Достоевский на «простом языке»: проблемы современного художественного перевода

Полный текст

В ХХI в. Достоевский остается самым читаемым писателем в мире — и не только на русском, но и на других языках. Это происходит во многом благодаря новым переводам, в которых реализуются возможности так называемого «ясного», или «простого», языка. Easy language (easy-to-read) и plain language — это современные адаптивные модели национального литературного языка, которые, в том числе, реализуются в переводческой практике. Приспособление текста-перевода к возможностям иноязычного адресата остается важнейшей целью переводчиков, которые в последнее время все больше используют возможности ясной и простой речи как особого коммуникативного варианта национального литературного языка. В научной литературе термины ясный язык и простой язык нередко разграничиваются, хотя родовым понятием, гиперонимом для них является доступный язык.

Термин «ясный язык» имеет значение понятный. Несколько иначе он раскрывается в дихотомии ясный язык — неясный язык. Неясный текст означает плохо написанный, имеющий логические противоречия, «смысловые ямы», перегруженный синтаксис и т. д., но в данном случае речь не о таких текстах, а о текстах, сложных для понимания. Они могут быть написаны по всем правилам, безо всяких нарушений, но представлять непреодолимую трудность для понимания читающего. Следовательно, задача заключается в их трансформации в доступную, легкую для чтения и понимания форму, которая нередко дополняется разного рода пояснениями и примечаниями. Больше оснований называть этот вариант языка «легким языком», как это принято в Германии, Швеции и других европейских странах (см. об этом: [Космарская, Похолкова]). Российские же исследователи чаще используют понятия «ясный язык» или «простой язык» (см.: [Нечаева, Хельме, Каирова]).

«Простой язык» понимается как пересказ на понятном языке сложного для восприятия текста, как та или иная форма передачи информации в доступном для массового читателя виде: «Примерами текстов, написанных “простым языком”, можно считать научно-популярные издания, издания для подростков, адаптированные версии художественных произведений и т. п.» [Нечаева, Хельме, Каирова: 12].

Ряд ученых включают ясный и простой язык в типологию межъязыкового перевода [Нечаева, Хельме, Каирова]. Действительно, при существенном расширении границ самого понятия «перевод» ясный и простой язык может быть использован в предметной области переводоведения. Эта точка зрения основана на идее Р. Якобсона о трех видах перевода: «Мы различаем три способа интерпретации вербального знака: он может быть переведен в другие знаки того же языка, на другой язык, или же в другую, невербальную систему символов. Этим трем видам перевода можно дать следующие названия: 1) внутриязыковой перевод <…>, 2) межъязыковой перевод <…>, 3) межсемиотический перевод…» [Якобсон: 16].

В этой связи Н. В. Захаров и В. А. Луков, применительно к русским переводам Шекспира, отметили, с одной стороны, стремление приблизиться к подлинному тексту (М. Лозинский, М. Кузмин и др.), с другой — воспроизвести текст Шекспира живым современным языком, сочетая необходимую точность передачи смысла с поэтической свободой и естественностью русской речи (Б. Пастернак, С. Маршак и др.): «Благодаря их переводам, Шекспира легче читать русским, чем англичанам, для которых ощутимым препятствием является архаический язык шекспировских пьес» [Захаров, Луков: 111]. Такие модели переводческого творчества П. Тороп назвал спорами между «лингвистами» и «литераторами» [Тороп: 133], вместе с тем подчеркнув принципиальную возможность выбора между разными стратегиями или методами перевода: буквальным, дословным и функциональным, допускающим «максимальное упрощение переводческих процедур» [Тороп: 57]. Разные стратегии используют и переводчики Достоевского.

