Гениальный «Двойник»: почему критики не понимают Достоевского?

Полный текст

Достоевский вдохновенно писал «Двойника». В кружке Белинского автор «Бедных людей» был признан «новым Гоголем». В литературной среде двух столиц писатель, не напечатавший еще ни строки, прослыл гением. После романа «Бедные люди» от Достоевского ждали чего­то необыкновенного, и автор рискнул — он писал, по собственному признанию, «шедевр»1, задумал гениальное произведение. В этом и был творческий просчет автора: для гениального сочинения нужен был конгениальный читатель — среди критиков таковых не нашлось.

В момент выхода повести из печати он убеждал брата 1 февраля 1846 г.:

«Голядкин в 10 раз выше Бедных людей. Наши говорят что после Мертвых душ на Руси не было ничего подобного, что произведение гениальное и чего­чего не говорят они! С какими надеждами они все смотрят на меня! Действительно Голядкин удался мне донельзя. Понравится он тебе, как не знаю что! Тебе он понравится даже лучше Мертвых душ, я это знаю» (151: 76).

Вскоре триумф обернулся скандалом. Критики отвернулись от героя повести, от его переживаний и тревог, нашли текст растянутым и непонятным, не приняли фантастику. Достоевский тяжело переживал неудачу, даже «заболел от горя» (15₁: 78), но жадно ловил слухи, опровергавшие приговор критиков:

«Иные из публики кричат что это совсем невозможно, что глупо и писать и помещать такие вещи, другие же кричат что это с них и списано и снято, а от некоторых я слыхал такие мадригалы что говорить совестно» (151: 78).

Временами возникала иллюзия, что читатели понимают «Двойника».

В январе­-феврале 1847 г. он делился этими переживаниями с братом:

«О Голядкине я слышу исподтишка (и от многих) такие слухи что ужас. Иные прямо говорят что это произведение чудо и не понято. Что ему страшная роль в будущем, что если б я написал одного Голядкина то довольно с меня, и что для иных оно интереснее Дюмасовского интереса. Но вот самолюбие мое расхлесталось. Но брат! Как приятно быть понятым» (151: 93).

До конца жизни автор мечтал взять творческий реванш. Желание «об­ делать» и напечатать повесть отдельным изданием возникло вскоре после ее публикации (15₁: 90). «Переделка» «Двойника» входила в планы по под­ готовке двухтомного собрания сочинений 1860 г. В письме от 1 октября 1859 г. Достоевский убеждал брата и себя:

«Поверь брат, что это исправление, снабженное предисловием — будет стоит нового романа. Они увидят наконец что такое Двойник! Я надеюсь слишком даже заинтересовать. Одним словом, я вызываю всех на бой (и на­ конец если я теперь не поправлю Двойника, то когда же я его поправлю?

Зачем мне терять превосходную идею, величайший тип, по своей социальной важности, который я первый открыл и которого я был провозвестником?)» (151: 259).

Лишь позже, в ноябре 1877 г. (из поздних романов не написаны только «Братья Карамазовы») Достоевский признал неудачу «Двойника», но добавил слова о «довольно светлой» идее «Двойника», серьезнее которой он «никогда ничего в литературе не проводил» (12: 257).

За этой фигурой самокритики и словами о великой идее скрывается надежда автора, что читатели еще поймут его непризнанный шедевр.

Первые интерпретации «Двойника» сразу обозначили конфликт автора и критиков. Профессиональные читатели не поняли и отвергли фантастику. Она была не в духе времени: в моде были другие настроения — позити­визм, рационализм, эмпиризм, фантастика противоречила эмпирическому опыту — она не нужна. Наиболее радикально это отрицание фантастики выразил Белинский: «Фантастическое в наше время может иметь место только в домах умалишенных, а не в литературе, и находиться в заведывании врачей, а не поэтов» [Белинский, 1956: 41].

Белинский с оговорками, но высоко оценил социальное содержание, психологический анализ и гуманистический пафос повести Достоевского. Критик считал Голядкина-­младшего реальным лицом в повести — правда, высказал это суждение в таком своеобразном контексте:

«…каждый читатель совершенно вправе не понять и не догадаться, что письма Вахрамеева и г. Голядкина-­младшего г. Голядкин-­старший сочиняет сам к себе, в своем расстроенном воображении, даже что наружное сходство с ним младшего Голядкина совсем не так велико и «поразительно, как по­ казалось оно ему в его расстроенном воображении, и вообще о самом помешательстве Голядкина не всякий читатель догадается скоро» [Белинский, 1955: 565].

Белинский ошибся: сходство двух Голядкиных разительно, оба совершенно похожи друг на друга. Ошибся критик и в суждении по поводу писем. Переписка Голядкина-­старшего реальна: в «Двойнике» есть переписка Го­ лядкина с Вахрамеевым, есть письма Годядкина-­старшего младшему, но нет писем Голядкина-­младшего. Доставка каждого письма сопровождается авторскими ремарками, из которых ясно, кто и как доставил письмо.

