зная, что у него ничего нѣтъ. Но все это при первомъ же удобномъ случаѣ переселялось къ «близкимъ». Находили куски шелковыхъ рубашекъ на дѣтяхъ бѣдняковъ, простыни попадали къ кухаркамъ, къ еврейкамъ поденщицамъ. Ничего, кажется, своего у него не было кромѣ сигарочницы, или вѣрнѣе табакерки изъ перламутра, да вицъ-мундира. Къ бѣднякамъ онъ посылалъ бѣдныхъ рабочихъ, чтобъ они поправили крыши и полы, самъ постоянно ѣздилъ и ходилъ по окраинамъ и высматривалъ и выглядывалъ во время своей врачебной практики о нуждахъ. Былъ у него другъ, богачъ-еврей, лѣсо- и хлѣботорговецъ, по фамиліи Зельдовичъ. Не мало денегъ прошло, говорятъ, отъ Зельдовича черезъ руки «святого доктора» на бѣдняковъ. Зельдовичъ былъ еврей строгихъ правилъ: ходилъ въ долгополой одеждѣ съ ермолкой на головѣ, трефного не ѣлъ никогда, Гинденбурга обожалъ. Этому самому еврею, другу своему, умирая завѣщалъ Гинденбургъ всѣхъ бѣдныхъ, и до смерти своей Зельдовичъ исполнялъ обѣщаніе и клятву другу. Многое множество разсказовъ ходило въ Минскѣ о жизни и дѣятельности «святого доктора», «нашего отца», часть изъ нихъ по памяти и двумъ-тремъ письмамъ мы привели здѣсь.

Намъ остается еще сказать нѣсколько словъ объ отношеніи Достоевскаго къ современной ему Германіи. Не забудемъ, что на его глазахъ выросла Германская имперія, что онъ былъ современникомъ Бисмарка и Мольтке. Не разъ говоритъ Достоевскій о нѣмцахъ въ «Дневникѣ Писателя», но мы коснемся здѣсь наиболѣе характернаго съ нашей точки зрѣнія. Достоевскій подолгу живалъ въ Германіи и присматривался къ народу, многое ему не нравилось, но многое вызывало искреннее восхищеніе.

Образъ этого замѣчательнаго врача-человѣколюбца пріобрѣтаетъ особый интересъ, въ виду исключительнаго значенія, какое завоевала себѣ въ Германіи фамилія Гинденбургъ. По справкамъ, однако, оказалось, что въ семьѣ президента республики неизвѣстно о родствѣ съ минскимъ бар<ономъ> Гинденбургомъ. Не удалось найти положительныхъ указаній въ рукописномъ отдѣленіи государственной библіотеки, хранящемъ дворянскія родословныя (Stammtafeln des Balthasar König). Президентъ Гинденбургъ носитъ, какъ извѣстно, еще и фамилію Бенкендорфъ. Изъ этой семьи тоже было много выходцевъ въ Россію, занимавшихъ видные посты.

Р. Плетневъ

Текстологическая справка

Источник текста:

Плетневъ Р. Достоевскій и Гинденбургъ // Руль. 1931. № 3100. 6 февраля (пятница). С. 2–3.

Плетневъ Р. Достоевскій и Гинденбург (Окончаніе) // Руль. 1931. № 3101. 7 февраля (суббота). С. 2–3.

_______________________

* «Руль» — русская эмигрантская ежедневная газета. Выходила в 1920–1931 гг. в Берлине. Редакторы: лидеры кадетской партии И. В. Гессен, В. Д. Набоков. Места хранения: Staatsbibliothek zu Berlin, Государственная публичная историческая библиотека (М.), Российская национальная библиотека (СПб.), Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ; М.).

¹ Источник фото: [Снапковский: 72].

² Записки Михаила Ивановича Глинки. 1804–1854. Ч. 1 / под ред. В. В. Никольского. [Из журн.: Русская Старина. 1870. Т. 1–2]. 2-е изд. С. 356.