Количество переводов произведений Достоевского неуклонно растет, но, как сказал в 2014 г. на Третьем Международном конгрессе переводчиков художественной литературы профессор Токийского университета Мицуеси Нумано, «шедевры литературы не устаревают — устаревает язык переводов»[1]. Соответственно развивается теория художественного перевода. В последнее время она превращается в интердисциплинарную науку, включающую в себя социолингвистические, литературоведческие, психологические и другие дисциплины: «Есть все основания полагать, что только тесное сотрудничество различных наук, изучающих различные аспекты перевода, позволит успешно развивать и повышать его статус» [Петрова, Жебраткина: 124]². Все более креативной становится и языковая личность современных переводчиков Достоевского (Светлана Гайер, Кэрол Аполлонио, Алехандро Гонсалес, Соно Саини и др.), совмещающих в своей деятельности коммуникативную, интерпретационную, литературную и другие компетенции.

Но в первую очередь переводчик сталкивается с проблемой снятия прагматической пресуппозиции, обусловленной дистанцией между адресантом и адресатом кросскультурной коммуникации, которая становится особенно сложной, когда у читателей отсутствуют необходимые знания о мире писателя, недостаточен культурный фон. От переводчика требуются дополнительные усилия, в том числе использование различных способов референции, включая комментарии и пояснения: чем они точнее и многограннее, тем больше вероятность того, что сложный художественный текст будет воспринят и понят на языке перевода.

Не менее важен и учет культурного кода, при помощи которого смысл художественного текста передается на одном языке, а затем «расшифровывается» на другом: «…в задачи переводчика <…> входит расшифровка культурных маркеров, их адаптация, что позволяет реципиенту понять текст» [Ли Лунь: 59]. Имеется в виду необходимость смысловой интерпретации и адаптации оригинального текста, хотя это непростая задача. Немецкие переводчики, например, по-разному воспроизводят аксиологические оттенки концептуального поля «преступление / наказание», что объясняется «языковой и концептуальной асимметрией двух культур», различием их религиозных контекстов и культурных традиций [Головачева: 3043]. Так, «Преступление и наказание» вначале переводилось как Schuld und Sühne («Вина и искупление» или «Вина и покаяние»), затем С. М. Гайер перевела название дословно как Verbrechen und Strafe.

A priori данный принцип переводной множественности обусловлен целями смысловой адаптации и интерпретации оригинального текста. П. Тороп, углубляясь в историю и теорию переводоведения, выделяет «явление научной синонимии, когда старые концепции излагаются в обновленном виде, т. е. чаще всего на новом метаязыке» [Тороп: 64]. Это подтверждается корреляцией современных опытов межъязыкового, а также интермедиального перевода со старинной традицией, например, с переводами церковнославянской Библии на русский литературный язык, ставшими в свое время доступными каждому верующему (см.: [Менгель: 654]).

На литературный русский язык была переведена с немецкого Василием Богородским первая книга в круге чтения Достоевского «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета»³, которая была памятна писателю с детства, благодаря облегченному изложению библейского текста. Если в славянской Библии он выглядел, например, так:

«И рече богъ: да будетъ свѣтъ. И бысть свѣтъ. <…> И нарече богъ свѣтъ день, а тму нарече нощью. И бысть вечеръ, и бысть утро, день единъ. <…> И рече богъ: да будутъ свѣтила на тверди небеснѣй, освѣщати землю и разлучати между днемъ и между нощiю <…>. И сотвори богъ два свѣтила великая: свѣтило великое въ начала дне, и свѣтило меншее въ начала нощи, и звѣзды <…>. И бысть вечеръ, и бысть утро, день четвертый» (Быт. 1: 3, 5, 14, 16, 19),

то в русском переводе книги «Сто четыре священные истории Ветхого и Нового Завета» библейский текст, как заметили Б. Н. Тихомиров и Н. А. Тихомирова [Тихомиров, Тихомирова: 50], представлен в предельно упрощенной транскрипции:

«В первый день Бог сотворил свет <…> в четвертый солнце, месяц и звезды…»⁴.

Разыскав свою детскую Библию в начале работы над романом «Братья Карамазовы», Достоевский берег ее как Святыню. Фактом биографии самого писателя является упоминание о том, что она стояла на полке в келье старца Зосимы «как драгоценная память» (см. об этом: [Тихомиров, Тихомирова: 28]).