Белинский невнимательно читал «Двойника». Его ошибки усугубил Добролюбов, который без всяких оговорок принял ключевой тезис критика:

«Итак, герой романа — сумасшедший!» [Белинский, 1955: 563].

Добролюбов трижды принимался читать «Двойника», и каждый раз безуспешно. Дважды — в 1850 г., в четырнадцать лет.

19 февраля ученик Нижегородской духовной семинарии записал в читательском дневнике:

«Гадость. Характер Голядкина пренеестественный. Завязка преглупая; для чтения утомительно… просто черт знает что такое» [Добролюбов, 1964: 396].

Несколько месяцев спустя, 31 мая 1850 г., он изменил оценку:

«“Двойник” перечитал в другой раз, и он мне показался вовсе не таким гадким, как прежде. Теперь я понял, что Голядкин — помешанный. В частностях особенно очень хорошо» [Добролюбов, 1964: 398].

Для читателя-­семинариста отзывы извинительны: подросток не понял прочитанное, мнимая разгадка «гадкого Голядкина» примирила будущего критика с автором повести.

Удивительно, что и десять лет спустя ученический способ чтения и игнорирование авторского текста присущи Добролюбову-критику.

Допустив в статье «Забитые люди», «что если уж для каждого сумасшествия должна быть своя причина», Добролюбов заявил: «…всего естествен­ нее предлагаемое мною объяснение, которое само собою сложилось у меня в голове при перелистыванье2 этой повести (всю ее сплошь я, признаюсь, одолеть не мог)» [Добролюбов, 1963: 258].

Упрекнув Достоевского в «неудачной фантастичности рассказа», критик объясняет вместо автора:

«Он раздвояется, самого себя он видит вдвойне… Он группирует всё подленькое и житейски ловкое, всё гаденькое и успешное, что ему прихо­ дит в фантазию; но отчасти практическая робость, отчасти остаток где-­то в далеких складках скрытого нравственного чувства препятствуют ему принять все придуманные им пронырства и гадости на себя, и его фантазия создает ему “двойника”. Вот основа его помешательства» [Добролюбов, 1963: 258].

Добролюбов проясняет, как ему кажется, сюжет повести:

«…г. Голядкин всё это самого же себя рисует в виде двойника своего. Выдумывая его небывалые, фантастические подвиги, он имеет мысль, что вот поступай он только таким образом (как некоторые люди и поступают) — и по службе он успевай бы, и насмешкам товарищей не подвергался, и не был бы затерт каким-­нибудь выскочкой, раньше его получившим коллежского, и главное — не был бы так безбожно обижен драгоценною Кларою Олсуфьевною и ее родными» [Добролюбов, 1963: 258–259].

Голядкин не выдумывает, он видит наяву двойника и его «фантастические подвиги». Выдумал критик и приписал свои фантазии герою. Фантастичнее всего в этой ситуации то, что, несмотря на все признания и оговорки Добролюбова, его объяснение двойника стало общепринятым в русской и мировой критике.

В 1965 г. пересмотр традиционной концепции «Двойника» предпринял Ф. И. Евнин, который дал критический анализ трактовки Добролюбова. Исследователь точно обозначил коллизию повести: «Смысл двойничества Голядкина не во внутреннем раздвоении, а во внешнем замещении, вытеснении его из занимаемого места в жизни» [Евнин: 12]. Появление этой концепции симптоматично: осталось сделать следующий шаг — признать двойника не призраком, а Яковом Петровичем Голядкиным-­младшим. К слову сказать, в своем отзыве на автореферат моей кандидатской диссертации «Фантастическое в эстетике и творчестве Достоевского» (1975), Федор Исакович отказался от своей и принял мою концепцию повести. Она изложена в серии статей и монографий ([Захаров, 1974: 106–109, 114–116], [Захаров, 1975: 9–16], [Захаров, 1978: 23–74], [Захаров, 1985: 72–95], [Захаров, 1990], [Захаров, 1995: 625–634], [Захаров, 2005: 641–645, 649–654], [Захаров,

2008], [Захаров, 2013: 88–133] и др.); отсылка к данным публикациям освобождает меня от критики критиков и полемики по многим аспектам изучения повести. Остановлюсь на принципиальных моментах.

В рамках традиционной концепции фантастического исследователь неизбежно претендует стать соавтором писателя. Сочтя его текст дефектным, он получает право объяснять то, что не понял и не вычитал у Достоевского.

Иронично и откровенно эту ситуацию описал М. Джоунс:

«Можно, конечно, сочинить ряд “историй”, более или менее удовлетворительно объясняющих “сюжет”, реконструкций, которые зависели бы от во ображаемого заполнения бесконечного числа пробелов в ткани рассказа; можно взять на себя задачу досконально переписать текст, радикально пере­ смотрев в нем роль рассказчика. <…> Ни герой, ни читатели не знают, в каком отношении они находятся к принципу реальности. <…> В каком­-то смысле весь роман — это замечательный tour de force, предвосхищающий постмодернистские тексты» [Джоунс: 76–77].