³ Формулярный список о службе акушера Минской врачебной управы коллежского советника В. Д. Гинденбурга от 22.06.1862 г. // Национальный исторический архив Беларуси (НИАБ). Ф. 299 (Минское губ. правление). Оп. 3. Д. 2044. Л. 3–8. Цит. по: [Снапковский: 79].

⁴ Источник фото: РНБ. Э ОТ63/М622, Эм16592. Ліхадзедаў У. Мінск. Падарожжа ў часе. Менск: Выдавецкі дом «Звязда», 2015. С. 150. Дата: до 13 апреля 1901 г. [Электронный ресурс]. URL: https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Mienskaja_kircha._Менская_кірха_(1901).jpg (03.02.2022).

⁵ Источник фото (1927): https://commons.wikimedia.org/wiki/File:Miensk,_Piščałaŭski_zamak._Менск,_Пішчалаўскі_замак_(1927)_(2).jpg (03.02.2022).

⁶ Некоторые исследователи ошибочно утверждают, что В. Д. Гинденбург принадлежал к иудейской религии. Однако архивные документы позволяют однозначно говорить о том, что он был лютеранин.

⁷ Памяти доктора Гинденбурга // Воспоминания Теобальда. Вильна, 1890. Ч. 2. Гл. Х. С. 88–92. Цит. по: [Снапковский: 78].

⁸ Памяти доктора Гинденбурга. Цит. по: [Снапковский: 79].

⁹ Источник фото: РО ИРЛИ. Ф. 100. № 29768. Л. 30.

¹⁰ Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1981. Т. 23. С. 51; Т. 25. С. 392. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Д30 и указанием тома (полутома — нижним индексом) и страницы в круглых скобках.

¹¹ Подробнее о взаимоотношениях корреспондентов и об истории их переписки см.: [Ипатова].

¹² Места хранения автографов: РО ИРЛИ. Ф. 100. № 29768 (8 писем, 7 конвертов); ОР РГБ. Ф. 93.ІІ.6.31 (1 письмо; конверт, по указанию «Летописи…», — РО ИРЛИ. Ф. 100. № 30684 [Летопись; т. 3: 213]). Письма от 25 апреля, 15 августа, 27 сентября 1876 г., 13 февраля, 28–29 марта, 7 мая, 14 июля, 2 сентября, между 6 и 28 ноября 1877 г. См.: [Описание: 418–419], [Летопись; т. 3: 87, 120, 130, 174, 188–189, 202, 213, 218, 240–241], [Волгин: 181–182], [Ипатова], [ЭНД], [Проблемы текстологии: 333, 367–369, 378–379, 437–439, 481–484, 525–530, 536–537, 539–544, 552–553, 605–606].

¹³ Автографы не сохранились. Места хранения списков, рукой А. Г. Достоевской: ОР РГБ. Ф. 93.І.6.31. Письма от 16 апреля 1876 г., 11 марта и 17 апреля 1877 г. Cм.: [Описание: 226], [Рукописное наследие: 349–350], [Летопись; т. 3: 85–86, 182, 194], [Ипатова: 207], [ЭНД].

¹⁴ См. также «Список несохранившихся и ненайденных писем 1835–1859 годов»: Д30; т. 29₂: 318, 319, № 339, 342. Ср.: [Летопись; т. 3: 210, 217].

¹⁵ См.: (Д30; т. 30₂: 110), [ЭНД], [Ипатова: 211].

¹⁶ См.: Достоевскій Ѳ. М. Дневникъ Писателя. 1877 г. Мартъ. Гл. 3. С. 80–81. (Курсив Достоевского, выделение полужирным наше. — Е. С.). Ср.: Д30; т. 25: 89–90.

¹⁷ См., например: [Gerigk].

¹⁸ См.: Достоевскій Ѳ. М. Дневникъ Писателя. 1877 г. Мартъ. Гл. 3. С. 81–82. Ср.: Д30; т. 25: 90.

¹⁹ См.: Достоевскій Ѳ. М. Дневникъ Писателя. 1877 г. Мартъ. Гл. 3. С. 82–83. Ср.: Д30; т. 25: 91.