Помимо Библии, изложенной для детей на простом русском языке, чрезвычайно важную роль в творческой биографии Достоевского сыграл русский перевод Нового Завета, осуществленный Российским библейским обществом в 1823 г.⁵ До этого в церковной практике использовался старославянский перевод Евангелия — образованное же сословие, включая самого императора Александра I, читало его по-французски (см. об этом: [Балашов: 4]).

Значительное «удаление» обиходного русского языка от славянского, который сделался «малопонятным» для народа, определило необходимость нового перевода. Архимандрит Филарет (Дроздов), будущий митрополит Московский, при его подготовке исходил из идеи о том, что «величие Священного Писания состоит в силе, а не в блеске слов; из сего следует, что не должно слишком привязываться к славянским словам и выражениям, ради мнимой их важности» [Тихомиров: 118]. Под «силой слов» Филарет, судя по всему, имел в виду их смысл, содержание, подчеркнув, что требуется «от времени до времени возобновлять перевод, сообразно с состоянием сего языка в его народном употреблении» [Тихомиров: 121].

Однако в консервативных кругах русского общества обращение к обиходному «вульгарному» языку для передачи Откровения было расценено как святотатственная ересь, как кощунственное желание опростить высокий слог Библии. Так, А. С. Шишков писал:

«…языкъ у насъ Славенскiй и Русскiй одинъ и тотъ же. Онъ различается только (больше, нежели всякой другой языкъ) на высокой и простой. Высокимъ написаны Священныя книги, простымъ мы говоримъ между собою и пишемъ свѣтскiя сочиненiя, комедiи, романы и проч. Но сiе различiе такъ велико, что слова, имѣющiя одно и то же значенiе, приличны въ одномъ и неприличны въ другомъ случаѣ»⁶.

Полагая, что «славянский язык» по своим выразительным свойствам идеально приспособлен для передачи богооткровенных истин Библии, Шишков подтолкнул императора Александра I к мысли о том, что «переводы Священнаго Писанiя съ высокаго языка (называемаго Славенскимъ) на простой, въ общежитiи употребляемый языкъ (называемый русскимъ), подъ предлогомъ лучшаго разумѣнiя церковныхъ книгъ придуманы для уменьшенiя ихъ важности и поколебанiя Вѣры»,⁷ а потому должны быть прекращены.

В своем логическом развитии такая переводческая, вернее, идеологическая стратегия вела к утверждению приоритета языка над смыслом текста. В то время как Новый Завет на русском языке был ориентирован на сохранение и передачу смысла Священного текста, с учетом его преимущественно устного бытования. В заслугу святителю Филарету ставилось то, что благодаря переводу Священного Писания на русский язык «христиане России и поныне имеют возможность внимать слову Божию на доступном им языке»⁸. Показательны характерные синтаксические упрощения в русском переводе по сравнению с церковнославянским текстом: «когда же они отошли» / «по отшествии же их» (Мф. 2:13); «когда же прошло довольно времени» / «по прошествии немалого времени» (Деян. 9:23) и т. п.

Но судьба Нового Завета на русском языке, изданного по тому времени огромным тиражом (50 тысяч экземпляров), оказалась драматичной. Поначалу он был встречен всеобщим энтузиазмом⁹, затем стал жертвой борьбы, развернувшейся вокруг Российского библейского общества. Вместе с его падением постепенно исчез и Новый Завет на русском языке¹⁰. Его печать была приостановлена, хотя книга продолжала распространяться. Только в 1863 г. вышло уже Синодальное издание Евангелия, когда инициатор первого издания митрополит Московский Филарет получил от императора Александра II разрешение на новый перевод Библии. В 1876 г. она была издана на русском языке целиком.

Одним из читателей Нового Завета в издании 1823 г. стал Достоевский. Известно, что, находясь в омском остроге, первое время он читал Библию на славянском языке, присланную братом в Петропавловскую крепость¹¹, но в остроге ее украли. Заменой стало Евангелие на русском языке, подаренное писателю в Тобольске. «Он сохранил эту книгу на всю жизнь, никогда не расставался с ней» [Захаров, 2015: 51]. Писатель признавался:

«Четыре года пролежала она под моей подушкой в каторге. Я читал ее иногда и читал другим. По ней выучил читать одного каторжного» (Д30; т. 21: 12).

