“It’s in Some of Our Nation…”: Customs and Rituals of the Kashirsky District Peasants According to the Ethnographic Descriptions of Dostoevsky’s Neighbors

Full Text

Исследование посвящено влиянию народной среды на личность и творчество Ф. М. Достоевского. Этнографический аспект представляется нам весьма существенным: «Достоевский народный», как определил его В. П. Владимирцев, есть Достоевский подлинный, если мы стремимся постичь суть его произведений — художественных и публицистических: «Народная культура (язык, склад мышления, взгляды, понятия и представления, вера, поэзия, обычай, вкусы, привычки, мистика) была наиболее органичной составляющей мироощущения и мировидения Достоевского <…>. Она входила в сознание и подсознание писателя как единое с его натурой этнически кровное опорное духовное достояние. Незримо изо дня в день питала и возбуждала нравственную и литературную мысль Федора Михайловича <…>. Этот культурный рабочий феномен есть краеугольный камень его творческой жизни» [Владимирцев: 10–11].

Впечатления детства в художественной и нравственно-этической системе Достоевского занимают главенствующее положение, поэтому большое значение имеет, в ряду прочего, та этнографическая среда, в которой взрастал будущий писатель. Это, конечно, московские кормилицы и няня, Алена Фроловна, а также прислуга в квартире на Божедомке, это народные гулянья «под Новинским», о чем подробно писал в своих «Воспоминаниях» А. М. Достоевский¹. Полное погружение в народную среду произошло в родительском имении Даровое во время летних «вакаций» в 1832–1836 гг.

Реконструировать народную жизнь в Даровом наряду с семейной перепиской и мемуарами А. М. Достоевского позволяют архивные документы XIX в., в частности материалы, собранные Русским географическим обществом (РГО). Ранее нами были обнаружены «Сведения о простом русском народе Тульской губернии по Каширскому уезду», присланные в РГО священником Свято-Духовского храма села Моногарова П. В. Проферансовым (1849). Документ содержит этнографическое описание крестьян села Моногарова, деревень Даровое, Черемошня, Комово, Назарьево — прихода Свято-Духовского храма. Архивный источник дает представление о внешнем облике, языке, жилище, обрядах и преданиях народа, а также содержит наблюдения о народном характере, каким узнал его в юные годы будущий писатель [Бессонова, 2023].

Однако реконструкция народной среды деревенского детства Ф. М. Достоевского может быть значительно расширена. Каширский уезд Тульской губернии подробно охарактеризован в материалах, присланных из многих мест самыми разными информантами РГО. Ими были не только приходские священники, но и помещики, постоянно проживающие в своих имениях, преподаватели духовных училищ. Сам факт столь горячего отклика на призыв РГО собирать сведения о русском народе свидетельствует о возрастающем интересе в образованном обществе середины XIX в. к жизни крестьянства, осознании важности изучения и понимания этого сословия.

Среди множества документов Научного архива РГО по Каширскому уезду наше внимание привлекли материалы, присланные двумя помещиками, — Александром Егоровичем Мещерским и Александром Балтазаровичем Фрейрейсом. Мещерский связан с Достоевскими непосредственно. Фрейрейс — сосед по Каширскому уезду и с Достоевскими знаком не был, однако его личность, с нашей точки зрения, провидчески осмыслена как человеческий тип в романных образах и публицистике Достоевского.

Штабс-капитан А. Е. Мещерский (1800–?)² принадлежал к княжескому роду, внесенному в 5-ю часть Дворянской родословной книги Тульской губернии³. Согласно формулярному списку,

«Въ Службу вступилъ въ Ярославскій пѣхотный полкъ подъ-прапорщикомъ 12 февраля 1817 г.[4] <…> произведенъ онъ Штабсъ Капитаномъ 1823 Маія 8. Послѣ сего по домашнимъ обстоятельствамъ отъ службы уволенъ 1824 Апрѣля 25. Во время прекращенія болѣзни холеры[5], находился попечителемъ квартала въ Каширскомъ уѣздѣ всего 6 мѣсяцовъ съ половиною. Избранъ былъ въ Каширскій З<емскiй> Судъ дворянскимъ Засѣдателемъ 1833 Марта 20, каковую должность и продолжалъ по 14 февраля 1835. На настоящее трехлѣтіе поступилъ въ оный Судъ 1838 февраля 14»[6].

С дворянским заседателем Мещерским были знакомы родители писателя М. А. и М. Ф. Достоевские в связи с тяжбой о чересполосном землевладении в Даровом с П. П. Хотяинцевым, владельцем имения в селе Моногарове⁷. Мимо сельца Ожерельева, где постоянно проживал Мещерский, неоднократно проезжала Мария Федоровна по пути в Каширу и обратно.

Подпись А. Е. Мещерского стоит в документах следствия по делу о смерти отца писателя [Даровое Достоевского: 368–382].

Этнографическое описание крестьян сельца Ожерельева Каширского уезда, составленное А. Е. Мещерским в 1848 г., отличается обилием подробностей, что свидетельствует о ежедневной погруженности помещика в дела и заботы имения и хорошем знании материала. Особо обращает на себя внимание детальная фиксация свадебного обряда, включающая не только описание последовательности событий, но и фольклорные тексты, сопровождавшие обряд, в записи которых сохранены особенности местного говора. Так жениха и невесту после венца встречают песней:

«Не наступайте бояре Не ломите новыхъ сѣней;

Ужо взойдетъ свѣтелъ мѣсяцъ, Ужо взойдетъ бѣла заря

Ужо взойдетъ красно сонцо.

Свѣтелъ то мѣсяцъ (имя новобрачнаго) Бѣла то заря его свашенька,

Красно сонцо, молода жена (имя ее)»⁸.

Зафиксированы названия участников обряда, поезжан: дружко, полудружье, боярин, тысяцкий и сваха; именования жениха и невесты: князь и княгиня. Наблюдаются устойчивые черты свадебной церемонии, перекликающиеся с описанием П. В. Проферансова (Мещерский: л. 2), что говорит о локальной традиции в Каширском уезде. Однако в основе своей структура и содержание свадебного обряда в крестьянской среде во многом носят общерусский характер, поэтому свадебные «чины» и их роли, циклы свадебных песен, предписанное поведение всех участников действа присутствуют в этнографических материалах из разных российских губерний [Громыко: 372–379].

Много общего встречаем и в описании быта крестьян Каширского уезда: в устройстве жилища, пище⁹, одежде. Так, в женском костюме сельца Ожерельева используется платок, а не сорóка — распространенный женский головной убор в южных губерниях (Тульской и Рязанской, на границе которых находилось Даровое), глухая темно-синяя клетчатая (шахматная) понёва.

Понёва (панева) неожиданно возникает в романе «Братья Карамазовы», усиливая автобиографический «даровской» контекст последнего произведения Ф. М. Достоевского. В сцене суда Иван Карамазов говорит председателю:

«Я, ваше превосходительство, как та крестьянская девка… знаете, как это: "Захоцу — вскоцу, захоцу — не вскоцу". За ней ходят с сарафаном али с паневой, что ли, чтоб она вскочила, чтобы завязать и венчать везти, а она говорит: "Захоцу — вскоцу, захоцу — не вскоцу"… Это в какой-то нашей народности…»¹⁰.