«Сочинить», «переписать»… Вместо интерпретации авторского текста почти все критики сочиняют и «пишут» своего «Двойника».

В мировой литературе есть разные образы двойников.

Самые типичные — близнецы, «двое детей одной матери, рожденные вместе» [Даль: 197]. Так, один из них, близнец Иаков, купил у брата Исавы право первородства за чечевичную похлебку (Быт. 25: 29–34). Иногда двойниками оказываются похожие друг на друга близкие родственники или случайные люди. В комических и трагических жанрах широко используются возникающие в этих случаях различные осложнения фабулы: путаница, подмены, перипетии.

Есть оригинальные трактовки темы двойников. Разноликий «Песочный Человек» стал в рассказе Гофмана воплощением зла, персонификацией враждебных человеку сил. Двойник был умным собеседником Антония Погорельского в обсуждении литературных досугов в его «Вечерах в Малороссии». Портрет Дориана Грея вобрал в себя всё порочное и плохое, что копила душа мерзавца (Оскар Уайльд). «Черный человек» олицетворяет подлое и дурное в лирическом герое поэмы Есенина; он — «прескверный гость», бросив в которого трость, попадаешь в зеркало.

У Голядкина совсем другой двойник. Его вполне можно было бы представить призраком, видением, фантомом, галлюцинацией, иллюзией, обманом чувств — у Достоевского он явлен реальным лицом [Захаров, 1978: 23–94].

Двойник не случайно возник на берегах Фонтанки с ее семью однотипными мостами­-двойниками и архитектурным завершением этой темы в скульптурной композиции укротителей коней — близнецами Диоскура­ ми на Аничковом мосту [Федоров, 1974], [Федоров, 2004: 201–207, 220–243], [Захаров, 1985: 89–94]. Мосты были построены по одному проекту.

Илл. 1. Типовой мост через Фонтанку. Рисунок из открытых источников

Fig. 1. A typical bridge over the Fontanka river. Open­source images

В процессе обретения двойника Голядкин начинает свой путь от Измайловского, проходит Обуховский, Семеновский, Чернышев мосты.

Илл. 2–3. Однотипные мосты­двойники: 2) Измайловский мост. Гравюра Самуэля Шоле (по рис. Альфреда Викерса) (1838). 3) Обуховский мост. Литография Карла Беггрова (1823). Иллюстрации взяты из открытых источников

Fig. 2–3. Twin bridges of the same type over Fontanka: 2) Izmailovsky bridge. An engraving by Samuel Cholet (drawing by Alfred Vickers) (1838), 3) Obukhov bridge. Lithograph by Charles Beggrow (1823). Open­source images

На некоторых изображениях пропорции искажены. О том, как реально выглядели мосты, можно судить по Чернышеву мосту. В настоящее время лишь он один сохранил свой исторический вид.

Илл. 4–5. Однотипные мосты­двойники: 4) Семеновский мост. Акватинта Мишеля Дамам­Демартре (1813), 5) современное фото Чернышева моста (мост Ломоносова). Иллюстрация и фото взяты из открытых источников

Fig. 4–5. Twin bridges of the same type over Fontanka: 4) Semenovsky bridge. Aquatint by Michel Damam­Demartre (1813), 5)Modern photo of the Chernyshev bridge (Lomonosov bridge). Open­source images

Уже обретший в полночь двойника Голядкин пересекает Аничков мост, в то время украшенный двумя совершенно подобными парами скульптурных композиций укротителей коней.

Илл. 6–7. Вид Аничкова моста до и после перестройки 1841 г. на акварелях 5) П. А. Александрова (1825) и 7) В. И. Садовникова (1847). Иллюстрации взяты из открытых источников

Fig. 6–7. View by the Anichkov bridge before and after renovation in 1841 in watercolors, 6) P. A. Alexandrov (1825) and 7) V. I. Sadovnikov (1847). Open­source images

Сама семиотика архитектурного пространства вызывает двойника из небытия.

Еще до появления двойника в жизни Голядкина была некая «мнимая величина», которая мешала ему получить чин коллежского асессора, до­ биться благосклонности Клары Олсуфьевны. В пятой главе эта «мнимая величина» воплотилась во втором Голядкине.

Вот как это произошло. Герой долго стоял и смотрел на темную воду Фонтанки:

«Вдруг… вдруг он вздрогнул всем телом и невольно отскочил шага на два в сторону. С неизъяснимым беспокойством начал он озираться кругом; но никого не было, ничего не случилось особенного, — а между тем… между тем ему показалось, что кто­то сейчас, сию минуту, стоял здесь, около него, рядом с ним, тоже облокотясь на перила набережной, и — чудное дело! — даже что­то сказал ему, что­то скоро сказал, отрывисто, не совсем понятно, но о чем­то весьма к нему близком, до него относящемся. «Что ж, это мне почудилось, что ли?» — сказал господин Голядкин, еще раз озираясь кругом» (1: 110).

