О предметной области философии международного права

Полный текст

Идея международного права имеет по меньшей мере два идейно-исторических истока: внутригосударственный (позднее оценивался как культурно-цивилизационный) и собственно международный. Постепенно формируемая – в истории политических, правовых, философских учений – собственная предметность теории и философии международного права возникает и развивается именно в силу растущего сознания специфичности предметного поля международного права, что выражается не только в проблематике общей теории международного права по вопросу о взаимодействии международного и внутригосударственного права, но и в том понимании, что далеко не все, что составляет содержание общей философии права, может быть свободно перенесено в сферу международную, – таким образом ставится вопрос о соответствии предмета и метода. Различие предметных областей философии права и философии международного права можно вывести из различий, известных уже из теории международного права – в части специфики системы международного права, – ее несводимости к системе внутригосударственного права. Как правило, подобные различия выводятся по таким признакам, как субъекты, источники, механизмы регулирования и нормотворчества, объект и предмет регулирования. Отсюда, по аналогии с вышеотмеченными высказываниями, можно заключить, что философия международного права вырастает из общей теории международного права. В известной мере это допустимо, пока это не создает проблем в плане идентификации предметной, дисциплинарной сферы: предмет философии международного права отличается от предмета теории международного права, так же как философия права отличается от общей теории права. В конечном же счете, нет смысла или познавательной ценности в том, чтобы ограничиваться достижениями общей философии права или общей теории международного права при постановке вопроса о сущности, предметном поле и методологическом арсенале философии международного права, хотя действительно сложно в развитии международно-правового дискурса не уклониться отдельно в сторону чистого философствования [1], в сторону теории международного права [2] или теории международных отношений [3]. Философия права занимается осмыслением отношений, возникающих между людьми, которые – в рамках определенного социума – создают между собой историко-, социально- и государственно-правовые механизмы регулирования межличностных отношений (причем последнее становится центральным и основным), включая и естественно-правовые направления, которые апеллируют к неким (предполагаемым) «догосударственным» правовым основаниям. А «межсубъектный» аспект остается во власти общей социологии, в лучшем случае – социологии права. Философия международного права – согласно тому же принципу ubi societas ubi jus, но в ином масштабе – фокусируется на межгосударственных отношениях, международной социальной жизни в целом, в рамках чего и возникают международное право и его механизмы регулирования международных связей, взаимодействий и отношений. Не вдаваясь в подробности взаимодействия международного и внутригосударственного права, что есть прерогатива общей теории или международно-правовых доктрин, необходимо отметить главное. Философия международного права также начинает с утверждения, сформированного в теории международного права, о том, что отличие системы проводится по аспекту собственного круга субъектов, источников и, что важно подчеркнуть, соответствующих механизмов нормотворчества и регулирования. Иными словами, философия международного права, в целом возникающая после философии и общей теории права, наследует основным их достижениям, а также теории и истории международного права, международных доктрин, превращая данные различных дисциплинарных сфер в определенном методологическом смысле в составную часть собственной предметной сферы. Сама теория и история международного права становится предметом осмысления со стороны философии международного права, чем и определяются отношения между ними по линии части и целого. Сама история права, правовых и философских доктрин отпечатывается в предметном поле философии международного права. Вернее, исторически и теоретически предшествующие дисциплинарные основания (философия права, теория права, теория международного права) становятся предметом верификации – по линии прежде всего логичности и когерентности – со стороны философии международного права. Это связано не только с тем, что выход на более широкий масштаб позволяет лучше видеть и понимать происходящее в масштабах меньшего уровня (по аналогии с известной формулой: «анатомия человека – ключ к пониманию анатомии обезьяны» [4]). Или это связано не столько с неким универсальным или метатеоретическим характером философии международного права, что само по себе – самостоятельная тема для исследований, сколько с тем, что в предметном поле философии международного права по иному, с иной интенсивностью ставится вопрос о необходимости междисциплинарных методов исследования [5]. Это выражается также и в том, что междисциплинарность становится не только методологическим требованием и принципом, но и, в свою очередь, самостоятельным предметом для анализа, более того – относительно именно