Poetics of the Fairy Tale “Putem-dorogoyu” (“On the Road”) by M. E. Saltykov-Shchedrin

Full Text

Сказка «Путем-дорогою», написанная М. Е. Салтыковым-Щедриным в августе 1886 г., не принадлежит к числу известных произведений сатирика, ее даже рассматривают в качестве некой «случайности» в цикле «Сказок»¹, квалифицируя в жанровом отношении как «социально-бытовой» [Баскаков, Бушмин: 438] или «бытовой рассказ» [Макашин: 368], «рассказ о нужде и страданиях трудового крестьянского "мира" и мужицком правдоискательстве» [Баскаков]. Тематически сказку «Путем-дорогою» обычно объединяют со сказкой «Ворон-челобитчик», интерпретируя ее текст в качестве инварианта последней [Баскаков, Бушмин: 439].

Между тем «Путем-дорогою» — оригинальное произведение, уникальное прежде всего тем, что оно — единственное в книге «Сказок» — отражает народное миросозерцание, воспроизводит тип русского человека «с его прошедшим и настоящим, с его экономическими и этнографическими условиями…»². Как справедливо отметила Е. А. Бузько, Салтыков-Щедрин в исследовании духовной жизни народа «шел собственным путем» [Бузько: 730], и знаменательно, что на склоне лет он вновь обратился к вопросу о народно-христианском идеале³, его соотношении с жизнью общества. Однако в сказочном цикле народная тема уже интерпретируется сатириком согласно принципам его авторской поэтики 1880-х гг., для которой характерны иносказательность и высокая степень условности, причем эти качества присущи не только «зоологическим», но и так называемым «социально-бытовым» сказкам, которые, как принято считать, «отходят» от «жанра сказки в собственном смысле слова» [Баскаков, Бушмин: 438]. Представляется, что и в произведении М. Е. Салтыкова-Щедрина «Путем-дорогою» присутствуют аллегоричность и ярко выраженный символизм, способствующие возникновению у этого текста малой формы способности к философским и социально-историческим обобщениям (что, вероятно, и обусловило для автора правомерность включения его в «Сказки»).

Стилизация «Путем-дорогою» под бытовой рассказ обманчива уже ввиду наличия авторского определения жанра: «разговор» (диалог). Диалог как форма художественного изложения материала (прежде всего философских взглядов) и как жанр возник в Античности, философский диалог получил широкое распространение в литературе и публицистике Просвещения⁴; характерной его особенностью является слияние философского, публицистического и художественного дискурсов; универсализм, выяснение истины в опоре на противоположные мнения. Салтыков-Щедрин, близкий по своим художественным установкам эстетике Просвещения, неоднократно использовал жанр диалога в качестве вставной конструкции в своих художественно-публицистических циклах; диалоги на идеологической основе — один из «основополагающих принципов» его поэтики [Строганова: 18].

В бесфабульном диалоге, по замечанию А. В. Луначарского, сюжетом служит движение мысли, дающее возможность «объективно изложить ряд мнений, взаимно поднимающих и дополняющих одно другое, построить лестницу воззрений и подвести к законченной идее» [Зунделович: 268]. В такой художественно-риторической структуре герои-собеседники осуществляют главным образом функцию средства развития мысли, поэтому в качестве этих героев способны выступать «схематические «анонимные» А, В, С» [Зунделович: 269]. Эрнест Ренан, автор философских диалогов, изданных в Париже в 1876 г., в предисловии к ним заметил, что собеседники его «разговоров» — абстракции, изображающие не «живых лиц, а существующие или возможные настроения интеллекта»⁵.

Безусловно, персонажей сказки «Путем-дорогою» Ивана Бодрова и Федора Голубкина нельзя считать «абстракциями», это крестьяне, хотя и изображенные с определенной долей схематизма, — не случайно в их характеристике самыми семантически значимыми элементами являются имена и фамилии, которым принадлежит существенная роль в создании семантической структуры произведения. Салтыков-Щедрин вообще придавал громадное значение антропонимике, большинство имен в его произведениях функционируют на правах эпитета⁶, относятся к категории тех, которые доросли до «семантически выделенного образа», где «имя обрастает плотью и становится образом человека данного имени» [Топоров, 2010: 44]. В произведении М. Е. Салтыкова-Щедрина «Путем-дорогою» имя также служит знаковым обозначением поведенческой линии героев-собеседников, во многом определяя сюжет сказки.

В диалоге участвуют два собеседника. Первый — Иван Бодров — носит имя, оцениваемое как наиболее частотное, «типичное» в русском антропонимиконе⁷; имя-символ, с которым ассоциируют русского человека в принципе. Именно в таком качестве использовано это имя во многих произведениях Салтыкова-Щедрина: в сказке «Соседи» «Иванами» зовутся все основные герои (Иван Бедный, Иван Богатый и Иван Простофиля); в «Истории одного города» «Ивашки» — самая ходовая разменная монета («…сбросили с раската двух граждан: Степку да Ивашку. <…> …утопили <…> Порфишку да другого Ивашку» (8: 292); «сбросили с раската Тимошку да третьего Ивашку <…> утопили Прошку да четвертого Ивашку» (8: 294); пятого Ивашку вздернули на дыбу (8: 301) (курсив наш. — М. А.)). Что касается фамилии «Бодров», то она не очень распространенная, во всяком случае, отсутствует в целом ряде справочников⁸. Б. Унбегаун утверждает, что фамилии, образованные от бессуфиксальных прилагательных, типа Густов, Чистов, Щедров, редки в русском языке [Унбегаун: 141]. Все это заставляет думать, что фамилия Бодров была скорее искусственно создана, чем взята из жизни Салтыковым-Щедриным, семантически она явственно характеризует присущую «Ивашкам» способность самовозрождения; в целом «Иван Бодров» — символическое воплощение такого вечного «Ваньки-встаньки», стойкого в жизненных бедствиях и выработавшего умение «бодро» реагировать на них.