Нет, не почудилось: так возник и исчез некто рядом. Далее дважды с ин­ тервалом в «десять минут» на пути к Аничкову мосту навстречу Голядкину попался «прохожий», в котором он с ужасом узнает свое подобие, себя само­ го. Почему «десять минут»? Это достаточное время, чтобы успеть сделать круг по двум из пяти мостов: Измайловскому, Обуховскому, Семеновскому, Чернышеву, Аничкову.

«Незнакомец» сделал три круга: первый раз после появления и исчезно­ вения, второй и третий — когда дважды с интервалом в десять минут он зачем­то бежит навстречу смятенному господину Голядкину.

Что означают эти круги по мостам Фонтанки?

На Литейной улице (так в то время называли Литейный проспект) за Голядкиным увязалась «какая­то затерянная собачонка, вся мокрая и из­ дрогшая» и «бежала около него бочком, торопливо, поджав хвост и уши, по временам робко и понятливо на него поглядывая». Голядкин силится, но не может вспомнить: «Какая­то далекая, давно уж забытая идея, — воспо­ минание о каком­то давно случившемся обстоятельстве — пришла теперь ему в голову, стучала, словно молоточком, в его голове, досаждала ему, не отвязывалась прочь от него. “Эх, эта скверная собачонка!” — шептал госпо­ дин Голядкин, сам не понимая себя» (1: 113).

Догадаться, что забыл герой, должен читатель. Двойник не пудель, но именно эту ассоциацию подсказывает автор: Мефистофель является Фаусту в виде черного пуделя, который кругами приближается к нему и к Вагнеру. Здравомыслящий друг Фауста не видит ничего необычного в собаке. В гла­ зах же Фауста это страшный пес, из­под лап которого вьется огненный вихрь. Читатель должен обратить внимание на этот мефистофелевский подтекст.

Так же кругами двойник бегает по мостам Фонтанки, затем Голядкин видит его на повороте в Итальянскую улицу. Чтобы свернуть с Литейной в Итальянскую улицу, нужно обогнуть флигель Мариинской больницы для бедных, чьей точной копией была московская Мариинская больница для бедных, в правом флигеле которой родился, в левом флигеле провел детские годы до мая 1837 года сам Федор Михайлович. Обе больницы построены по одному и тому же проекту архитектора Джакомо Кваренги: в Петербурге — в 1803 г., в Москве — в 1806 г.

Илл. 8. Литография «Больница для бедных в С.­Петербурге» С. Галактионова по рисунку П. Свиньина (1818)

Fig. 8. Lithograph Hospital for the Poor in St. Petersburg by S. Galaktionov based on a drawing by P. Svinyin (1818)

Зачем это нужно? Зачем автор постоянно отмечает двойничество Москвы и Петербурга?

Внешне ничто в этом эпизоде не противоречило бы эмпирическому опыту, если бы не эти явно «избыточные» совпадения и авторские подсказки: название главы в журнальной редакции («Совершенно необъяснимое происшествие»), аллюзии из «Фауста» Гете и «Принцессы Брамбиллы» Гофмана, создающие «фантастический колорит» [Захаров, 1978: 39–41], [Захаров, 1985: 78–81].

Произошло не раздвоение, а удвоение Голядкина. Двойственность как была, так и осталась в характере героя. Появились два внешне подобных титулярных советника, один из которых сначала никто и ничто (tabula rasa), но в течение двух дней становится антиподом «настоящего» Голядкина.

На следующее утро после появления двойника фантастическое становится обыденным. Ночной «незнакомец» предстает таким же заурядным чинов­ ником, как сам герой повести: тоже Яков, тоже Петрович, тоже Голядкин, тоже титулярный советник. Они могли бы носить разные имена, иметь разные чины, но автор доводит ситуацию до абсурда — у них и имя одно.

Голядкин­младший поступил на службу в тот же самый департамент, где служит старший, он робок, заискивает, унижается, пытается сблизиться с «настоящим» Голядкиным. На второй день он преображается: служит уже «по особым поручениям» при его превосходительстве, предает старшего, прилюдно насмехается над ним. Старший пытается усовестить младшего, его тревожит, что их могут перепутать: начинает писать письма, преследует, пытается объясниться, но безуспешно. Младший неуязвим.

В глазах сослуживцев поведение Голядкина скандально: «третьего дня» он насмешливо поздравил Владимира Семеновича по случаю получения им асессорского чина, претендует на внимание дочери своего покровителя Олсуфия Ивановича Берендеева, незваным является на день рождения Клары Олсуфьевны, позже интригует против двойника.

Как точно выразился Н. Добролюбов, герой помыслил «о соблазнительном равенстве друг с другом» [Добролюбов, 1963: 252]. Он хотел жить «особо», быть в своем праве, попытался разделить частное и официальное, личное и служебное, быть с генералом «на равной социальной ноге», но всё вдруг переменилось: все оставили его, стали врагами, как кажется Голядкину.