международных отношений. Анализ предполагает постановку вопросов о том, что есть и что дает междисциплинарность международным исследованиям и насколько основанная на междисциплинарности методология может быть полем для формирования нового в философии и науке международного права [6, p. 18]. Предметное поле философии международного права, находящееся в объективе международной жизни, формируется в интердисциплинарном пространстве. Но эта интердисциплинарность имплицитна самой специфике сложно сконструированного интерсубъектного характера международной социальной сферы. Собственно, во избежание бесконтрольного использования тавтологий, стоит заметить, что жизнь любого субъекта социальна. В известном смысле каков субъект, такова и социальная система, и vice versa. При этом из одновременной сложности и специфической примитивности международного сообщества (по сравнению с обычными типами обществ) и проистекают общая методология анализа международной системы в целом и философия международного права в частности. Эти характеристики объекта (как одновременно чрезвычайно сложного и примитивного социального образования) и определяют во многом независимый характер методологии, не только в отношении предмета философии международного права, но и в целом всей возможной философии международных отношений, сообщества или международной жизни на уровне объекта. Философия международного права выступает, с одной стороны, в качестве самостоятельного, предметного фокуса общего для различных предметных сфер объекта – международной социальной жизни, с другой – методологической лабораторией в отношении других областей знаний о международной жизни. В этом смысле можно частично согласиться с тезисом Д. А. Керимова [7, с. 52] о методологической значимости философии для правовых наук, расширяя при этом представления о происхождении правовой философии (не только и не столько внутри теории права) и ее значимости – не только для правовых, но и для всех предметно родственных отраслей знания. А в конечном счете, подобно тому, как любая отдельная сфера гуманитарных знаний вносит свой вклад в развитие и обогащение общей сферы гуманитаристики, предназначение философии международного права направлено и в эту сторону. Иными словами, если абстрактно разделить («препарировать») в целом единый предмет на составные части, то можно сказать, что в правовом аспекте философия международного права касается собственно правовых вопросов истории, теории и системы международного права, различных сторон и форм международного правосознания. В философском измерении категории философии международного права могут быть общими для различных сфер знаний, особенно относительно происходящего в международной жизни. Подобная оценка проистекает из того понимания, что предметом философии международного права является международное право (история, теория, система), а объектом – международная жизнь; в сумме же – и то и другое, выраженное в предельно обобщенном – философском – виде. Таким образом, необходимо констатировать, что, с одной стороны, (1) объект определяет выбор общей методологии, соответствующей предмету, конкретизация которого происходит при постановке задач, решение которых необходимо для предметной определенности. Последовательная связность конкретизирующих характеристик объекта приводит к видению определенного предметного значения внутри данного объекта – через философский, международный, социальный, политико-правовой, правовой, международно-правовой его аспекты. Подобный контур объект-предметного значения философии международного права иллюстрирует как методологический статус данной дисциплины в отношении иных областей международноведения, так и отличие ее от традиционных для академического образования курсов по философии права (где сохраняется та же взаимосвязь аспектов, за исключением международного и международно-правового). Итак, в рамках одного объекта могут иметь место разные предметы и соответствующие им методы, тем не менее эти различия небезграничны и неслучайны – они группируются по объектно- и предметно-методологической близости, родовидовой согласованности. Поэтому можно говорить о единстве общей методологии в отношении как объектной, так и предметных сфер знаний о международной жизни, т. е. в рамках различных областей международноведения и, стало быть, различных ответвлений философии международного права, нацеленной на философско-правовое схватывание процессуальности, сущности и явлений международной жизни. Иными словами, в силу того, что центральной тематикой философии международного права является предмет-объектное содержание международной жизни, взятое в предельно широком и обобщенном плане и выраженное в теории конститутивных процессов, данная дисциплинарная сфера знаний – в силу наличия концептуальных инструментов, необходимых для самых широких обобщений, – возвышается над иными предметными значениями (дисциплинами) международной жизни (международные отношения, международная политология, социология, теория международного права и др.), в рамках которых высказывания о характере объекта если и возможны, то определенно связаны с необходимой степенью абстрагирования и обобщения. Дискуссия о предмет-объектных разграничениях и дефинициях часто