Комментаторы 30-томного Полного собрания сочинений лишь отмечают аналогичные мотивы в русских свадебных песнях, ссылаясь на издание И. П. Сахарова «Песни русского народа» 1839 г.¹¹ (Д30; т. 15: 598). Недостаточной нам представляется и скупая отсылка к «Пословицам русского на- рода» В. И. Даля в комментариях к 15-томному собранию сочинений¹². Учитывая, что образ Ивана Карамазова напрямую связан с воспоминаниями деревенского детства Достоевского (Чермашня — родительская деревня Черемошня, лес в пустошах Бегичеве и Дячкине — лес в окрестностях Дарового, см.: [Бессонова, 2019: 200]), то сравнение с крестьянской девкой оказывается неслучайным. Знаковым здесь является и характерное

«цоканье», локально встречающееся в Рязанской¹³ и, как мы увидим далее, в Тульской губерниях, и диалектный вариант союза ‘или’ — ‘али’, и само описание обряда, подробности которого встречаем в этнографических материалах о Тульской губернии:

«Вообще обычаи здѣшнихъ крестьянъ отличаются своею странностiю. На пр<имѣръ> здѣшнiя дѣвки ходятъ до 15 и до 16 лѣтъ въ однѣхъ только рубахахъ, опоясанныхъ краснымъ шерстянымъ поясомъ; а по прошествiи сего срока на дѣвку надѣваютъ поневу <…>. Обрядъ же надѣванiя поневы совер- шается въ день имянинъ въ присутствiи всей родни. Въ это время имянин- ница становится обыкновенно на лавку и начинаетъ ходить по ней. Мать ея, держа въ рукахъ открытую поневу, слѣдуетъ за нею подлѣ лавки и при- говариваетъ: "вскоци дитятко, вскоци милое"; а дочь каждый разъ на таковое привѣтствiе сурово отвѣчаетъ: "хоцу вскоцу, хоцу невскоцу".

Но какъ вскочить въ поневу, значитъ объявить себя невѣстою и дать право женихамъ за себя свататься; то никакая дѣвушка <не> заставляетъ долго за собою ухаживать, и никакая не дѣлаетъ промаху въ прыжкѣ, влеку- щаго за собою отсрочку въ сватовствѣ до слѣдующаго года»[14].

Таким образом, посредством целого ряда «местных», зачастую имплицитных подробностей вокруг Ивана Карамазова и — шире — во всем романе формируется семантическое поле, работающее на одну из ключевых идей не только «Братьев Карамазовых», но и всего «великого пятикнижия» и неразрывно связанного с ним «Дневника Писателя», — это «драгоценные воспоминания детства».

Отдельные наблюдения А. Е. Мещерского могут служить дополнением к тексту моногаровского священника, который, к сожалению, обращает мало внимания на диалектные особенности народной речи. А. Е. Мещерский отмечает, что с октября по апрель крестьяне имеют обыкновение отправляться на заработки в город, что накладывает отпечаток на их речь: «въ разговорахъ объясняются довольно складно» (Мещерский: л. 2). В отличие от П. В. Проферансова, А. Е. Мещерский выделяет яркие фонетические, морфологические, лексические диалектизмы, например: бягу, свякровь (с характерным южнорусским яканьем), вошпиталь (воспитательный дом), шпитомец (воспитанник), некрут (замена начального согласного в слове рекрут)¹⁵, гамазея (метатеза при усвоении заимствованного ‘магазин’; оба слова — ‘не- крут’ и ‘гамазея’ — зафиксированы в словаре В. И. Даля без областных по- мет), идïо, видё, жрïo (усеченный аффикс личной формы глаголов ‘идет’, ‘ведет’, ‘жрет’; данное фонетическое явление зафиксировал и П. В. Проферансов); кулига (небольшая часть лугу, лѣса), магарычь (значитъ пить вино послѣ покупки, продажи или мѣны), образцы бытовых метафор мѣсяцъ (сонце) погибаетъ[16] в значении затмения. Последний пример перекликается с этнографическими записями старшего брата писателя, одного из опекунов имения после смерти родителей, М. М. Достоевского, сделанными во время его пребывания в Даровом в начале 1850-х гг.: овсы хороши живали (овес хороший рос), певчие процвели (преуспели)¹⁷. Характерные местные выражения сопровождают также повествование о свадебном обряде: запить невесту, пирог курник, кормная телега, вечеровые (родные невесты).

Что дают нам эти лингвистические наблюдения для понимания Достоевского? В «Дневнике Писателя» за 1873 г. в главке «По поводу новой драмы», разбирая пьесу Кишенского «Пить до дна — не видать добра», Достоевский пишет:

«Нашего автора упрекали <…> за слишком уж натуральный мужицкий язык, утверждая, что он мог бы быть более литературным. Этой натуральностию языка и мы недовольны; всё должно быть художественно. Но, прочтя внимательно, прочтя другой раз драму, вы невольно согласитесь, что невозможно было изменить язык, в иных ее местах по крайней мере, не ослабив ее характерности. Это "пыжалте, мамынька-с" не могло быть изменено: вышло бы не так подло. И заметьте, что эту гадкую, глупую пьющую старуху, свою "мамыньку" сынок уважает столько же, сколько свою подошву» (Д30; т. 21: 99).

Здесь видна стратегия Достоевского относительно языка художественного произведения. Под «натуральностью» языка он имеет в виду в данном случае фонетический диалектизм в сочетании с лакейским словоерсом как яркое средство психологической характеристики персонажа пьесы. Если говорить о присутствии диалектных слов в произведениях самого Достоевского, то, следуя требованию художественности, он в некоторых случаях позволяет героям говорить на местном наречии, как, например, крестьянину Душкину или мещанину в «Преступлении и Наказании» — из соображений художественной правды. Красильщик — Миколка (не Николка), как говорили в Зарайском уезде¹⁸, а Раскольников, который тоже «из этих местов», — убивец, а не иначе, литературно — убийца. Устами мещанина приговор Раскольникову вынес народ, а потому невозможно было изменить язык, по мнению Достоевского, не изменив характерности текста. К народным словам прибегает писатель и тогда, когда говорит от первого лица. В «Дневнике Писателя» 1876 г. сквозной темой становится

«русский человек, которого надо образить* и очеловечить (*Образить — словцо народное, дать образ, восстановить в человеке образ человеческий. Долго пьянствующему говорят, укоряя: "Ты хошь бы образил себя". Слышал от каторжных.)» (Д30; т. 22: 26); «народ наш <…> нужно самого обучить сперва грамоте, образить его, развить его, настроить школ…» (Д30; т. 23: 157).

«Словарь русских народных говоров» фиксирует широкое распространение данного слова в южнорусских губерниях, в том числе и в ближайшей к Даровому Рязанской губернии¹⁹.

По мнению В. П. Владимирцева, «Достоевский питал особую приязнь к живым разговорным "словечкам" (лексемам, словоформам, идиоматике). <…> писателя занимали в "словечках" всего более мгновения из внутренней жизни православного великорусcкого человека и этноса в целом. Живые, "горячие", коннотативные значения "словечек" позволяли Достоевскому своевременно и проницательно судить о нравственных и психологических процессах, происходивших в России» [Владимирцев: 348]. С нашей точки зрения, интерес писателя к емкому и точному народному слову начал формироваться еще в детстве, и особенно в деревне.

Этнографические материалы А. Е. Мещерского содержат ценные наблюдения над традициями народного права:

«Въ имѣніяхъ <…> владѣльчискихъ, гдѣ не живутъ сами помещики со- бираются мирскіе сходки, по призыву сельскаго начальника (старосты) для разкладки и уровненія между жителями требуемыхъ съ нихъ подушныхъ денегъ и разныхъ земскихъ сборовъ <…> для избранія самихъ вотчинныхъ старостъ <…>, всякой обыватель находящійся на мирской сходкѣ имѣетъ свой полной голосъ, а всѣ уравненія или разкладки рѣшаются или большинствомъ голосовъ или очередью. Если же мирская сходка собирается для разобранія какого либо проступка, изъ числа живущихъ въ селеніи; то обвиняемаго вызываютъ въ передъ, и онъ долженъ предъ всѣми оправдыватся, иногда признается мирскою сходкою правымъ; то обвинявшій его наказывается за ложнойдоносъ по усмотрѣнію мирской сходки при оной телесно розгами; или другимъ какимъ оштрафованіемъ <…> замѣченныхъ обществомъ неоднократно въ дурныхъ поступкахъ <…>; для примѣру прочимъ, молодыхъ лѣтъ и годныхъ отдаютъ безъ очереди въ сол- даты, а у протчихъ отнимаютъ въ предь до исправленія право присудствовать на мирскихъ сходкахъ и подовать свое мнѣніе, и послѣднихъ называютъ отъявленными» (Мещерский: л. 8–8 об.)²⁰.