Коллизия двух Голядкиных представлена как оппозиция: старший / младший, настоящий / поддельный, оригинал / копия, честный / подлый, хороший / плохой. Один чист, опрятен, приятен, кроток, добросердечен, незлобив; другой — негодяй, подлец, бессовестный и «развратный человек», «злодей», «шалун, прыгун, лизун, хохотун, легок на язычок и на ножку» и т. д. Один хочет быть хорошим, но не всегда получается; другой выстраивает свои отношения с людьми на «подлом расчете».

Став чиновником по особым поручениям, младший не конкурент старшему по службе. Он не претендует на то, о чем мечтал старший: ему не нужна Клара Олсуфьевна, в данный момент его не интересует чин коллежского асессора.

Голядкин не сумасшедший — он постепенно сходит с ума. Если бы он страдал манией преследования, то прятался бы от младшего и других. В сюжете дана другая динамика: старший преследует младшего, протестует против его образа действий — против подлости и поддельности. Автор тонко показывает развитие болезни через всё более усиливающееся отчуждение сознания героя от действительности (что думает герой, то и является реальностью), некритическое восприятие информации — он всё принимает на веру (письмо от имени Клары Олсуфьевны), подчиняет­ ся императивным требованиями авторов письма: едет спасать, а точнее, похищать Клару Олсуфьевну «из родительского дома». Финал его приключений — сумасшедший дом.

Поэтика «Двойника» обусловлена творческой сверхзадачей автора. Гениальный писатель задумал и написал гениальное произведение.

Достоевский, конечно, понимал, что его сочинения читают обыкновенные люди, которые могут не вспомнить забытые тексты, не должны рас­ шифровывать архетипы русской истории, петербургской архитектуры и литературы.

Он высказывался ясно и понятно в тексте произведения, но вместе с тем проводил свой замысел на всех уровнях повествования: в именах героев, в пространстве и времени действия, в сюжете и мотивах, в системе аллюзий и цитат. В текст и одновременно в подтекст своих произведений Достоевский вводил мифы древности, сказания Ветхого Завета, свидетельства Благой Вести, античные и средневековые сюжеты, литературные аллюзии и реминисценции из сочинений русских и мировых писателей.

Произведения Достоевского насыщены историко­культурными аллюзи­ ями. Его текст постоянно отсылает читателя к другим текстам разных авторов, театральным, музыкальным и газетно­журнальным впечатлениям.

«Двойник» продолжает открытый Пушкиным и Гоголем жанр петербургской повести и образует этот литературный ряд из пяти повестей в творчестве Достоевского («Двойник», «Хозяйка», «Слабое сердце», «Записки из подполья», «Крокодил») [Захаров, 1985: 65–112]. Исторический хронотоп «Двойника» включает атрибуты летописного, московского и петербургского текста [Федоров, 1974], [Топоров], [Захаров, 1985: 89–93], [Захаров, 1995: 630–632], [Федоров, 2004: 194–253], [Захаров, 2013: 108–111]. Семантика фамилий Голядкин и Берендеев связана с «московским субстратом» русской истории [Топоров]. Но — зачем герои Достоевского, чьи фамилии связаны с началом Москвы, живут и служат в Петербурге? Зачем автор подчеркивает историческое двойничество Петербурга?

Текст, подтекст и контекст на разных уровнях углубляют проблематику «петербургской повести» Достоевского.

Повесть Достоевского существует в двух редакциях — в первой, журнальной (1846), и второй, подготовленной для третьего тома Полного собрания сочинений, тогда же вышедшей и отдельным изданием (1866).

В давней, 1927 г., статье о работе Достоевского над «Двойником» Р. И. Аванесов дал обстоятельное аналитическое описание творческой истории по­ вести, двух редакций, заготовок к переработке «Двойника» в записных книжках 1862–1864 гг. [Аванесов]. Его выводы уточнены в комментариях [Достоевский, 1972: 484–486], оспорены в моей работе [Захаров, 1978: 54–63]. Р. И. Аванесов подверг резкой критике сокращения во второй редакции, из­за которых исчезают мотивировки поступков героев и связь событий. Исследователь не понял причины появления второй редакции, оценил ее как случайную и нетворческую. Поводом для критики стали различные, по его выражению, «невязки» в тексте второй редакции и исчезнувшие в результате сокращений некоторые мотивировки событий, что привело к их рассогласованию.

В критике второй редакции Р. И. Аванесов обнаружил, но не раскрыл одну особенность поэтики «Двойника», которую я назвал бы тотальным детерминизмом.

В свое время этот принцип драматической поэтики сформулировал А. П. Чехов: «Нельзя ставить на сцене заряженное ружье, если никто не имеет в виду выстрелить из него» [Чехов: 273]13.

В журнальной редакции «Двойника» всё задано, мотивировано, обусловлено, всё не случайно.

Так, в сцене в кофейной Голядкин полез в карман за платком, но вместо платка к ужасу своему достал «стклянку с каким­то лекарством, дня четыре тому назад прописанным Крестьяном Ивановичем» (1: 177). В журнальной редакции это событие связано с разговором героя с Кретьяном Ивановичем, его рекомендацией обратиться к аптекарю в Сергиевской, хлопотами соотечественников за Каролину Ивановну, письмом Вахрамеева с намеками на увольнение [Аванесов: 187; ср. 174–175]. Во второй редакции осталось только подозрение и симптом заболевания героя: в стклянке яд, его хотят отравить (6: 195).