В «Записках из Мертвого дома» это молодой дагестанский татарин Алей, «умный сердцем» и простодушный, которого рассказчик выучил говорить, читать и писать по русскому переводу Нового Завета — «книге, не запрещенной   остроге»:

«Без азбуки, по одной этой книге, Алей в несколько недель выучился превосходно читать. Месяца через три он уже совершенно понимал книжный язык» (Д30; т. 4: 53).

Реакция героя на Нагорную проповедь свидетельствует о том, что даже инородцу и иноверцу стало понятно каторжное Евангелие:

«Иса святой пророк, Иса божий слова говорил. Как хорошо!».

— Что ж тебе больше всего нравится?

— А где он говорит: прощай, люби, не обижай и врагов люби. Ах, как хорошо он говорит!» (Д30; т. 4: 54).

Б. Н. Тихомиров и Н. А. Тихомирова отмечают, что Достоевский предпочитал Четвероевангелие на русском языке Библии на церковнославянском и французском языках: «В течение тридцати лет чуть ли не ежедневно Достоевский читал свое “каторжное” Евангелие (Новый Завет) в русском переводе» [Тихомиров, Тихомирова: 26]. По словам В. Н. Захарова, оно «дает для понимания Достоевского больше, чем любые исследования о нем» [Захаров, 2013: 8].

Практически все герои послекаторжных произведений писателя читают и цитируют Новый Завет в переводе 1823 г. Все евангельские эпиграфы в романах писателя — тоже из этого издания. В романе «Бесы», судя по всему, его распространяет книгоноша Софья Матвеевна. Степан Трофимович Верховенский не мог не обратить внимания именно на русский перевод Евангелия, поскольку ранее читал Библию «по крайней мѣрѣ лѣтъ тридцать» назад во французском издании, о котором вспомнил позже «лишь по Ренановой книгѣ Vie de Jesus»¹². Собираясь вместе с книгоношей распространять и проповедовать русское Евангелие, он со знанием дела говорит:

«Народъ религiозенъ <…>, но онъ еще не знаетъ Евангелiя. Я ему изложу его…»¹³.

Достоевский неоднократно подчеркивал значимость доступного чтения Библии для простого народа, который, не зная катехизиса, знакомится с учением Христа в храмах, слушая молитвы. Сознавая, что простой народ «не все понимает в подробностях богослужения», писатель неоднократно подчеркивал:

«...в том, что народу мало читают проповедей, а дьячки бормочут неразборчиво, — самое колоссальное обвинение на нашу церковь, придуманное либералами, вместе с неудобством церковно-славянского языка будто бы непонятного простолюдину <…>. Зато выйдет поп и прочтет: "Господи, Владыко живота моего" — а в этой молитве вся суть христианства, весь его катехизис, а народ знает эту молитву наизусть. Знает тоже он наизусть многие из житий Святых, пересказывает и слушает их с умилением» (Д30; т. 26: 150);

«…рассказы про “божественное” очень любит русский народ. Мужики, дети их, в городах мещане, купцы даже этих рассказов заслушиваются, с умилением и воздыханием. Например, вопрос: кто читал Четьи-Минеи? В монастыре кто-нибудь, из светских профессор какой-нибудь по обязанности или какой-нибудь старикашка-чудак, который постится и ходит ко всенощной. Да и достать их трудно: надо купить, а попробуйте попросите почитать на время в приходе — не дадут. И вот, верите ли вы тому, что по всей земле русской чрезвычайно распространено знание Четьи-Минеи — о, не всей, конечно, книги, — но распространен дух ее по крайней мере, — почему же так? А потому, что есть чрезвычайно много рассказчиков и рассказчиц о житиях святых. Рассказывают они из Четьи-Миней прекрасно, точно, не вставляя ни единого лишнего слова от себя, и их заслушиваются. Я сам в детстве слышал такие рассказы прежде еще, чем научился читать. Слышал я потом эти рассказы даже в острогах у разбойников, и разбойники слушали и воздыхали» (Д30; т. 25: 215).