А. Е. Мещерский описывает здесь так называемое обычное право [Безгин: 13], распространенное в крестьянской среде. Эти подробности интересны нам как характеристика народного Дарового, которое, будучи владельческим имением, где помещики с 1831 по 1837 г. не проживали постоянно, «самоуправлялось» миром во главе со старостой Савином Макаровым (Достоевский А. М.: 60). Мирские сходки, подобные тем, что описывает Мещерский, видел в детстве и Достоевский, что отозвалось впоследствии в «Дневнике Писателя» за 1873 г., где он обобщает: крестьянская Россия «лишь миром и его приговором вся держится и стоит» (Д30; т. 21: 101), а позднее, в главке 1876 г. «Земля и дети», решение земельного вопроса видит в крестьянской общине:

«А что есть община? Да тяжелее крепостного права иной раз! Про общинное землевладение всяк толковал, всем известно, сколько в нем помехи экономическому хотя бы только развитию; но в то же время не лежит ли в нем зерно чего-то нового, лучшего, будущего, идеального, что всех ожидает, что неизвестно как произойдет, но что у нас лишь одних есть в зародыше и что у нас у одних может сбыться, потому что явится не войною и не бунтом, а опять- таки великим и всеобщим согласием, а согласием потому, что за него и теперь даны великие жертвы» (Д30; т. 23: 99).

Еще один интересный аспект жизни деревни в Каширском уезде Тульской губернии — организация медицинской помощи. А. Е. Мещерский пишет:

«Въ обыкновенныхъ болѣзняхъ крестьяне прибѣгаютъ къ помощи своего владѣльца, или сосѣдняго, и данные самые простые лѣкарственные пособiя <…> оказываютъ желаемое дѣйствiе; вывихи суставовъ вправляютъ также боль- шою частiю безъ пособiя мѣдика» (Мещерский: л. 6 об. — 7).

И далее помещик подробно описывает изобретенный им способ лечения свирепствовавшей в уезде летом 1848 г. холеры, благодаря которому из 41 заболевшего в сельце Ожерельеве скончалось только 3 человека. Лечиться к Мещерскому приходили из окрестных деревень, он смог вылечить двух своих дочерей и их гувернантку. Завершает Мещерский «медицинскую» часть своих наблюдений «верноподданническим» пожеланием:

«Желанiе мое быть полезнымъ <…> чѣмъ либо драгоцѣнному моему Отечеству возродило во мнѣ смѣлость подвергнуть сiе къ стопамъ ЕГО ИМПЕРАТОРСКА- ГО ВЫСОЧЕСТВА, ВСЕАВГУСТѢЙШАГО ПОКРОВИТЕЛЯ Рускаго Географическаго Общества на милостивое возрѣнiе, и если удостоится онаго и не будетъ отвергнутъ сей способъ лѣченiя Медициною, то желанiе мое достигнетъ самой высшей стѣпени благополучiя» (Мещерский: л. 7 об.).

Михаил Андреевич Достоевский, будучи врачом по образованию, лечил от болезней крестьян Дарового и Черемошни, о чем свидетельствует его переписка с женой, Марией Федоровной, где он либо дает ей наставления относительно способов лечения крепостных, либо делится предпринятыми им мерами по оздоровлению няни Алены Фроловны [Нечаева: 79–80]. Несомненно, что по выходе в отставку отец писателя продолжил свою врачебную практику и в Даровом.

Говоря о народном характере и нравственности, А. Е. Мещерский выделяет такие качества, как понятливость и сметливость и при этом отсутствие расчетливости:

«…они мало обдумываютъ на будущiе время; довольствуясь настоящимъ. <…> пьянство, лѣность и воровство болѣе имѣютъ мѣста въ тѣхъ имѣнiяхъ, гдѣ въ управленiи нѣтъ порядка; и довольной строгости къ искорененiю сего зла <…>. Добрые же качества ихъ далеко превышаютъ пороки: совершенная привѣрженность къ ГОСУДАРЮ ИМПЕРАТОРУ и всей АВГУСТѢЙШIЙ ФАМИЛIИ; къ Отечеству, родинѣ, слѣпое повиновенiе къ исполненiю приказанiй всякой высшей власти; набожность, строгое соблюденiе нѣ токмо постовъ, но и всѣхъ постныхъ дней <…>. Охотно даютъ покровъ пострадавшимъ отъ пожара или иныхъ нещастныхъ случаяхъ, впредь до выстройки имъ своего жилища безъ всякой платы; неимущимъ и увѣчнымъ подаютъ по возможности пропитанiе. Занятые деньги одинъ у другаго и разныя вещи <…> безъ всякихъ актовъ и записокъ, кои у нихъ совсѣмъ не въ употреблѣнiи; на одно только честное слово; отдаютъ всегда исправно…» (Мещерский: л. 9–9 об.).

Можно предположить, что вера Достоевского в лучшие народные качества, высказанная в полной мере на страницах «Дневника Писателя», зародилась еще в детстве и находит свое обоснование в свидетельствах тех, кто с этим народом живет всю свою жизнь бок о бок, — священника Проферансова и помещика Мещерского²¹ (напомним, что каникулы будущего писателя в Даровом и время создания этнографических записок разделяет всего 10 лет).

Об укорененности в древних, дохристианских временах говорит обычай опахивания села при эпидемиях и падеже скота. Его упоминают многие корреспонденты РГО из Каширского уезда, причем можно наблюдать ряд устойчивых элементов данного обряда в разных деревнях: действо совершается ночью, его участницы — женщины (вдовы или девушки), которые впрягаются в соху и проводят ею борозду округ селения. Эта архаичная часть обряда сопровождается несением икон и пением молитв, например

«Святый Боже». А. Е. Мещерский, как и П. В. Проферансов, отмечает: по завершении обряда

«разходятся всѣ по своимъ домамъ, въ полномъ увѣренiи что какая бы не была зараза но не смѣетъ перейтти прорѣзанную ими борозду; но сiе пустое ихъ заблужденiе, запрѣщенiями владѣльцевъ и совѣтами приходскихъ Священ- никовъ во многихъ селенiяхъ оставляется» (Мещерский: л. 6 об.).

Учитывая, что повальные болезни и падеж скота — явление нередкое в русской деревне XIX в.²², можно предположить, что, проводя летние каникулы в Даровом, юный Достоевский мог быть свидетелем подобных обрядов, тем более что «Воспоминания А. М. Достоевского» содержат описания традиционных молебнов и крестных ходов, близких по своему содержанию обряду опахивания селения. Так, был «заказан» пруд, устроенный в усадьбе по распоряжению М. Ф. Достоевской. Водоем был обойден кругом крестным ходом с определенной целью: «Чтобы не было преждевременной ловли и истребления вновь насаженных карасей в пруду…» (Достоевский А. М.: 55).

Обход кругом, проведение защитной черты — реальной или метафизической — достаточно распространенный народный ритуал. По заключению современного исследователя, «экстремальные ситуации всегда обнажают наиболее важные ценности и наиболее общие жизненные ориентации. Изучение арсенала средств, которыми располагала традиционная культура для противостояния таким часто случавшимся бедствиям, как засуха, падеж скота, эпидемические болезни, пожары, высвечивает основы социально- мировоззренческой солидарности. <…> система народных мировоззренческих представлений имела, по существу, двухслойный характер. Не будучи "двоеверными", русские, как и другие христианские народы, в своей ритуальной практике не утратили различных символических способов взаимодействия с природными силами» [Островский: 109].

Обратимся к материалам, присланным в РГО помещиком села Красина- Телешова Каширского уезда Александром Балтазаровичем Фрейрейсом (1819–1855)²³. Как известно из «Дела о внесении в родословную книгу дворян Тульской губернии полковника Фрейрейса» из фондов ГАТО, отец Александра Фрейрейса Балтазар Александрович, лютеранин по вероисповеданию,

«изъ иностранцевъ присягнувшихъ на вѣрность подданства Россiи <…> въ службу поступилъ изъ воспитанниковъ С. Петербургскаго Практическаго Лѣснаго Института съ званіемъ ученаго фористмейстера, въ Екатерино- славскую Губернію 1814 Октября 15»[24].