Вместо тотального детерминизма во второй редакции появилось новое качество повествования — случайность ряда событий и поступков героя.

Поводом для критики Р. И. Аванесовым редакции 1866 г. было и то обстоятельство, что в ней не использованы наброски к переработке из записных книжек Достоевского.

Желание исправить «Двойника» возникло у Достоевского уже в 1846 г. Тогда автор отложил отдельное издание повести, позже не включил в собрание сочинений 1860 г., перенес печатание «Двойника» на более поздний срок «впоследствии, при успехе, отдельно, совершенно переделав и с предисловием» (151: 259). В 1862 и 1864 гг. в записных книжках писателя появились заготовки к переработке «Двойника». Они многократно привлекали внимание исследователей, их охотно цитируют, но без внимания осталось то, как Достоевский мыслил двойника и двойничество, создавал эпизоды, диалоги, разрабатывал конфликт двух Голядкиных.

Первый подступ к переработке — наброски в контексте июньско­августовских записей 1862 г., в которых Достоевский записал маршрут своего заграничного путешествия (выехал утром 7 июня), спорил с Чернышевским, заполнил пять страниц записями о Голядкине, сделал наброски к «Скверному анекдоту» и «Запискам из Мертвого Дома», к «Объявлению о подписке на журнал “Время” на 1863 год», вышедшем в сентябрьском номере «Времени» (цензурное разрешение 14 сентября). В этом хронологическом диапазоне и появились первые наброски к «Двойнику». Второй этап — записи в июле 1864 г., когда после смерти брата решалась судьба журнала «Эпоха».

Записные книжки дают ответ на вопрос, кто и что есть двойник. Двойник не фантом, не воображаемое лицо. Он реален. Имя его — Яков Петрович Голядкин­младший, титулярный советник, чиновник, поступивший в тот же самый департамент, где служит старший. Он — подобие, точная копия старшего, и только в этом качестве он присутствует в набросках. Как, впрочем, и в тексте повести. Голядкиных двое. Иного не дано. Призрака меж ними нет.

Сюжет переработки задан в парадигме прежнего замысла, реализованного в журнальной редакции 1846 г.

В набросках Достоевский усложняет взаимоотношения двух Голядкиных. Если в журнальной редакции старший вначале пытался покровительствовать младшему, то в заготовках возникают сюжетные ситуации, в которых старший прибегает к покровительству младшего, ищет у него защиту. Автор насыщает эти коллизии личными переживаниями, придает им автобиографическое значение. Попытка старшего подружиться с младшим каждый раз завершается тем, что тот сплетничает, наушничает, выставляет на смех, обманывает, предает. В конфликте с младшим старший — страдательное лицо. Двойник отрицает старшего Голядкина. Стыдливый и совестливый не нужен — успешен подлец, основывающий свои отношения на «подлом расчете». Желающий действовать «благородным образом» старший пред­ сказуем, младший знает «все тайны старшего», угадывает его поступки.

Если в журнальной редакции двойственность свойственна только старшему Голядкину, то в набросках есть попытки придать эту черту и младшему, который, с одной стороны, как бы «олицетворенная совесть старшего», с другой — «олицетворение подлости». В некоторых записях автор очеловечивает двойника, он уже не просто подлец, у него обнаруживается характер. В набросках дан обстоятельный анализ «анатомии всех русских отношений к начальству», в которых путается, но хотел бы разобраться герой повести.

Есть развитие нового мотива, который дан в двух вариантах: дуэли с поручиком и дуэли с генералом, последняя — со сложной интригой и идейной подоплекой.

Проникновенен разговор старшего Голядкина с извозчиком:

«Г. Голядкинъ съ извощикомъ: Черезъ золото слезы текутъ. Извощикъ и говоритъ: Да ужъ коли человѣкъ, такъ ужъ оно видно хорошаго человѣка.

Намеднись у Захарки корову увели» (РГБ. Ф. 93.I.2.6. С. 63).

В маниловские мечты двух Голядкиных проникают политические идеи:

«Вдвоемъ съ младшимъ. Мечты сдѣлаться Наполеономъ, Перикломъ, предводителемъ русскаго возстанiя. Либерализмъ и революцiя возстановляющая со слезами Lou<i>s XVI и слушающаяся его. (отъ доброты)» (РГБ. Ф. 93.I.2.6. С. 66).

Илл. 9. Фрагмент 66­й страницы записной книжки писателя (РГБ. Ф. 93.I.2.6)

Fig. 9. Fragment of the writer's notebook (RSL. F. 93.I.2.6. P. 66)

Здесь всё смешалось в одном ряду: император­республиканец, аристократ, ставший основателем афинской демократии, либерализм и революция, восстановляющая монархию, — и обнаружены амбиции: сделаться «предводителем русского восстания».