Такое народное знание учения Христа, передаваемое из поколения в поколение в устной традиции, писатель называл «сердечным» (Д30; т. 21: 33).

Рассуждая о важности распространения Библии и ее чтения, Достоевский подчеркнул в записной тетради:

«Библия принадлежит всем, атеистам и верующим равно» (Д30; т. 24: 123),

особо выделив:

«...Библия. Все характеры. Читать детям» (Д30; т. 24: 97).

Он имел в виду, конечно, Библию на простом и понятном языке.

В современном межъязыковом и межсемиотическом переводах на простой язык также учитывается адресат, который по тем или иным причинам испытывает трудности в чтении и понимании, по определению Т. А. Касаткиной и А. Кузнецовой, сложных, «глубоких» текстов, в особенности художественных [Касаткина, Кузнецова: 118]. Как отметила китайская исследовательница, «в таком случае переводчик должен адаптировать текст под параметры читателя» [Ли Лунь: 59]. Эта установка все больше утверждается в современной переводческой практике, несмотря на имеющееся предубеждение против использования «простого» и «ясного» языка в современной культуре и литературе, тем более что цифровая эпоха способствует его стремительному и неудержимому развитию.

Отсюда — новый алгоритм работы переводчика, преимущественно с опорой на современный разговорный регистр, упрощение способов выражения смысла на лексическом и синтаксическом уровнях, стилизацию, что в принципе соответствует стратегии переводческих трансформаций, допускающей отступления от семантико-структурного параллелизма между оригинальным и переводным текстами.

При этом учитывается и статус конечного текста. Классический перевод стремится к сохранению жанровой, лексической, грамматической и стилистической специфики оригинального текста. Тот же текст, например в интермедиальном переводе, может обернуться другим жанром, другим мультимедийным типом текста с иными коммуникативными задачами. Так давно перешагнул границы языков, стран, континентов жанр манги (с его модификациями «маньхуа», «манхва» и «америманга»), понятный на всех языках и ставший невероятно популярным во всем мире (см. об этом: [Новикова]).

Стремление к обеспечению глобальной культурной коммуникации для всех людей подтверждается и японским опытом перевода текстов Достоевского. В 2007 г. в Японии вышел новый перевод романа «Братья Карамазовы», сделанный Икуо Камэямой (Ikuo Kameyama), переводчиком, писателем, ректором Нагойского университета иностранных исследований, одним из ведущих славистов Японии. Этот, десятый по счету, вышедший миллионным тиражом перевод вызвал бум Достоевского в Стране восходящего солнца, который продолжается до сих пор¹⁴.

В 2008 г. Камэяма был награжден Медалью Пушкина за вклад в распространение русского языка и литературы. Его простой и доступный перевод «Братьев Карамазовых» принципиально нов: герои романа говорят на языке XXI в. и близки современным японским читателям. Бестселлером стал опубликованный издательством «Кавадэшобо» собственный роман Камэямы “The New Brothers Karamazov” (на японском языке), действие в котором происходит в Японии 1995 г. В 2013 г. японская телекомпания Fuji TV создала сериал «Братья Карамазовы». Это новое переложение произведения Достоевского, ставшее возможным благодаря успеху перевода Камэямы, также привлекло внимание широкой публики.

 

Илл. 1. Японское издание «Братьев Карамазовых» в переводе Икуо Камэямы

Fig. 1. The Japanese edition of The Brothers Karamazov translated by I. Kameyama

 

Издательский и читательский успех данного перевода во многом обусловлен реализацией новой переводческой стратегии, направленной на целенаправленное упрощение оригинального текста с расчетом на читательскую аудиторию, не имеющую достаточных знаний, необходимых для понимания инокультурного художественного текста.

Действительно, читать, понимать и переводить произведения Достоевского непросто, хотя долгое время переводчики стремились воссоздать в переводах все сложные грамматические и лексические конструкции оригинального текста, адекватно передавать непонятные для зарубежного читателя реалии России XIX в., особенности полифонического сюжета произведения, его смысловые нюансы.