составляет один из вопросов введения в теорию международных отношений. Однако, какими бы ни были определения объекта в плане широты и интегральности обобщений, последние, центрируемые такими категориями, как «совокупность», «система», «целое» международных отношений, тем не менее описываются преимущественно через призму политических межгосударственных отношений и связей (даже если речь идет об экономических, правовых, дипломатических и т. д.), в политологическом или социологическом измерении или в сочетании того и другого: объект как «сложная социально-политическая реальность» [8, с. 7]. Попытка организации комплексного рассмотрения не идет дальше механического, часто формального соединения отдельных прикладных дисциплин, а в лучшем случае – на перекрестке специальных методик. В этом плане оказывается неудовлетворительным определение объекта через «совокупность интеграционных связей, формирующих человеческое сообщество» [9, с. 19], что выходит за рамки межгосударственности и не учитывает иных направлений международной эволюции [10, с. 17]. Кроме того, каждое направление в теории международных отношений по-своему определяет характер объекта с совершенно конкретной целью обоснования и оправдания активизации соответствующих политических инструментов и действий. При этом понятия «системы» как упорядоченной совокупности и «целого» как некой «суммы, которая больше своих частей», как правило, отождествляются и дальше иллюстрации масштаба исследуемого объекта не идут, т. к. все многообразие проявлений международной жизни рассматривается в конечном счете с позиций специальных дисциплин (политологии, социологии, мировой политики, экономики и т. д.) и доктринальных направлений (реализма, либерализма, марксизма и их новаций). Философско-правовой взгляд на международную жизнь не может ни игнорировать концептуальные структуры, сложившиеся в теории международных отношений, ни ограничиваться последними. С другой стороны (2), имея в виду принципиальный, существенный характер связи между объектом и методом «первого порядка», предметом и методом «второго порядка» (в терминологии Д. А. Керимова – высшего и низшего уровней [7, с. 36]), можно утверждать в качестве правила определенную зависимость одного от другого: каков объект, предмет, таков и (соответственно) метод, и характер объекта (предмета) должен определять характер метода. Однако в обратном порядке это можно представить так: характер метода может быть определяющим в отношении в первую очередь характера видения той или иной стороны (аспекта) объекта, предмета. В одном случае (от объекта или предмета к методу) речь идет преимущественно об онтологическом родстве предмета и метода, в другом (от метода к предмету) – о близости в плане гносеологии. Совокупность методов онтологического и гносеологического характера – взятая в связанном и упорядоченном виде – необходима для всестороннего анализа и видения сущности предмета в плане его описания и объяснения. Однако предметное поле философии международного права должно определять собственный арсенал методов и средств, используемых с целью философского схватывания предмета. Применимость же таковых средств и методов, их эффективность определяются также и в зависимости от того, что находится в объекте, в данном случае – международная (социальная и духовная) жизнь или внутригосударственная. Отсюда становится очевидной необходимость в объективной качественной дифференциации предметных сфер философии права и философии международного права, что, разумеется, не исключает возможности, а местами и необходимости использования концептуальных достижений истории философии и философии применительно к анализу сферы международной. Таким образом, философия международного права, имея собственную предметность, формируется в широком интерконцептуальном плане, что необходимо для понимания как предельно универсального и общего (в плане объекта), так и предельно индивидуального и частного (в плане предмета – субъектного и межсубъектного) уровней, как природы межгосударственного, так и природы межчеловеческого в структуре международной жизни («общечеловеческого» и «всечеловеческого» – в терминах Ф. М. Достоевского [11, с. 129–149]). Без знаний о природе человека, общества и государства, его властно-правовых институций, что и составляет внутреннее содержание философии международного права, невозможно развернутое и концептуально завершенное построение представлений о жизни в масштабе международного сообщества. Иными словами, если такие дисциплины, как философия права, общая теория государства и права, еще могут формировать общие дефиниции, реагируя или нет на различия между отдельными правовыми системами в силу того, что речь идет о явлениях одного уровня, то при переходе от философии внутригосударственного права к философии международного на пути сохранения такого рода методологического единства обнаруживается множество препятствий. Одна из задач философии международного права состоит в том, чтобы, устраняя и преодолевая различного рода ограничения, максимально основательно проникнуться смыслом исследуемого предмета и в то же время показать, что это может дать, в свою очередь, тем предметным знаниям, без которых междисциплинарный подход был бы