Здесь прослужил он десять лет, после чего был переведен в Воронежскую губернию на должность губернского лесничего, где в 1839 г. дослужился до чина подполковника Корпуса лесничих и поста директора лесничества. Среди многих наград Фрейрейса за честную и беспорочную службу стоит выделить одну:

«за представленное разсужденіе въ разрѣшеніе задачи предложенной ВЫСО- ЧАЙШЕ утвержденнымъ обществомъ для поощренія Лѣсного Хозяйства, объ укрѣпленіи сыпучихъ наносныхъ песковъ и за разведеніе имъ на таковыхъ болѣе 700 десятинъ благонадежнаго лѣса, признанъ отъ сего общества, 1834 февраля 25, достойнымъ золотой медали»[25].

Вспоминаются в этой связи переживания Ф. М. Достоевского о том, что

«безлесят Россию», и его горячее желание получить свою долю куманинского наследства в Рязанской губернии лесом, чтобы растить его к совершеннолетию детей²⁶ [Достоевская А. Г.: 281]. О лесах хлопочут и герои произведений, даже комический Фома Фомич дает наставление Ихменеву:

«Вы хотели, — я знаю это, рубить зыряновский участок лесу; — не руби- те <…>. Сохраните леса: ибо леса сохраняют влажность на поверхности земли…» (Д30; т. 3: 138).

В отставку Б. А. Фрейрейс вышел в 1842 г. в звании полковника, приобрел имение в Каширском уезде, а в 1848 г. подал прошение о внесении его с семейством в Дворянскую родословную книгу Тульской губернии, что произошло в 1849 г.²⁷

Именно к этому времени относятся записки его сына, Александра Балтазаровича, родившегося в 1819 г., а в 1848 г., согласно архивным документам, числящегося писцом Тульской казенной палаты по отделению казначейства в чине коллежского регистратора²⁸.

К задаче, поставленной РГО, Александр Фрейрейс подошел творчески. Сам он определяет жанр своих заметок как «характеристические очерки», но, скорее, это эссе горячего сторонника русского крестьянства. Так, Фрей- рейс выделяет в народе

«дѣятельность, терпѣніе въ трудахъ и крѣпкое здоровье, готовое бороться со всякими перемѣнами суровой атмосферы. Опытъ убѣдилъ ихъ, что каждый ломоть хлѣба для будничной трапезы, каждый кусокъ мяса къ праздничному столу ихъ, должны быть добыты пóтомъ, и не упадутъ на столъ безъ труда неутомимаго. Очевидно, что подобное существованіе не можетъ быть бле- стящимъ и что оно немнóгимъ — чѣмъ роскошнѣе нищеты… <…> И не взирая на это, не смотря на то, что эти люди úзъ-году въ годъ бьются вы- работывая свои господскія и казенныя повинности, да живутъ въ тѣсныхъ, душныхъ, сырыхъ и дымныхъ жилищахъ; не смотря на всё это, говорю я, они и поютъ и пляшутъ по праздникамъ — они готовы веселиться при каждомъ удобномъ случаѣ! Въ ихъ словарѣ нѣтъ слова "Скýка"; они не зѣваютъ, отъ бездѣлья какъ многіе изъ насъ, эманципированныхъ существъ, нерѣдко въ одинъ день убивающихъ всѣ грядущіе доходы съ имѣній своихъ, и привсёмъ томъ жалующихся на "тоску сердечную"…» (Фрейрейс: л. 1–1 об.).

Пафос, отличающий слог Фрейрейса, продиктован стремлением не просто констатировать факт, а осмыслить его, дать свою оценку, будь то быт, внутрисемейные отношения, обряды, религиозные представления народа. Так, многие корреспонденты РГО из Каширского уезда отмечают отходничество крестьян, особенно в осенне-зимний период. Ведомости Свято-Духовского храма села Моногарова косвенно подтверждают наличие этого явления в Даровом: против отметки о том, что крестьянин не был на исповеди в Великий Пост, у некоторых из них указана причина — «за отлучкою», нередко по два-три года сряду²⁹. Фрейрейс видит в отходничестве не только источник правильной речи крестьян Каширского уезда — он подмечает и пагубное влияние города на народную нравственность:

«Въ Москвѣ усвóиваетъ онъ себѣ эту страсть къ расточительности, эту привычку мотать трудовымъ заработкомъ, это неуваженіе къ святынѣ брачныхъ узъ: онъ — бóльшею частію — эпикуреецъ…

Нѣтъ сомнѣнія, конечно, что лучи истинной цивилизаціи, проникнувъ и въ ды́ мное жилище крестьянина, — рáно, или поздно, — наведутъ его на лучшую дорогу и покажутъ ему, что не этимъ путёмъ достигается нравственное усовершенствованіе. Нынѣ же, по старой привычкѣ только, да изъ страху наказанія повинуясь еще вóлѣ помѣщика своего, — онъ заносчивъ и неуступчивъ уже съ людьми, поставленными внѣ матеріяльнаго вліянія на судьбу его; "а я вама не фрякаю" скажетъ онъ каждому, кто захотѣлъ бы упрекнуть его въ непочтительности или дерзости» (Фрейрейс: л. 3–3 об.)³⁰.

Спустя тридцать лет в «Дневнике Писателя» за 1876 г. Ф. М. Достоевский словно отвечает на опасения А. Б. Фрейрейса:

«Предсказывают, например, что цивилизация испортит народ: это будто бы такой ход дела, при котором, рядом с спасением и светом, вторгается столько ложного и фальшивого, столько тревоги и сквернейших привычек, что разве лишь в поколениях впереди, опять-таки, пожалуй, через двести лет, взрастут добрые семена, а детей наших и нас, может быть, ожидает что-нибудь ужасное. Так ли это по-вашему, господа? Назначено ли нашему народу непременно пройти еще новый фазис разврата и лжи, как прошли и мы его с прививкой цивилизации? <…> Я бы желал услышать на этот счет что-нибудь утешительнее. Я очень наклонен уверовать, что наш народ такая огромность, что в ней уничтожатся, сами собой, все новые мутные потоки, если только они откуда-нибудь выскочат и потекут» (Д30; т. 22: 45).

Периоды не только общения с народом, но жизни среди него были у Достоевского дважды — в Даровом и на каторге, но лишь в Даровом он увидел и узнал народ в его естественной среде и привычном состоянии, и эти впечатления детства, к которым писатель столь активно обращался в зрелый период своего творчества, усиленные каторжными «открытиями», стали источником его размышлений о судьбе народа.

А. Б. Фрейрейс с горечью отмечает характер внутрисемейных взаимоотношений, сложившихся в крестьянской среде:

«Домашній бытъ его богатъ такими картинами, отъ которыхъ не разъ всгрустнётся истинному филантропу. На жену свою глядитъ онъ обыкновенно не какъ на подругу, имѣющую одинаковыя правá съ нимъ на радости и скорби бытія, на любовь и уваженіе его; но больше какъ на существо, осуж- дённое быть слѣпымъ орудіемъ его произвола и не имѣющее никакаго голосу въ домашнемъ ареопагѣ. Здѣсь онъ уже деспотъ…»;

«Въ дѣтяхъ своихъ онъ больше видитъ одинъ неизбѣжный даръ брака — чѣмъ благословеніе его, и только взрослыя изъ нихъ — да и то мальчики — имѣютъ нѣкоторый интересъ для него, какъ помощники въ полевыхъ и домашнихъ трудахъ…» (Фрейрейс: л. 3 об. — 4).