До Камэямы переводы последнего романа Достоевского в Японии были сложны стилистически и изобиловали архаическими речевыми оборотами. Из-за тяжеловесности слога японские читатели зачастую не могли дочитать произведение русского писателя до конца: его текст им был непонятен. Камэяма поставил перед собой задачу перевести роман так, чтобы в переводе сохранилась стремительность изложения, помогающая читать, не останавливаясь (cм. об этом: [Борисова, Андрианова: 290]).

Эту задачу Камэяма выполнил, отойдя от классических требований перевода, укоротив фразы, сведя к минимуму сложноподчиненные предложения, причастные, деепричастные и именные обороты, упростив противительные конструкции, разбив текст на более короткие абзацы, облегчающие возврат к ранее прочитанному тексту для восстановления сюжетных связей, и в результате сделав текст Достоевского более ритмичным для японского языка. Если в прежних переводах преимущественно использовались иероглифы — в новом варианте они дополнились простой и легкой для восприятия слоговой азбукой (хирагана и катакана).

Иными словами, Камэяма постарался, чтобы текст Достоевского в переводе на японский язык стало проще и легче читать. До него переводчики переводили текст буквально, в том числе не меняя сложные для японского восприятия русские имена. О своих принципах перевода Икуо Камэяма рассказал в книге «Поклонение. 59 странствий с Достоевским» [Камэяма], показав, как много значит для понимания произведений писателя так называемая «визуализация перевода», «визуальное представление» о тексте [Тороп: 16].

Свою переводческую стратегию Икуо Камэяма раскрыл и в составленном для японских читателей «Руководстве к чтению» в первом томе романа «Братья Карамазовы»: «Я старался использовать обыденный разговорный язык с тем, чтобы читатель мог сам перевоплотиться в героев романа. <...> Я немного модернизировал текст, в особенности, русские имена, которые сложны для нашего восприятия. Я в переводе максимально убрал расхождения в вариантах имен. Убрал отчества, которых нет в японском языке, убрал уменьшительно-ласкательные формы. У японцев, которые не имеют понятия о словообразовании в русском языке, это вызывает замешательство. Им трудно понять, что Дмитрий, Митя, Митька и Митенька — это лексические формы имени одного героя. Поэтому Дмитрий Федорович в японской манере именуется Дмитрий-сан, чтобы сразу было понятно, что это уважительное обращение к человеку» [Dostoevsky translated by Ikuo Kameyama: 434–435]¹⁵. Действительно, именные суффиксы — это специфически японский языковой феномен, в переводе Камэямы они воспринимаются органично (см. об этом: [Сычева]).

Вот несколько показательных примеров смены стилистического регистра текста и использования современного разговорного японского языка. В японских переводах, сделанных до Камэямы, Иван Карамазов излагал свою философию «мудреными словами». В новом переводе он выглядит современным молодым человеком, восклицающим, как принято среди молодежи: «Яттадзе!» («Я сделал это!»).

В рассказе Ивана Карамазова о растерзанном собаками маленьком ребенке у Достоевского звучит слово «картинка», являющееся синонимом эмблемы, наглядно выражающей идею писателя: «Одну, только одну еще картинку, и то из любопытства, очень уж характерная...» (Д30; т. 14: 221). В трехчленной структуре эмблемы выделяется «надпись-имя» — «затравленный собаками ребенок». Сама «картинка» — это вызывающее сильнейший болевой эффект описание сцены:

«Мрачный, холодный, туманный осенний день, знатный для охоты. Мальчика генерал велит раздеть, ребеночка раздевают всего донага, он дрожит, обезумел от страха, не смеет пикнуть... “Гони его!” — командует генерал. “Беги, беги!” — кричат ему псари, мальчик бежит... “Ату его!” — вопит генерал и бросает на него всю стаю борзых собак» (Д30; т. 14: 221).

Подпись-толкование в духе Достоевского позволяет проверить не только героев, но и читателей: «Расстрелять? <…> — Расстрелять!» (Д30; т. 14: 221).