невозможен. Междисциплинарность в принципе не работает исключительно в одну сторону, в сторону решения задач внутри одного исследовательского или дисциплинарного значения. В любом случае возникает вопрос о том, какой может быть общая методология, применимая к анализу не только различных международных явлений и знаний, но и различных правовых систем, появляющихся во времени и в пространстве, т. е. в диахронном и синхронном измерениях. В этом отношении необходимо отметить следующее. Историко-культурные различия – это различия по признаку происхождения, в то время как различия по линии международное/внутригосударственное право суть прежде всего различия качественные, т. е. преимущественно по признаку функционирования, не только правового, но и социального. В конечном счете речь идет о системе иного качества, масштаба и уровня. Разумеется, могут возникнуть возражения, что существуют еще различия – причем по элементам обеих сторон (происхождения/функционирования) – между целыми правовыми семьями, отличающие одну группу национально-правовых систем от другой. Но и в этом случае речь идет о правовых системах одного уровневого предназначения (государства и его внутригосударственного права, а не международного), к тому же исторически и в современных условиях они проницаемы друг для друга, обнаруживают элементарные заимствования, аналоги или эквиваленты. Правовые семьи, что очевидно, – это продукты родственного происхождения и функционирования национально-правовых систем, но понятие «правовой семьи» не выражает по своему определению специфики международного права. В отношении идеи проницаемости правовых систем нужно подчеркнуть следующее. В силу различных обстоятельств исторически и теоретически начиная от римского цивильного права формируемые представления о близости или родстве по признакам правовых систем и семей послужили основанием для утверждения того тезиса, что международное право возможно исключительно в условиях цивилизационной близости, вплоть до крайних представлений о международном праве как о праве «цивилизованных народов» или – в рамках общей теории и философии права – о «праве третьего тысячелетия… которое призвано быть в силу самой логики общественного развития правом цивилизованных народов» [12, с. 152]. Игнорируемые автором данного высказывания тавтологичность и оценочный характер понимания «цивилизованности» приводят к тому, что под впечатлением от глобализации или возвеличенной идеи о ней происходит перенос представлений о праве с одного уровня на другой, в результате пропадает отчетливое восприятие различий между правом внутригосударственным и международным. Разумеется, подобный перенос неоправдан и недопустим с точки зрения требований предметно-методологической чистоты, а также критериев научности, отличных от критериев идеологичности (каясь в «грехах» зависимости от идеологических рамок прошлого, от «коммунистических идолов» [12, c. 171], автор не замечает того, как приобретает не менее, а возможно, и более, довлеющие догмы глобалистической идеологии; при этом справедливости ради необходимо отметить, что у данного автора имеются представления, по его словам, о «гуманитарном характере» как противоположности «авантюрного» отношения к праву и легкого заимствования институтов из иных правовых систем [12, c. 10]). Современные обстоятельства международной жизни, критический взгляд на историю формирования и концептуальные структуры международно-правовых доктрин позволяют видеть в поле международного права не только общие корни цивилизованности, но и собственно межцивилизационный характер [13, с. 102–111]. Такое видение позволяет различать цивилизацию человечества (в единственном числе) и цивилизации (во множественном числе) в историко-культурном и культурно-политическом измерениях, т. е. критически относиться к цивилизаторским наследиям колониализма в действующем и доктринальном международном праве и видеть историко-культурную реальность, необходимую для понимания особенностей формирования политической и правовой субъектности в конечном счете – суверенности, независимости и идентичности. Таким образом, в категорию качественной сущности или самотождественности (идентичности) правовой системы, ее отличий от другой входит с необходимостью понимание особенностей ее по трем основаниям: происхождение, функционирование и предназначение, – из чего и складывается некая культурно-историческая (культурно-политическая, цивилизационная) форма права, а стало быть, и правовой доктрины. В этом смысле если и можно обнаружить различия между внутригосударственными правовыми системами разных государств или правовых семей, то только по первым двум аспектам (и то – на фоне общих исторических закономерностей и параллелей в формировании обычая или законодательных памятников, включая и элементы механизмов функционирования), поскольку предназначение их однородно, свойственно одному, то есть государственному, уровню. Появление и увеличение различий по всем трем основаниям мы видим при переходе к рассмотрению природы и особенностей международного права. Отсюда следует, что универсальные категории (общей) философии права неприменимы к сфере международного права (из различия объектов по совокупности признаков происхождения, функционирования