Современные исследователи жизни русского народа, обращаясь к вопросу любви в крестьянских семьях, утверждают: «Не следует думать, что хозяйственные задачи определяли всё в семейных отношениях. Крестьяне знали глубокие супружеские и родительские чувства. Казалось бы, здесь и доказывать нечего, ведь достаточно хорошо известна лирика русского фольклора, отразившая богатейшую гамму сильных и тонких чувств. Однако об отношениях в крестьянской семье было сказано в литературе немало худого. Как правило, это были выхваченные поверхностным наблюдателем из общей спокойной и ясной картины мрачные случаи, на основе которых делались широковещательные выводы» [Громыко, Буганов: 326]. Однако те же народные песни, к которым апеллируют авторы, сохранили семейно-бытовые сюжеты, иллюстрирующие наблюдения А. Б. Фрейрейса, далекие от идеализации семейных отношений у крестьян. Это, например, песня «Я вечор млада / Во пиру была…», упоминаемая Ф. М. Достоевским в подготовительных материалах к «Дневнику Писателя» 1881 г. под названием «Верея ль вереюшка» (Д30; т. 27: 45). Этнографическая коллекция Научного архива РГО по Тульской губернии подтверждает, что эту песню Ф. М. Достоевский мог слышать в Даровом³¹:

«Я вячóр маладá Ва пирý былá (2), Ва бясѣд́ ушки,

Я ня у бáтюшки, Я ня у мáтушки; Я былá маладá

У милá друшкá (2),

У сярдé шнава.

Я ня мёт пилá, — Я пилá младá

Слáтку вóдачкю (2),

Фсё вишнёвачкю; Я ня рю́мачкяй, Ня стакáнчикам, Я пилá младá

Ис палýвядра (2), Чаряс крáй пилá. И я пóлям шла — Ня валя́лася,

И я лѣ́сам шла — Ня шатáлася;

Ка дварý пришлá — Пашатнýлася,

За вярéюшку ухватúлася. Вяряя-ль, моя

Вярéюшка! Паддяржú мяня́, Бáбу пья́наю, Шéльму хмѣ́льнаю, — Ня увúдял-бы

Свёкар-бáтюшка,

Ня сказáл-бы свамý сы́ну Мамý мýжу.

У мяня́-ли муш — Гóрькяй пья́ница; Он винá ня пьёть,

С вады́ пья́н живёть, Нада мнóй младóй Он ламáицца.

У мяня́-ль младóй Дóма ýбрана:

Лóшки вы́мала, Вó щи вы́ляла, Парóх вы́мала — Ф гарóх вы́ляла, Чáшу вы́мала — Ф кáшу вы́ляла, Пол скряблá — Пирагú пяклá»[32].

Лишь неизменное почтение к родителям и страх Божий перед ослушанием, усомниться в котором не дает автору слышанная им варварски-циническая шутка («"Этимъ ножомъ хорошо-бы бачьку нá печь подсаживать" говоритъ онъ, увидя длинный или вострый ножикъ — и хохотъ общаго удовольствія награждаетъ его жалкое остроуміе…» — Фрейрейс: л. 4 об.), вселяет надежду на незыблемость нравственных устоев в народной среде. Наблюдения А. Б. Фрейрейса перекликаются как со страшными деревенскими впечатлениями Ф. М. Достоевского, о чем тот «проговаривается» в статье «Среда», когда вспоминает дело крестьянина Саяпина:

«Видали ли вы, как мужик сечет жену? Я видал. Он начинает веревкой или ремнем. Мужицкая жизнь лишена эстетических наслаждений — музыки, театров, журналов; естественно, надо чем-нибудь восполнить ее» (Д30; т. 21: 21), — так и с верой писателя в лучшие свойства народной души, выработанные вековыми традициями.

Заметки А. Б. Фрейрейса о религиозных обрядах крестьян Каширского уезда позволяют по-иному взглянуть на некоторые подробности, приведенные А. М. Достоевским в мемуарах о Даровом. Хорошо известна история пожара в только что приобретенном имении. Андрей Михайлович пишет, что произошел он по вине крестьянина Архипа Савельева, вздумавшего в Страстную пятницу «палить кабана у себя на дворе» (Достоевский А. М.: 60). На фоне единодушного мнения корреспондентов РГО о религиозности крестьян и строгом соблюдении ими постов крепостной мужик господ Достоевских выглядит безбожником. Если бы не одно обстоятельство: пожар, по официальным документам, случился в Даровом 7 апреля 1832 г.³³, а это был Страстной четверг. Как пишет А. Б. Фрейрейс:

«Четвертокъ Страстной недѣли — есть преддверіе въ Свѣтлую. Тутъ, до солнечнаго восхода, бьютъ какое нибудь домашнее животное, нарочно къ тому времени подкормленное. Завернувъ пóрознь, въ тряпицы, частицу сáла отъ этаго животнаго, нѣсколько щепотокъ сóли и золы́, въ тотъ день úзъ печи выметенной, — вѣшаютъ ихъ подъ крóвлю дома и берегутъ, какъ универсальное лѣкарство, если не отъ всѣхъ, то, покрайней-мѣрѣ отъ многихъ болѣзней. Это сáло, эта соль и эта зола — зовутся у нихъ "Четверговымъ Саломъ, Четверговою Солью и Четверговою золою"» (Фрейрейс: л. 6 об.).

Кабан, из-за которого и случился в Даровом пожар, скорее всего, был забит, а потом и опален Архипом ради «четвергового сала», следовательно, трагический инцидент стал результатом соблюдения традиционной в крестьянской среде обрядности в Страстную неделю, а не фактом святотатства.

А. Б. Фрейрейс замечает:

«Религіозные понятія крестьянина здѣшняго весьма ограниченны, правда, но за то съ радостью можно сказать, что онъ слѣпо привязанъ къ вѣрѣ отцовъ и строго повинуется уставамъ церкви своей. Наслѣдуя отъ предковъ святые дóгматы Религіи, онъ усвóилъ себѣ, однако, и всѣ предразсудки, и всё суевѣріе блаженной старины» (Фрейрейс: л. 4 об.).

Автор очерков выражает надежду, что просвещение сделает свое благое дело. Однако он не может не посвятить несколько страниц описанию колоритных народных праздников и сопряженных с ними обрядов, где соединились христианский церковный календарь и народная мифология. Здесь и полные возвышенной поэзии приметы о плеснувшей в тишине воде на Крещение как знаке того, что в это мгновение Христос крестился в Иордане, это и вынесенные в поле печеные «лестницы» на Вознесение, по которым Христу легче восходить на небо³⁴.

Отголоски дохристианского прошлого присутствуют и в отношении русского народа к православным святым:

«Нѣкоторымъ изъ Святыхъ крестьяне приписываютъ особенную честь, называя ихъ богами какихъ-либо домашнихъ животныхъ. О благоденствіи рогатаго скота, напримѣръ, мóлятъ Священно-мученика Власія (11 февраля); благосостояніе лошади поручено Флору и Лавру (Фролу и Лавёру — по ихнему)…» (Фрейрейс: л. 8–8 об.).

Ф. М. Достоевский в «Дневнике Писателя» за 1876 г., обращаясь к теме народа, негодует по поводу отношения образованного сословия к крестьянству:

«Да народ и веры не знает, скажете вы, он и молитвы не умеет прочесть, он поклоняется доске³⁵ и лепечет какой-то вздор про святую пятницу и про Фрола и Лавра. <…> Мы о вере народа и о православии его имеем всего десятка два либеральных и блудных анекдотов и услаждаемся глумительными рассказами о том, как поп исповедует старуху или как мужик молится пятнице» (Д30; т. 22: 113).

День памяти святых Флора и Лавра, «Фрола и Лавёра — лошадников», православная церковь отмечает 31 августа (18 августа по старому стилю), так что, бывая летом в Даровом, юный Достоевский мог быть свидетелем не только праздничного богослужения, но и традиционных обрядов с лошадьми — главными кормильцами крестьянских семей. В Даровом Достоевский слышал и простонародный вариант имен святых — Фрол и Лавёр³⁶, который упоминается А. Б. Фрейрейсом. «Вздор о святой пятнице» в этом ряду «христианского невежества» тоже не случаен. Еще один исследователь народной жизни — священник села Кончакова Зарайского уезда Ф. В. Селезнев — упоминает такие народные обычаи:

«Въ молитвахъ на сонъ и по утру крестьянки говорятъ: матушка пятница помилуй, матушка середа прости меня грѣшную. Подъ пятницу и на самый день коноплю и ленъ толкутъ и трепятъ, но никогда не прядутъ, чтобъ не запылить пятницу»[37].