Оба Голядкиных появляются у Петрашевского, оба фурьеристы. «Г. Голядкинъ у [Петрашевскаго,] Младшiй говоритъ рѣчи<,> Тимковскiй какъ прiѣхавшiй. Система Фурье. Благородны<я> слезы. Обнимаются. Ой донесетъ». (РГБ. Ф. 93.I.2.7. С. 18).

Илл. 10. Фрагмент 18­й страницы записной книжки писателя (РГБ. Ф. 93.I.2.7)

Fig. 10. Fragment of the writer's notebook (RSL. F. 93.I.2.7. P. 18)

Шпионство, провокации становятся основной коллизией пребывания Голядкиных у фурьеристов. Голядкин идет к Петрашевскому, чтобы пред­ упредить, что младший донесет, а тот уже предупрежден младшим, что старший — доносчик.

Г. Голядкин «вступает в прогрессисты», сочиняет «Проэкт о благоденствии России», «сближается с почвой у писарей», узнает про водород и кислород.

Позитивизм рождает нигилизм и атеизм, в фантастическом сне все «люди вольные», «все бьют друг друга»:

«Кислородъ и водородъ перевертываютъ ему голову. Нѣтъ болѣе Всевышняго Существа. Что-же будетъ съ Министерствомъ и съ Начальствомъ. Сонъ. Все упразднено. Люди вольные. Всѣ бьютъ другъ друга, явно на улицѣ. Обезпечиваютъ себя (откладываютъ копейку.)» (РГБ. Ф. 93.I.2.7. С. 19).

Илл. 11. Фрагмент 19­й страницы записной книжки писателя (РГБ. Ф. 93.I.2.7)

Fig. 11. Fragment of the writer's notebook (RSL. F. 93.I.2.7. P. 19)

Голядкина обвиняют, что он Гарибальди. Тот не знает, кто это такой, пытается разузнать, справляется в разных министерствах, достает за гри­ венник адрес:

Илл. 12. Фрагмент 22­й страницы записной книжки писателя (РГБ. Ф. 93.I.2.7)

Fig. 12. Fragment of the writer's notebook (RSL. F. 93.I.2.7. P. 22)

«Статскiй Совѣтникъ, въ отставкѣ въ Кирпичномъ переулкѣ № 31й.

Идетъ въ Кирпичный переулокъ. Ждетъ. Лакей выпроваживаетъ. Я у Гайбурскаго.

Затѣмъ глава ночь, разсвѣтъ<.> Мертвецы» (РГБ. Ф. I.2.7. С. 22).

Вместо «разбойника» и героя национально­освободительной борьбы Италии Голядкин находит в Петербурге статского советника в отставке.

Каков смысл этого анекдота из петербургской жизни с жутковатым фан­ тастическим завершением (ночь, рассвет, мертвецы)?

Еще Гоголь обыграл подобную ситуацию в «Невском проспекте», когда петербургскими жителями оказываются не поэт, а жестянщик Шиллер, не писатель, а сапожник Гофман.

Судя по этому эпизоду с Гарибальди, Достоевский собирался представить в новой редакции двойников не только по облику, но и по имени.

Замечательны и потенциально выразительны фантастические сцены в набросках «Двойника».

Чем бы стал новый «Двойник», если бы старый был «переработан»? В набросках явно возникает прообраз «Бесов».

Возможность переработать «Двойника» у Достоевского была в 1866 г., когда он должен был представить исправленный текст повести для публи­ кации в полном собрании своих сочинений. Таково было условие контрак­ та с издателем Ф. Стелловским, но не было времени — не только потому, что Достоевский писал «Преступление и Наказание», но и оттого что в довершение всех бед он должен представить к 1 октября новый роман в объеме десяти печатных листов. И хотя на титульном листе отдельного издания и стоит «Новое, переделанное издание», но заготовки к переработке не были использованы.

Условия договора позволяли перенести сдачу специально написанного для Стелловского романа на 1 ноября.

В своих воспоминаниях А. Г. Достоевская рассказала, как 1 ноября (в другом варианте ошибочно 31 октября) писатель сдавал рукопись «Игрока». Она не была свидетелем события, рассказала его с разными подробностями в разновременных редакциях. Если убрать неизбежные противоречия, то остается факт в самом общем значении: Стелловский и его служащие укло­ нились от приема рукописи, Достоевский сдал роман под расписку полицейскому чиновнику.

А. Г. Достоевская не совсем хорошо знала собранный ею архив, в котором хранился весьма примечательный документ.

Илл. 13. Квитанция полицейского чиновника о передаче издателю Ф. Стелловскому исправленного текста «Двойника» (1 октября 1866 года).

РГБ. Ф. 93.II.3.14. Л. 1

Fig. 13. Official police receipt for the transfer to the corrected text of The Double to publisher F. Stellovsky (October 1, 1866)

Квитанцiя

1866 года Октября 1г<о> дня. Дана сiя отставному подпоручику Ѳедору Достоевскому въ томъ что принято отъ него объявленiе съ приложенiемъ книги его сочиненiй подъ названiемъ [д]/Д/войникъ для передачи купцу Стеловскому, по неизвѣстной причинѣ уклонявшемуся въ прiемѣ книги. —

Дежурный Офицеръ при Казанской части

Коллежс<кій> Ассесоръ <Подпись> (РГБ. Ф. 93.II.3.14).