и предназначения), т. е. не являются в то же время универсальностью последней, либо эти категории применимы, и тогда место международного права – в общем ряду сравнительного и исторического правоведения (при условии признания однородности объектов). Но это как отождествить переезд – мысленный или реальный – из одной страны в другую с переездом из страны непременно и мгновенно в международную сферу. Примитивные или, напротив, искушенные глобалисты так и поступают, полагая, что, двигаясь из одной страны, они оказываются прямиком в глобальном мире, разумеется, имея в виду при этом не международные режимы и пространства, а неизменно территории, оборудованные однородными или сходными – на национальном уровне – инфраструктурами и юрисдикциями. В глазах глобалиста мир создан исключительно для него настолько, что и другие субъекты выступают едва ли не в качестве исключительно объектов его глобалистских умозрений. Однако, где бы мы ни были, мы всегда именно кто-то и где-то, de jure являясь субъектами какого-то права (ratione personae) или находясь в пространстве определенной юрисдикции (ratione loci), определенной культурной истории. Разумеется, можно отправиться, что называется, в космос (или в любую другую территорию с международным режимом), однако и космонавты, будучи признанными в качестве посланцев всего человечества (что формируется, однако, не в межиндивидуальном, а межгосударственном общении), тем не менее имеют какое-то определенное гражданство. Возможен и третий вариант, когда универсальные категории (общей) философии права применимы, но своеобразно, поскольку представляют собой специфические конструкции и сами по себе не есть совершенные инструменты, т. к. в их содержании проявляются исторические и концептуальные ограничения, обязанные своим возникновением особенностям исторического производства и воспроизводства правовых идей и институтов своего исторического времени и политико-правового пространства. Иными словами, все исторические формы философии права если и содержат в себе определенный заряд универсальности, то, несомненно, специфическим образом: эти универсальности морфологичны. Неслучайно «закат Европы» в качестве упадка прежде всего единственной цивилизации (стремящейся к универсальному охвату в эпоху колониализма) и соответствующих критериев исключительности в отношении цивилизованности рассматривается в контексте «очерков морфологии мировой истории» [14]. Отсюда, в частности, очевидны и проблемы, возникающие при постановке вопроса о возможной метатеории, которая бы распространялась на правовые системы различных уровней. Так, С. С. Алексеев, оставаясь в рамках общей философии и теории права, связывает смысл права, его «тайну» с идеей «закона законов» [12, с. 11], обобщения, которое, по всей видимости, возвышается над любыми возможными различиями правовых систем. Специфика всяких универсалистских построений говорит о том, что логика, находящаяся в их основании и пронизывающая всю конструкцию, оказывается – всегда не или далеко не всегда – достаточно обоснованной в качестве единственной линии аргументации или единственно возможного типа логики. Более того, именно линейность, исторически культивируемая «разумом Просвещения», играет с ними злую шутку. Но если различные философско-правовые школы и формируют различные типы (формы) универсальности (системы категорий, языка, аргументации), то уже в аспекте множественности закрадывается некое «противоречие в термине». Множество универсальностей, само их наличие оспаривает каждую из них в отдельности. Необходимо признать: либо универсально ориентированные доктрины относительны, либо всякая универсалистская доктрина в качестве универсального множества не может быть частью множества универсальностей, в конечном счете не может быть частью никакой доктрины (согласно с тем, что в математике называют парадоксом Б. Рассела). С другой стороны, данный вопрос оборачивается вопросом о качестве аргументации, логичности и обоснованности, если не о возможности вообще универсального языка, способа организации мысле-речи (дискурса) и способа повествования (нарратива). Если в рамках одной логики из одной посылки А можно сделать различные выводы в сторону В, С или D и т. д., причем без достаточного объяснения выбранного пути обоснования, а значит, и без критики уязвимости альтернативных логических ходов, то выбор так и останется на уровне предпочтения, а не какой бы то ни было хорошо организованной логической конструкции. Или, иными словами, «разные логики, отличаясь между собой онтологическими и эпистемическими допущениями, по сути, являются теориями этих допущений, а не универсальным инструментом для рассуждений и аргументации относительно любой интересующей нас области знания. Они возникают и оформляются лишь после того, как новая область знаний окажется достаточно хорошо исследована, чтобы постфактум сертифицировать допустимые способы рассуждений о ней» [15, с. 95]. Применительно к правовым суждениям это выражается в том, что в логику правовых рассуждений привносится неправовой элемент или аргумент. «На помощь приходит нечеткая логика, которая приписывает суждению некоторое промежуточное значение между 0 и 1» [15, с. 90]. Либо в рамках аристотелевской