Во многих материалах РГО из Каширского уезда корреспонденты отмечают строгое соблюдение крестьянами постов в среду и пятницу — особых дней в череде страстей Христовых. Избирательность Достоевского в примерах, таким образом, обоснована хорошим знанием обыденной духовной жизни деревни: здесь и поклонение святым покровителям лошадей, и «сердечное знание Христа».

Очерки А. Б. Фрейрейса, таким образом, не только наполняют картину деревенского детства писателя разнообразными и интересными подробностями, но еще раз подтверждают прозорливость многих наблюдений Ф. М. Достоевского над народным характером, и не только крестьянским, чему свидетельство — личность самого А. Б. Фрейрейса, немца по происхождению. В «Деле о внесении в родословную книгу дворян Тульской губернии полковника Фрейрейса» есть документы, проливающие свет на дальнейшую судьбу Александра Балтазаровича. Это его формулярный список, в котором последняя запись сообщает, что А. Б. Фрейрейс, будучи женат и имея троих детей, вступил в Камчатский егерский полк в возрасте 37 лет рядовым 23 июня 1855 г.³⁸ Последний документ в этом деле содержит ответ на письмо отца, Б. А. Фрейрейса, который посылает сыну документы и деньги. Командующий Камчатским егерским полком сообщает, «что состоявшей на службѣ <…> отставной Коллежскiй Регистраторъ Александръ Фрейрейсъ, во время штурма Англо-французкими войсками горо- да Севостополя, 27го Августа 1855 года убитъ»[39].

Известно, что Камчатский егерский полк, которым с 1850 г. командовал И. П. Голев, в Крымскую войну 1853–1856 гг. сражался на Малаховом кургане. Судя по всему, А. Б. Фрейрейс ушел на фронт добровольцем. 83-я Каширская дружина ополчения, в которую он мог вступить, была сформи- рована в уезде летом 1855 г., прикомандирована к Тобольскому пехотному полку и несла службу в Симферополе и Бахчисарае [Смолин: 342]. А. Б. Фрей- рейс же оказался на передовом крае обороны Севастополя.

По мнению Л. И. Сараскиной, Достоевского-патриота во многом формировали события Крымской войны. Его горячий поэтический отклик на них впоследствии вылился не только в литературные «воспоминания» романных героев, но и стал провозвестником цельного мировоззрения, раскрытого в «Дневнике Писателя» [Сараскина: 105]. Личность А. Б. Фрейрейса, явленная в корреспонденции для РГО и в поступке этого безвестного коллежского регистратора, может пополнить галерею «лучших людей»⁴⁰, по Достоевскому, в ряду которых самый прославленный — немец по происхождению доктор Ф. П. Гааз. О нем в своей «статье» как о примере единичного добра говорит Ипполит в романе «Идиот», к личности «Гаса» как нравственному идеалу обращается Достоевский в подготовительных материалах к «Преступлению и Наказанию» и в неосуществленном замысле «Жития велико- го грешника». К тому же разряду может быть отнесен и «общий человек» доктор-немец Гинденбург из мартовского «Дневника Писателя» за 1877 г.⁴¹:

«Этот общий человек хоть и единичный случай, а соединил же над гробом своим весь город. Эти русские бабы и бедные еврейки целовали его ноги в гробу вместе, теснились около него вместе, плакали вместе. Пятьдесят восемь лет служения человечеству в этом городе, пятьдесят восемь лет неустанной любви соединили всех хоть раз над гробом его в общем восторге и в общих слезах. <…> вот эти-то "общие человеки" побеждают мир, соединяя его…» (Д30; т. 25: 92).

Отголоски этих реальных докторов-немцев присутствуют в образе «божьего человека» доктора Герценштубе в романе «Братья Карамазовы»:

«Его все у нас в городе очень ценили и уважали. Был он врач добросовестный, человек прекрасный и благочестивый <…>. Он был добр и человеколюбив, лечил бедных больных и крестьян даром, сам ходил в их конуры и избы и оставлял деньги на лекарства…» (Д30; т. 15: 103).

Парадоксальным образом глубинные проблемы современной России в романе «Подросток» прозревает немец Крафт, которому Достоевский передает собственную боль:

«Нынче безлесят Россию⁴², истощают в ней почву, обращают в степь и приготовляют ее для калмыков. Явись человек с надеждой и посади дерево — все засмеются: "Разве ты до него доживешь?" С другой стороны, желающие добра толкуют о том, что будет через тысячу лет. Скрепляющая идея совсем пропала. Все точно на постоялом дворе и завтра собираются вон из России; все живут только бы с них достало…» (Д30; т. 13: 54).

Еще в 1830-е гг. с обезлесиванием России в Воронежской губернии успешно боролся немец Б. А. Фрейрейс. Определенно, Россия не была для него постоялым двором. Словно про его сына, павшего на русском поле боя, Достоевский сказал в «Дневнике Писателя»:

«В сущности, эти идеалы, эти "лучшие люди" ясны и видны с первого взгляда: "лучший человек" по представлению народному — это тот, который не преклонился перед материальным соблазном, тот, который ищет неустанно работы на дело Божие, любит правду и, когда надо, встает служить ей, бросая дом и семью и жертвуя жизнию. <…> И если б только возможно было, чтоб мы все согласились и сошлись с народом в понимании: кого отселе считать человеком "лучшим", то с нынешнего лета, может быть, зачался бы новый период истории русской» (Д30; т. 23: 161–162).

С нашей точки зрения, пример А. Б. Фрейрейса как нельзя лучше подтверждает предположение Ф. М. Достоевского о спасительном для нации согласии с народом образованной части общества в понимании идеала и «скрепляющей идеи».

Этнографические материалы РГО, присланные из Каширского уезда Тульской губернии, позволяют представить народную среду, в которой оказался Ф. М. Достоевский в детстве, уточнить отдельные сведения о событиях в Даровом, содержащиеся в «Воспоминаниях А. М. Достоевского», прокомментировать некоторые эпизоды в произведениях писателя. Наряду с бытовыми подробностями жизни крестьян в этнографических описаниях А. Е. Мещерского и А. Б. Фрейрейса представлен духовно-нравственный облик народа, сказавшийся в его традициях и обрядах, вере и суеверии, что во многом проясняет истоки «народных» воззрений Ф. М. Достоевского.

¹ [Достоевский А. М.] Воспоминания Андрея Михайловича Достоевского / ред. и вступ. ст. А. А. Достоевского. Л.: Изд-во писателей в Ленинграде, 1930. C. 38, 43–45. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Достоевский А. М. и указанием страницы в круглых скобках.

² Год рождения установлен по копии метрического свидетельства: Государственный архив Тульской области (ГАТО). Ф. 39. Оп. 2. Д. 1463. Дело о внесении в родословную книгу дворян Тульской губернии князей Мещерских. Л. 70.

³ Дворянское сословие Тульской губернии / сост. М. Т. Яблочков. Тула: Тип. Губ. правления, 1899. Т. 1. [Ч. 1]. С. 103 [Электронный ресурс]. URL: http://elib.shpl.ru/ru/nodes/18576- t-1-ch-1-pamyatnaya-knizhka-tulskoy-gubernii-za-1898-g-1899#mode/inspect/page/107/zoom/4 (18.08.2023).

⁴ ГАТО. Ф. 51. Оп. 17. Д. 1338. Дело по предложению Тульского гражданского губернатора об определении штабс-капитана Мещерского в Каширский земский суд. Л. 5 об. — 6.

⁵ С 18 ноября 1830 г. по 21 января и с 21 июля по 3 ноября 1831 г. — ГАТО. Ф. 51. Оп. 17.

Д. 1338. Л. 8.

⁶ ГАТО. Ф. 51. Оп. 21. Т. 1. Д. 142. Дело по рапорту Каширского уездного суда о награждении дворянского заседателя штабс-капитана князя Мещерского годовым окладом жалования вместо чина. Л. 4–4 об.

⁷ См. об этом: (Достоевский А. М.: 53–54), [Нечаева: 41–42, 73–75, 78, 82, 107, 108, 127],

[Даровое Достоевского: 55, 274–284].