Как отметил Р.-Л. Джексон, здесь Достоевский создает «целую картину», которая сосредоточена не только «на ужасающем мгновении несправедливости или только на жертве или палаче; это картина, сосредотачивающаяся на всей трагедии», она «включает в себя признание не только зла, но также и потенциала добра и реальности добра в человеческой природе». «Всю эту картину» Бог видит [Джексон: 284].

В переводе Камэямы слово Достоевского «картинка» заменено на лексему, аналогичную русскому выражению «прикол». При всей вольности перевода оно, тем не менее, передает принципиальную особенность речи Ивана Карамазова, искушающего и провоцирующего на «бунт» брата Алешу.

Свой перевод Камэяма, как и многие другие современные переводчики, дополнил кратким описанием главных героев и пояснением ряда историко-культурных реалий и выражений (например, привел справку о раскольниках и юродивых, о разнице между русским рублем и копейкой, о системе российского правосудия, чинах гражданской службы, особое внимание уделив объяснению особенностей русской православной жизни, христианских праздников и святых). Развернутый комментарий японский переводчик дал к слову «юродивый», которое переведено как «камикари гёдзя» 神狩行者 («святой дурак», «святой безумец»).

В новой версии перевода последний роман русского писателя стал доступен в Японии читательской аудитории разных возрастов. Выполненный живым и простым языком, он позволил японцам увидеть в Достоевском проницательного писателя, который предсказал духовное состояние человека ХХI в. Придав повествованию динамизм, а героям новую душу, Камэяма завершил свою работу, как бы глядя на современную Японию сквозь призму эпохи Достоевского. Именно поэтому японцы воспринимают историю Карамазовых как близкую и понятную.

Хотя новый перевод романа Достоевского с энтузиазмом принят читателями, в сообществе японских ученых он вызвал весьма резкую реакцию, вплоть до упреков в фальсификации и извращении классики. Например, признанный в Японии русист Муцуёси Нумано (Mitsuyoshi Numano) заявил, что Камэяма стал революционером-«отцеубийцей» по отношению к своим предшественникам, создавшим традицию перевода Достоевского [Dostoevsky Fresh].

Другой авторитетный представитель японской достоевистики Тоёфуса Киносита (Toyofusa Kinoshita) обвинил Камэяму в недопустимом упрощении стиля русского писателя из-за стремления «максимально приблизить роман Достоевского к вкусам японской массовой публики» [Киносита, 2013: 213], [Киносита, 2016], хотя и вынужден был признать тенденцию, наметившуюся в японском читательском сообществе начиная с 1970-х гг., к упрощению оригинального текста в переводе (см. об этом: [Фролова: 76]).

Тем не менее успех нового перевода «Братьев Карамазовых» на японский язык налицо. Сам Камэяма высказался так: «В “Братьях Карамазовых” показана ничтожность личности в руках играющей с ним судьбы. Здесь видны аналогии с нашей эпохой глобализации. Человек оказывается зажатым между терроризмом и другими страшными трагедиями, с одной стороны, и зловеще-сумрачной информацией в интернете — с другой, чувствуя при этом свою никчемность» [Dostoevsky Fresh].

На наш взгляд, перевод Камэямы — это адекватная актуализация и современная адаптация произведения Достоевского, которое нашло иноязычного читателя благодаря ориентации переводчика на простой язык  (plain language) и в результате стало «своим», понятным и доступным текстом.

Используя терминологию А. В. Михайлова, можно назвать перевод Камэямы «обратным», под которым (и в культурологическом, и в прямом смысле) подразумевается перевод, «скажем, из Германии — в Россию, из эпохи произведения — в нашу» [Михайлов: 16], или, как уточняет С. Г. Бочаров, перевод «с языка нашего понимания на иные языки иных эпох» [Бочаров: 500].

Нельзя не согласиться с В. Н. Захаровым в том, что такие «переводы увеличивают корпус текстов Достоевского, и чем дальше, тем больше их будет. Перевод неизбежен. Неизбежно приращение смысла и переводов текста к оригинальному тексту писателя» [Захаров, 2023].

Конечно, от классической теории эквивалентности, эклинеарности и «зеркальности» перевода переводческая стратегия Икуо Камэямы принципиально отличается. Однако она адекватна функциональному подходу, позволяющему охватить современное многообразие видов переводческой деятельности, в том числе перевод на «простой» язык сложных и глубоких текстов Достоевского.