логики с ее законом исключения третьего меняется взгляд на основания, и в качестве субстанций предлагаются другие категории. Либо между истинным и ложным значениями находятся некие промежуточные высказывания, истинность которых ставится в зависимость от временных или, например, процессуальных соображений. В последнем случае важно понимать, что «если онтология процессов редуцируема к субстанциальной, то нет никакой необходимости в использовании специальной процессуальной логики» [15]. Как правило, подобное усложнение связано с ценностной или политической ориентацией правовой доктрины, где логика процессов уступает логике ценностей. Ценности находятся в основании и в конце доктринальных построений, и если в сфере теории права это не всегда очевидно, то в сфере философии права, философии международного права данное обстоятельство часто выходит на первый план. Поэтому речь должна была бы идти не столько о философии права вообще, сколько преимущественно или в конечном счете о правовой аксиологии, пронизывающей все философско-правовые структуры, для более или менее единого толкования которой формулируются минимально необходимые обоснования. В этом смысле речь может идти о моральной или теологической философии права. Или, например, в форме исторической школы права, абсолютизирующей соответствующую категорию «духа», причем неважно – народного или цивилизационного, что само по себе в принципе имеет право на существование и культивирование, но, так или иначе, рискуя превысить рамки собственно (или «чисто») философско-правовых обоснований. В противном случае возможна постановка вопроса о характере рациональности или об ином понимании того, какой может и должна быть философия права, рассмотренная под увеличительным стеклом прерогатив научности. Если оказывается невозможным выбор оптимальной («подходящей») доктрины для описания и объяснения предмет-объектной сферы знания на научной основе (т. к. в условиях относительности возникает вопрос о факторе внерациональных предпочтений), то при отказе от поиска универсальных построений надпредметного (вертикально ориентированного) порядка – что чаще всего связывают с теорией «знаков, а не конкретных онтологий и языков» [15, с. 95] логики – тем не менее остается возможным поиск общих для различных доктрин (нацеленных на постижение общего предмет-объектного содержания) логико-концептуальных структур (горизонтально ориентированного порядка). Или, по меньшей мере, постановка вопроса о возможности такого поиска. Построенная таким образом доктрина должна, по идее, касаться основных, базовых и первичных, категорий, прежде всего философских – в силу максимальной, предельной генерализации событий и фактов предмет-объектного поля, и правовых – в силу необходимости выявления в последних правового содержания (то же самое в отношении иных предметных атрибутов объектного поля – социологических, политологических и т. д.). Данные базовые категории, в силу их предельной обобщенности, призваны быть инструментами для понимания как практики международных отношений, так и различных способов отражения этой практики на уровне той или иной теории; иными словами, они применимы как для осмысления «вещей», так и «идей», субстанций и их процессуального отражения, характеризующих международную жизнь и международное право. В этом и состоит основная задача философии международного права, рассматривающая международную (социальную, политическую и правовую) жизнь в фундаментальных своих основаниях, выраженных процессуально. Иными словами, задача состоит в том, чтобы увидеть сущность в процессе и процесс в сущности как в диалектическом взаимодействии, так и в общем метафизическом или метаправовом обрамлении. И если за каждой из возможных логик скрывается своя метафизическая теория (например, самотождественность субстанций Аристотеля, недостижимость самотождества в условиях всеобщей изменчивости Гераклита, тождество мышления и бытия Парменида), то речь должна идти о необходимости поиска общих структур самотождественности предмета философии международного права на разных этапах и в разных концептуальных воплощениях. Это, однако, не означает, что речь идет исключительно о необходимости утверждения и развития некоего «научно-нейтрального» взгляда по поводу сущности объективной реальности, в которой разворачивается предметное поле философии международного права. Собственно говоря, любое доктринальное направление претендует на свое изложение и утверждение нейтральности научного типа. В этом и состоит своего рода междоктринальная борьба за научное отражение предмета, за развитие и экспансию соответствующего дискурса, определяющего нарративы более «приземленного», вплоть до политтехнологического, уровня. Таким образом, всякого рода иные компоненты доктрины, главным образом идеологические, метафизические, теологические, политические и др., не исключаются (в силу неотъемлемой природы гуманитарных знаний). Отражение данных аспектов доктрин происходит при постановке вопроса об отличительности их содержания от содержания первичных задач, степени близости их родства с предметным содержанием дисциплины. Данные характеристики международно-правовых доктрин выступают прежде всего условиями – исторического и доктринального