⁸ Научный архив РГО. Р. 42. Оп. 1. Ед. хр. 4. Мещерский А. Е. Этнографические сведения о Каширском уезде Тульской губернии. Л. 5. Далее ссылки на этот источник приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Мещерский и указанием номера листа в круглых скобках.

⁹ Как, например, дымные (курные) избы с аскетическим убранством или овсяный кисель, который в Даровом, по воспоминаниям старожилов, бытовал вплоть до середины XX в.

¹⁰ Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: в 30 т. Л.: Наука, 1983. Т. 15. С. 116. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Д30 и указанием тома и страницы в круглых скобках.

¹¹ Сахаров И. П. Песни русского народа: [в 5 ч.]. СПб.: Тип. Сахарова, 1839. Ч. 3: Русские свадебные песни. 528 с.

¹² Ср. фольклорные записи В. И. Даля: «Хоцу — вскоцу, не хоцу — не вскоцу (в стари- ну невеста говорила: хочу — вскочу и, соглашаясь идти замуж, прыгала через положенный кругом пояс или в наставленную юбку)» (Даль В. И. Пословицы русского народа. М., 1957. С. 332; впервые вышли в свет в 1861–1862 гг.). См.: Достоевский Ф. М. Собр. соч.: в 15 т. С. 374 [Электронный ресурс]. URL: https://rvb.ru/dostoevski/02comm/35_2.htm (18.08.2023).

¹³ См.: [Сидоров: 131–134], [Аванесов: 226–231]. См. также сноску 14.

¹⁴ Глаголев А. Тула. Из памятных записок 1823 и 1826 года // Журнал Министерства внутренних дел. Ч. 15. 1835. № 1 [Год 7]. С. 68–69 [Электронный ресурс]. URL: https://viewer.

rusneb.ru/ru/005664_000048_RuPRLIB12053777?page=112&rotate=0&theme=white (18.08.2023). Среди этнографических материалов Научного архива РГО есть документ, предположительно составленный председателем Отделения этнографии Н. И. Надеждиным, «О старинном крестьянском обряде надевания понявы», где, процитировав записки А. Глаго- лева, автор замечает: «Мы неручаемся, существуетъ ли теперь въ Богородицкомъ уѣздѣ обычай праздновать такимъ образомъ совершеннолѣтiе дѣвушки; но за двадцать лѣтъ и болѣе онъ существовалъ не только въ Богородицкомъ, но и въ другихъ ближайшихъ къ нему уѣздахъ; на пр<имѣръ> въ прежде бывшемъ городѣ, нынѣ слободѣ Гремячевѣ, Веневскаго уѣзда, и въ нѣкоторыхъ мѣстахъ Зарайскаго, Рязанской губернiи (оба грани- чат с местностью в Каширском уезде, где находится Даровое Достоевских. — А. Б.). <…> Мы сдѣлаемъ только одно замѣчанiе, что обычай, описанный въ приведенномъ нами отрывкѣ, не есть общiй, а частный. Русская пословица: Что ни городъ, то норовъ, что ни деревня, то обычай, ни къ какому другому краю не можетъ лучше быть примѣнена, какъ къ восточнымъ и южнымъ уѣздамъ Тульской губернiи <…>. Тамъ не рѣдкость встрѣтить нѣсколько смѣжныхъ селъ, которыя различествуютъ между собою не только обычаями, но и языкомъ. На пр<имѣръ> въ одномъ селенiи звукъ ч выговариваютъ, какъ ц, въ другомъ на оборотъ <…>. Въ настоящее время образованность быстро вытѣсняетъ всѣ народные старинные обряды <…> и тѣмъ съ большею признательностiю должны мы принимать всякое любопытное свѣдѣнiе о старинѣ, сообщаемое людьми образованными, знающими мѣстность» (Научный архив РГО. Р. 42. Оп. 1. Ед. хр. 45. Л. 2 об. — 3 [Электронный ресурс]. URL: https://www.prlib.ru/item/1378064 (18.08.2023)).

¹⁵ В другом месте А. Е. Мещерский замечает: «При рекрутскихъ наборахъ когда повезутъ назначеннаго къ отдачѣ, то его провожаютъ также какъ умершаго» (Мещерский: л. 6), что нашло отражение в пословице, приведенной В. И. Далем в качестве иллюстрации к слову некрут: «Въ некрутчину, что въ могилу». См.: Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка: в 4 т. / под ред. проф. И. А. Бодуэна де Куртенэ. Репринт. изд-е. М.: Терра — Книжный клуб, 1998. Т. 2. Стлб. 1355. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Даль и указанием тома и номера столбца в круглых скобках.

¹⁶ См. у В. И. Даля: «Коли могарычи выпиты, и дѣло покончено» (Даль; т. 2: 747).

¹⁷ ОР РГБ. Ф. 93.III.8.6. Достоевский Михаил Михайлович. [Записная тетрадь]. Материалы для художественных произведений, расчеты по табачной фабрике и др. заметы. 1849–[1850-е гг.]. Л. 9; опубл.: [Бессонова, 2019: 199].

¹⁸ В переписных документах Зарайска 1715 г. встречаются имена Микифор, Микита. См.: Зарайск. Материалы для истории города XVI–XVIII столетий. М.: Типолит. И. Н. Куш- нерева и К˚, 1888. С. 51–53 [Электронный ресурс]. URL: https://viewer.rsl.ru/ru/rsl01003614 297?page=1&rotate=0&theme=white (18.08.2023).

¹⁹ Словарь русских народных говоров. Л.: Наука, 1987. Вып. 22: Обвивень — одалбливать.

С. 191 [Электронный ресурс]. URL: https://iling.spb.ru/publications/1348 (18.08.2023).

²⁰ В. И. Даль помечает понятие ‘отъявленный мужик’ в значении «лишонный, за дурное поведенье, голоса на сходкѣ» как тульское (Даль; т. 2: 1998).

²¹ Корреспонденты из Каширского уезда в своих оценках народа не одиноки. В этом смысле интересны обобщения священника из Зарайского уезда, на границе с которым находилось имение Достоевских: «Простой народъ земли Руской, какъ въ характерѣ, такъ и во многихъ отношенiяхъ имѣетъ отпечатокъ единства, а это единство рускаго духа неизгладилось въ народѣ въ продолженіи многихъ лѣтъ никакимъ постороннимъ вліяніемъ, отчего вся земля Русская, какъ одна великая семья» (Научный архив РГО. Р. 33. Оп. 1. Ед. хр. 11. Селезнев Ф. Этнографические сведения о жителях Зарайского уезда Рязанской губернии. Л. 11. Рукопись датирована 1867 г. Позднее текст с купюрами, авторскими и цензурными, был опубликован в Рязанских губернских ведомостях (1871, № 67–69) и выпущен в том же году отдельной брошюрой: Этнографическiя свѣденiя о Рязанской губернiи. Народные юридическіе обычаи, существующіе въ Зарайскомъ уѣздѣ Рязанской губерніи, собранные дѣйствительнымъ членомъ статистическаго комитета, священникомъ Селезневымъ. Изданіе Рязанскаго статистическаго комитета. Рязань: Въ Губернской Типографіи, 1871). Заметим, что личность Ф. В. Селезнева весьма примечательна. Он связан родственными узами с Н. П. Гиляровым-Платоновым, который оставил о кончаковском батюшке, а позднее благочинном, такую характеристику: «тот идеальный пастырь, каких разве только десятки наберутся в России. Никогда праздного слова, весь в труде, образцово воздержный, строгий к себе, он переродил прихожан» [Гиляров-Платонов: 311].

²² Священник соборной церкви г. Каширы Павел Глаголев пишет: «Въ падежѣ рогата- го скота, который здѣсь отъ частаго ли прогона въ Москву Черкасскаго скота, или отъ другихъ причинъ, почти каждогодно больше съ Iюля мѣсяца открывается, не имѣя вра- чебныхъ пособiй и не зная ихъ, прибѣгаютъ къ различнымъ средствамъ» (Научный архив РГО. Р. 42. Оп. 1. Ед. хр. 19. Краткое этнографическое сведение касательно жителей Тульской губернии города Каширы с его уездом, собранное наставлению, данному от Русского географического общества. Л. 2).