²⁰ См.: Достоевскій Ѳ. М. Там же. С. 83–84. Ср.: Д30; т. 25: 92.

²¹ Богданович А. Е. Я всю жизнь стремился к свету: [в 2 кн.]. Кн. 1: Мои воспоминания / сост. и автор предисл. А. Ващенко. Мiнск: Літаратура і Мастацтва, 2012. С. 381. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Богданович и указанием страницы в круглых скобках.

²² Так у А. Е. Богдановича, по первому имени. Полное имя от рождения: Сара Софья Ефимовна Лурье; имя в замужестве: Сара Эпштейн.

²³ Источник фото: https://esokoloff.wordpress.com/2014/07/30/rostislav-pletnev/#jp-carousel-3800 (03.02.2022).

²⁴ Комментаторы Полного собрания сочинений Достоевского А. И. Битюгова и Н. Н. Соломина указывают, что доктор действительно много сделал для смягчения жестоких условий содержания заключенных и переправки ссыльных, раздал свое состояние и самоотверженной деятельностью по уходу за больными и заключенными приобрел широкую популярность (Д30; т. 9: 344, 450).

²⁵ Первой на прототип указала еще А. Г. Достоевская в примечаниях к роману «Идиот»: «Ѳедоръ Михайловичъ говоритъ о докторѣ Гаазѣ» (опубликовано Л. П. Гроссманом в 1922 г. [Гроссман: 60], ср.: [Панюкова: 98]). См. также: (Д30; т. 9: 344, 450), [Варжапетян], [Святой доктор Гааз], [Сафронова: 334].

²⁶ См., например: [Федоров: 36, 39, 40, 42, 92].

²⁷ Приведем попутно интересное предположение по поводу авторского отступления на тему реализма в искусстве в подглавке «Единичный случай» и приведенного там Достоевским суждения «одного могучего поэта и тонкого художника» о картине Семирадского (Д30; т. 25: 90–91). По мнению Плетнева, спутником Достоевского на выставке был его друг, «сынъ талантливаго живописца» А. Н. Майков [Плетнев, 1931b: 2].

²⁸ В статье «Доктор Герценштубе — “общечеловек” или идея растворения иудаизма в христианстве?» Генриетта Мондри называет почти «репетиционным сходством» сближение образа Гинденбурга в «Дневнике Писателя» за 1877 г. с образом скотопригоньевского доктора, употребляя термин «гинденбургско-герценштубовский параллелизм» [Мондри: 46].

²⁹ Ошибочно: Руль. № 3099. На самом деле, публикация размещена в № 3100 и 3101 за 6 и 7 февраля 1931 г.

³⁰ Писатель видѣлъ ее на сценѣ Московскаго театра съ Мочаловымъ въ роли Карла Моора (Примеч. автора).

³¹ В публикации ошибочно: А. П. Гофмана

³² Городъ Минскъ въ Западномъ краѣ (Примеч. автора).

³³ В публикации ошибочно: В. Плетневъ

³⁴ См. «Руль» № 3100.

³⁵ Скорѣе всего рѣчь идетъ о другѣ Достоевскаго А. Н. Майковѣ, сынѣ талантливаго живописца (Примеч. автора).

Об авторах

Е. Ю. Сафронова

Автор, ответственный за переписку.
Email: esafr@mail.ru
ORCID iD: 0000-0002-7245-9174

доктор филологических наук, профессор

Список литературы

Дополнительные файлы

Доп. файлы

Действие

1. JATS XML

Скачать

2. Илл 1. Доктор Вильгельм Гинденбург  (предположительно 1871 г.)

Скачать (130KB)

Метаданные

3. Илл. 2. Лютеранская церковь в Минске

Скачать (85KB)

Метаданные

4. Илл. 3. Тюремный (Пищаловский) замок,  где вспыхнула эпидемия, ставшая причиной смерти доктора Гинденбурга

Скачать (210KB)

Метаданные

5. Илл. 4. Софья Ефимовна Лурье

Скачать (102KB)

Метаданные

6. Илл. 5. Р. В. Плетнев

Скачать (87KB)

Метаданные