свойства – формирования последних. Иными словами, речь идет о формируемых в объективной мировоззренческой среде определенных характеров права [16, с. 218–231] и стилей мышления [17, с. 221; 18, с. 201–214], образцов и парадигм [19, с. 28], свойственных определенной исторической эпохе или периоду в развитии знаний, идейно-ценностных школ и направлений. Будучи таковыми, они могут быть отнесены к историко-концептуальным основаниям философско-правовых доктрин или к расширен-ному толкованию введенного К. Марксом понятия об «объективных мыслительных формах» – не столько или не только с точки зрения формационного, сколько и с позиций культурно-цивилизационного подхода (хотя и имеющего место в теории Маркса, но оставшегося лишь в намеченном виде [20, с. 225]). Кроме того, базовые категории, используемые для описания конституирующих (составляющих и «учреждающих») процессов международной (правовой) жизни – в силу их общности в отношении различных доктрин – носят характер интерконцептуальных оснований. Общие историко- и интерконцептуальные структуры относительно всего теоретического построения носят конститутивный характер, т. е. предопределяющий в отношении любых возможных последующих правовых явлений и способов рассуждений, семантика которых по отдельности или суммарно, в терминологии Дж. Р. Серла, может представлять собой «ряд систем конститутивных правил» [21, с. 51]. Поиск и выявление их происходят в рамках аналитического обзора и сопоставления различных теоретических положений разных доктрин, демонстрирующих их взаимосвязанный идейный и исторический характер в диахронном и синхронном измерениях. Историко-концептуальный характер говорит об исторической и теоретической междисциплинарности, вытекающей из объективности исторических мыслительных форм и их линейных направлений. Но критика последних может быть полезной и необходимой и при постановке вопроса о возможности построения и оформления качества нового или, во всяком случае, необходимо приемлемого в системе философско-правовых знаний. Любая доктрина так или иначе должна содержать в себе отражения того знания (или сознания), которое можно отнести к объективным, историческим или современным, «мыслительным формам». Таким образом, при оформлении и применении методологии выявления и учета историкоидейных и межидейных оснований, компонентов и характеристик и вырабатываются центральное содержание и понимание предмета философии международного права, т. е. с точки зрения исторически эволюционного и концептуально-системного состояния основных категорий философии международного права. Другой методологический ход или требование к определению предмета состоит в том, чтобы видеть предмет в состоянии появления, «рождения», имея в виду, что именно в «этот момент» и закладываются смысл и содержание предмета. Объективная «безграничность» международной жизни очерчивается и конкретизируется определением предмета, начинающегося в данном случае с оформлением первичных социальных форм на международной арене. Поэтому под международным сообществом, для которого в какой-то момент возникает система международного права, понимаются сфера и специфика, момент и процесс международного общения, выраженного с различной степенью систематизации и правового и доктринального оформления. Собственно, данная категория «международного общения», свойственная классической науке международного права, в частности в рамках российской школы международного права дореволюционного времени [22, с. 110], по некоторым основаниям выгодно отличается от понятия «международного сообщества». Прежде всего тем, что в отличие от последнего, часто дискуссионно, если не крайне виртуально воспринимаемого, оно говорит преимущественно о реальности процесса взаимодействия, превышающего рамки системного функционирования международного права. Однако любые способы выражения системы международного права возможны именно при условии исторического и концептуального схватывания системообразующих процессов, характеризующих то, что называют международным общением. Системообразующие, или конститутивные процессы, их взаимодействие и развитие предшествуют формированию позитивной системы международного права и не прекращаются с появлением последней. В этом смысле предметным ядром или основанием философии международного права оказывается теория конститутивных процессов международного общения, сообщества, жизни, т. е. процессов, приводящих к их систематизации и формированию социально-правовой и сугубо правовой системы институтов и норм, т. е. собственно правовой системы и концептуальных способов ее отражения. Последнее, по сути, означает, что таким образом реализуется метод одновременного концептуального удержания непосредственного содержания предмета и в то же время – мысли о нем. Концептуальное удержание предмета в его дисциплинарных рамках должно сопровождаться критикой в отношении используемых инструментов мысли. Всем этим и определяется смысл конститутивности, т. е. идеи конститутивных процессов, формирующих специфику предмет-объектного состояния – в онтологическом и гносеологическом измерениях.

Об авторах

Э. А. Каракулян

Автор, ответственный за переписку.
Email: isoforma@yahoo.fr
Россия

Список литературы

Дополнительные файлы