²³ Научный архив РГО. Р. 42. Оп. 1. Ед. хр. 6. Фрейрейс А. Характеристические очерки жителей Каширского уезда. 9 л. Далее ссылки на этот источник приводятся в тексте статьи с использованием сокращения Фрейрейс и указанием номера листа в круглых скобках.

²⁴ ГАТО. Ф. 39. Оп. 2. Д. 2421. Дело о внесении в родословную книгу дворян Тульской губернии полковника Фрейрейса. Л. 2.

²⁵ Там же. Л. 2 об.

²⁶ Достоевская А. Г. Записная книжка 1881 года // Ф. М. Достоевский в забытых и неизвестных воспоминаниях современников. СПб.: Андреев и сыновья, 1993. С. 281 [Электронный ресурс]. URL: https://pnu.edu.ru/media/filer_public/fa/88/fa889b0e-a2eb-49ca-bb3b- 3991383c2020/dostoevsky_vospominania.pdf (18.08.2023).

²⁷ ГАТО. Ф. 39. Оп. 2. Д. 2421. Л. 23.

²⁸ Там же. Л. 7.

²⁹ ОР РГБ. Ф. 365. К. 3. Ед. хр. 22. Л. 6 об.

³⁰ Фрейрейс в конце своих очерков дает небольшой словарик местных слов, поясняя глагол «фрякать» — нуждаться. В. И. Даль, указывая на тульско-каширский ареал глагола ‘фрякать’, приводит в качестве примера его употребления выражение «Я вами не фрякаю» с литературной формой местоимения ‘вы’. Тем ценнее в тексте Фрейрейса диалектный вариант творительного падежа ‘вама’, сохранивший архаичную падежную форму двойственного числа.

³¹ Ранее один из ее вариантов был опубликован в сборнике: Сказания русского народа, собранные И. П. Сахаровым. Том первый. Книга первая, вторая, третья и четвертая. Издание третье. СПб., 1841. Кн. 3. С. 88 [Электронный ресурс]. URL: https://viewer.rusneb.ru/ ru/000199_000009_004431073?page=334&rotate=0&theme=white (18.08.2023).

³² Научный архив РГО. Р. 42. Оп. 1. Ед. хр. 52. Благовещенский В. И. Русские народные песни, собранные в различных уездах Тульской губернии. Л. 47 об. — 49. Ценность этому документу придает фонетическая запись песни, зафиксировавшая диалектные особенности произношения в Тульской губернии.

³³ ГАТО. Ф. 90. Оп. 1. Т. 13. Д. 10678. Дело о происшествиях в уездах Тульской губернии за 1-ю половину апреля 1832 г. Л. 2–2 об.

³⁴ Аналогичный обряд, но уже с другим смысловым — более утилитарным — наполнением, описывает П. П. Сумароков в «Очерке сельских празднеств, примет, поверий и обрядов в Каширском уезде»: «В праздник Вознесения крестьяне домохозяева, преимущественно старики, имеют непременное обыкновение осматривать ржаные поля и, судя по тому, в каком положении найдут их в это время, заключают о будущем урожае. Женщины <…> пекут из теста лестницы. С этими лестницами они ходят тоже в рожь. Так каждая из них, на своей пашне, насрывав ржи с корня, скручивает по нескольку былок в пучек, полагая, что от этого рожь будет гуще и кустистая. Для того же, чтобы она росла выше и как бы желая доставить ей возможность дотянуться до самого неба, бросают на пашни испеченные лестницы» (републикация очерка: [Сумароков: 207]).

³⁵ Декабрист А. П. Беляев, имевший возможность ежедневно наблюдать жизнь ссыльных крестьян, близок к пониманию Достоевским сути почитания народом святых:

«…православiе глубоко проникло во весь нашъ народный организмъ, и проникло незамѣтно, не смотря на то, что народъ нашъ не имѣлъ воспитанiя и, къ сожалѣнiю, рѣдко слышалъ даже и проповѣдь, но онъ какъ бы съ молокомъ матери всосалъ вѣру, и вѣру правую, и крѣпко держится ея. <…> Наши реформаторы обыкновенно говорятъ, что русскiй кре- стьянинъ, какъ дикiй, покланяется иконамъ, какъ идоламъ, что ставятъ въ упрекъ ему, и даже православiю. <…> я убѣдился, что народъ нашъ покланяется иконѣ не какъ доскѣ или холсту, вмѣщающему въ себѣ силу, а покланяется изображеннымъ на нихъ Спаси- телю, Богородицѣ и тѣмъ прославленнымъ самимъ Богомъ святымъ, въ которыхъ онъ обиталъ при жизни ихъ во времени, какъ обитаетъ въ вѣчности» (Беляев А. П. Воспо- минания декабриста о пережитом и перечувствованном, 1805–1850 / [соч.] А. Беляева. СПб.: А. С. Суворин, 1882. С. 301 [Электронный ресурс]. URL: http://elib.shpl.ru/ru/ nodes/36258#mode/inspect/page/306/zoom/4 (18.08.2023)).

³⁶ В этой связи позволим себе небольшое лингвистическое наблюдение. Как в мемуарной литературе («Воспоминания А. М. Достоевского»), так и в произведениях Ф. М. Достоевского (рассказ «Мужик Марей», роман «Подросток») зафиксированы народные варианты личных крестьянских имен: Марей (Марк Ефремов) и Савин (Савва Макаров). Как нам представляется, образованы они по аналогии с Фролом и Лавёром, где имели место метатеза (перестановка звуков) и эпентеза (добавление гласного). В случае с Маре- ем мы видим замену согласного на полный слог с сонорным [й’], по тому же принципу образовано народное ‘Савин’, где произошла замена целого слога — на более звучный и удобопроизносимый. Схожие примеры усвоения личных имен приводит и священник села Кончакова Зарайского уезда Рязанской губернии: «Лучшими именами считаются: Иванъ и Марья. Прочія имена для крестьянъ бываютъ сносны, когда удобно ихъ произносить, а имена многосложныя для нихъ тяжелы и часто ими по своему переиначиваются. Амосъ, называется Аносъ, Галактіонъ — Лактивонъ, Діомидъ — Дементій, Фока — Фоканъ, Евгенія зовется Евленье, Олимпiада — Липа — Лутошка, Надежда — Нёха» (Научный архив РГО. Р. 33. Оп. 1. Ед. хр. 11. Селезнев Ф. Этнографические сведения о жителях Зарайского уезда Рязанской губернии. Л. 2).

³⁷ Научный архив РГО. Р. 33. Оп. 1. Ед. хр. 11. Л. 10 об.

³⁸ ГАТО. Ф. 39. Оп. 2. Д. 2421. Л. 102 об. — 103.

³⁹ Там же. Л. 131 об.

⁴⁰ Эволюцию категории «лучшие люди» у Достоевского подробно прослеживает Г. Я. Галаган, отмечая, что именно в свете «восточного вопроса» у автора «Дневника Писателя» складывается ясное определение «лучших людей»: «Ответ на вопрос о связующем начале русского общества обретается Достоевским во второй половине лета 1876 года, обретается внезапно. Его дает общерусское движение в защиту славян» [Галаган: 105]. Однако истоки «лучших людей» можно усмотреть значительно раньше — в Крымской войне, в которой с той же остротой стояла задача защиты православия как «Христовой истины».

⁴¹ Подробно о личности В. Д. Гинденбурга и ее осмыслении в «Дневнике Писателя» см.: [Сафронова].

⁴² В главке «О Юрие Самарине» мартовского «Дневника Писателя» за 1876 г. Достоевский цитирует признание своего героя о впечатлении от статьи князя Васильчикова:

«…я не мог заснуть; всю ночь так и мерещилась страшная картина безводной и безлесной пустыни, в которую превращается наша средняя черноземная полоса России от постоянного, ничем не останавливаемого уничтожения лесов» (Д30; т. 22: 102).

About the authors

Albina S. Bessonova

Author for correspondence.
Email: abessonova13@mail.ru
ORCID iD: 0000-0002-2925-3162

PhD (Philology), Leading Researcher

References

Supplementary files