Эта, популярная сегодня, тенденция к переводу на «простой» язык проявилась еще в XIX в. Судя по всему, к ней склонялся сам писатель, что подтверждается значимостью Нового Завета в первом русском переводе в его жизни и творчестве.

 

¹ Коммерсантъ. 2014. 15 сентября [Электронный ресурс]. URL: https://www.kommersant.ru/doc/2562572 (10.02.2024).

² См. также: [Тороп: 10].

³ Сто четыре священныя истории, выбранныя из Ветхаго и Новаго Завета, в пользу юношества, Иоанном Гибнером, с присовокуплением благочестивых размышлений. Шестое исправленное издание. М.: В типографии Императорского Московского театра: У содержателя А. Похорского, 1825.

⁴ Там же. С. 1—2.

⁵ Господа нашего Иисуса Христа Новый Заветъ, на славянскомъ и русскомъ языкѣ. Санкт-Петербургъ. В типографiи Российскаго  Библейскаго общества. 1823. 818 с.

⁶ Записки адмирала Александра Семеновича Шишкова. М.: В Университетской тип., издание Императорского Общества Истории и Древностей Российских при Московском Университете, 1868. С. 58.

⁷ Там же. С. 56-57.

⁸ Архиерейский собор Русской православной церкви, 29 нояб. — 2 дек. 1994 г. Документы. М.: Изд-во Моск. патриархии, 1995. С. 3.

⁹ «Польза от сего издания — не только простолюдинам, но и самому духовенству, наставляющему их, очевидна и несомнительна» [Чистович: 31].

¹⁰ О судьбе этого Евангелия см.: [Балашов], [Захаров, 2010].

¹¹ Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1985. Т. 28. Кн. 1. С. 158–159. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Д30 и указанием тома (полутома — нижним индексом) и страницы в круглых скобках.

¹² Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: канонические тексты / под ред. проф. В. Н. Захарова. Петрозаводск: Изд-во ПетрГУ, 2012. Т. 9. С. 598.

¹³ Там же. Т. 9. С. 851.

¹⁴ См. предшествующие переводы: Масао Ёнэкава, 1917; Хумихико Конума, 1958; Такуя Хара, 1971; Кэнтаро Икэда, 1966; Таку Эгава, 1991; Нобуюки Китагаки, 1968; Шозабуро Накаяма, 1934; Хисаичиро Хара (отец Такуя Хара), 1961; Казуо Ёнэкава (сын Масао Ёнэкава), 1969.

¹⁵ Аналогичным образом высказался английский русист и переводчик из Оксфорда Оливер Реди (Oliver Ready): «Я не ограничиваюсь английским словарем шестидесятых годов XIX века, но пользуюсь также словами и выражениями, вошедшими в оборот в ХХ–ХХI вв.» [Электронный ресурс]. URL: https://russkiymir.ru/publications/86293/ (10.02.2024).

Об авторах

Валентина Васильевна Борисова

Московский государственный лингвистический университет; Государственный музей истории российской литературы им. В. И. Даля (Музейный центр «Московский дом Достоевского»); Башкирский государственный педагогический университет
им. М. Акмуллы

Автор, ответственный за переписку.
Email: vvb1604@gmail.com
ORCID iD: 0000-0002-9011-0160

доктор филологических наук, профессор кафедры русского языка и теории словесности переводческого факультета, Московский государственный лингвистический университет; ведущий научный сотрудник, Государственный музей истории российской литературы им. В. И. Даля (Музейный центр «Московский дом Достоевского»); профессор кафедры русской литературы, Башкирский государственный педагогический университет им. М. Акмуллы

Россия, г. Москва; г. Москва; г. Уфа

Искра Вадимовна Космарская

Московский государственный лингвистический университет

Email: kosmarsky@mail.ru

кандидат филологических наук, доцент, заведующая кафедрой русского языка и теории словесности переводческого факультет

Россия, г. Москва

Список литературы

Дополнительные файлы