Из текста «Квитанции» следует, что подобная передача Стелловскому рукописи «Игрока» через полицейского чиновника была отработанной технологией. К 1 ноября Достоевский уже имел опыт решения этого юридического казуса. Столь же определенно можно сказать, что 1 октября Достоевский сдал не рукопись, а исправленный печатный текст из февральского номера «Отечественных записок» за 1846 г. («книгу») с «объявлением». Очевидно и то, что исправления сделаны в конце сентября. Их объем вполне мог занять несколько дней работы. Какие­то сокращения могла добавить цензура4, которая дала разрешение на печать 20 октября 1866 г.

Для второй редакции Достоевский сократил ряд сцен и эпизодов, снял иронические аннотации к главам, провел стилистическую правку, пере­ работал финал, изменил подзаголовок повести (вместо «Приключений господина Голядкина» — «Петербургская поэма»). Изменение названия — глубокий семантический сдвиг в концепции петербургской повести Достоевского. Отчасти пародийные «Приключения господина Голядкина» приобрели новое измерение — величие поэмы Гоголя «Мертвые души». Изменение заглавия усиливает «превосходную» идею «Двойника».

Писатель до последней возможности откладывал сдачу повести, но, когда выбора не осталось, представил не нового «Двойника», а его новую редакцию.

Достоевский внял критикам, упрекавшим автора в растянутости по­ вести. Он радикально сократил ее. Причиной же большинства сокращений и изменений стала полемика писателя (помните, «вызываю всех на бой!») с интерпретациями повести, прежде всего концепциями Белинского и Добролюбова.

Из несогласия с Белинским по поводу «воображаемой» переписки Годядкиных, старшего и младшего, чьих писем просто нет, Достоевский сократил переписку Голядкина­старшего и Вахрамеева, произвел композиционные перестановки писем. Уменьшив объем писем, автор прояснил прагматику переписки: как, кому, от кого доставлено письмо. Из несогласия с Белинским, что Голядкин — сумасшедший, четче показал клиническое развитие болезни, сократив текст и актуализировав ключевые мотивировки: герою кажется, что его хотят отравить, он не в состоянии критически оценить, что происходит с ним и вокруг него. Из несогласия с Добролюбовым Достоевский вычеркнул одну «маленькую особенность» героя, на основе которой критик стал сочинять своего «Двойника». Согласно авторской характеристике, господин Голядкин «очень любил иногда делать некоторые романические предположения относительно себя самого; любил пожаловать себя подчас в герои самого затейливого романа, мысленно запутать себя в разные интриги и затруднения, и наконец вывести себя из всех неприятностей с честию, уничтожая все препятствия, побеждая затруднения и великодушно прощая врагам своим» (1: 87). Достоевский убрал повод ошибочных заключений, но миф живуч: заблуждения критиков остались5.

Почему критики не понимают «Двойника»? Ответ очевиден: читают невнимательно и фрагментарно, не понимают и сочиняют своих двойников.

Настало время понять автора и его замысел.

«Двойник» был художественным откровением Достоевского, его «шедевром», «чудом», «гениальным произведением».

Примечания

1  16 ноября 1845 г. он писал брату Михаилу: «Голядкин выходит превосходно; это бу­ дет мой chef­d’oeuvre» (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 18 т. / науч. ред. проекта проф. В. Н. Захарова. Т. 15. Кн. 1. — C. 75.). Далее произведения и письма Достоевского цитируются в тексте статьи по этому изданию с указанием тома, полутома (нижним индексом) и страницы в круглых скобках.

2 Впрочем, аналогичным образом Добролюбов читал и «Письма русского путешествен­ ника» Н. М. Карамзина. Ср.: «…сознание общих человеческих прав и интересов было ему чуждо, довольно перелистовать его “Письма русского путешественника”, особенно из Франции» [Добролюбов, 1963: 245].

3 Вариант высказывания имеется в мемуарной литературе: «Если Вы в первом акте по­ весили на стену пистолет, то в последнем он должен выстрелить. Иначе — не вешайте его» [Чехов: 464].

4 Например, снятие одного фрагмента о вольнодумстве, которое привело к порче текста. В «канонических» текстах принято конъектурное восстановление возникшей лакуны (Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: канонические тексты / изд. в авт. орфографии и пунктуации под ред. проф. В. Н. Захарова. Петрозаводск: ПетрГУ, 2005. Т. 6. С. 260–261, см. 699–700).

5 Подробно о несогласии Достоевского с Белинским, Добролюбовым и другими критиками см. [Захаров, 1978: 53–64].

Об авторах

Владимир Николаевич Захаров

Автор, ответственный за переписку.
Email: vnz01@yandex.ru

доктор филологических наук, профессор, зав. кафедрой классической филологии, русской литературы и журналистики

Список литературы

Дополнительные файлы