Имя второго персонажа — Федора Голубкина — явление более сложное. В буквальном переводе с греческого Федор (Феодор) — «дарованный Богом», на присутствие божественного начала намекает также фамилия (голубь — символ Святого Духа), аналогичные фамилии часто давались представителям духовенства [Унбегаун: 175], [Ведина: 118]. Кроме того, фамилия Голубкин соотносима с идеонимом «Голубиная книга» — названием древнерусского духовного стиха, текст которого, впервые опубликованный в XIX в., активно изучался и комментировался в русской филологической науке и журнальной публицистике начиная с 1820-х гг.; этот текст явно и неявно присутствует и в сказке Салтыкова-Щедрина, во многом определяя ее смысловой концепт.

Смысл философского спора Ивана Бодрова и Федора Голубкина связан с поисками Правды, причем спор этот рассматривает тему Правды широко, затрагивая различные ее аспекты: собственно философский, церковно-религиозный, народно-поэтический и литературный, а также общественно-политический⁹. В плане философском обращают внимание слова Ивана Бодрова о том, что Правда «на дне колодца сидит спрятана» (т. 16; кн. 1: 190) — это отсылка к гносеологии Демокрита, полагавшего, что «человек удален от истинной действительности» и что «истина — в глубине» [Солопова: 313]. Что касается церкви, то герои согласны, что там «на всех стенах Правда написана, только со стены-то ее не снимешь» (т. 16; кн. 1: 190). В плане общественно-политическом постановка проблемы Правды связана с «толстовством», широко обсуждаемым на страницах русских журналов в период написания сказки «Путем-дорогою»: отражением этой полемики является осуждение героями сказки некоего московского «начетчика», призывающего жить «по правде»:

«Сыт, должно быть, этот начетчик, оттого и мелет» (т. 16; кн. 1: 192).

Однако в центре рассмотрения собеседников (и, соответственно, в центре смыслового поля сказки) оказывается народно-поэтический, глубинный аспект проблемы Правды и Кривды, представленный в тексте многочисленными аллюзиями, связанными с мифологической, фольклорной и литературной традициями. Спор Правды и Кривды — один из сюжетов мировой литературы, истоки которого восходят к глубокой древности: так, в литературе Древнего Египта известна сказка, герои которой — два брата, названные абстрактными именами Правды и Кривды, — являются «антропоморфными воплощениями справедливости и несправедливости» [Коростовцев: 74]¹⁰. В славянской мифологии, как указывают В. В. Иванов и В. Н. Топоров, спор Правды и Кривды имеет началом индоевропейскую традицию; «наиболее отчетливо» этот спор отразился в «Голубиной книге» [Иванов, Топоров]. В последней борьба Правды и Кривды в символическом сне царя Владимира представлена как борьба двух зверей, в результате которой Правда побеждает Кривду и попадает на небеса, оставляя царствовать на земле последнюю:

«Правда Кривду переспорила.

Правда пошла на небеса

К самому Христу, Царю Небесному;

А Кривда пошла у нас вся по всей земле,

По всей земле по свет-русской,

По всему народу христианскому»¹¹.

Именно такими мифологемами мыслят герои «Путем-дорогою»: как утверждает Иван Бодров, Правда обитает у Бога:

«Бог ее на небо взял и не пущает» (т. 16; кн. 1: 191).

Философские народно-поэтические представления об отсутствии в мирской жизни Правды герои подкрепляют аргументами практического характера: так, у них, ревностных работников, нет ни денег, ни хлеба, ни прав, ни защиты от многочисленных зол, что явно не соответствует Правде-справедливости. На протяжении развертывания диалога факты торжества Кривды на Земле бесконечно множатся, создавая и усиливая ощущение ее всевластия, достигая кульминации в последней фразе текста:

«— Смотри, Федя, — молвил Иван, укладываясь и позевывая, — во все стороны сколько простору! Всем место есть, а нам...» (т. 16; кн. 1: 192).

Из этой доминирующей ноты естественно возникает вопрос об острой необходимости на Земле Правды, но герои, до появления этого вопроса мыслящие абсолютно синхронно, в решении его расходятся. Иван, как и следует из его имени-характера, уверен, что надо не унывать и мириться с реальностью, ибо «ничего не поделаешь»:

«…нет Правды для нас: время, вишь, не наступило!» (т. 16; кн. 1: 191);

Федор же, несмотря на резонные возражения и предупреждения приятеля:

«Нет уж, лучше ты этого дела не замай!» (т. 16; кн. 1: 191),

продолжает навязчиво твердить:

«Сыщу я Правду, сыщу!» (т. 16; кн. 1: 191).

Оппозиция Иван Бодров — Федор Голубкин в сказке не случайна, эти герои представляют два противоположных типа сознания вообще, один из которых ориентирован на высшую (сакральную) правду, истину и справедливость, а второй — на правду «земную», учитывающую реалии жизни в конкретном социуме. Ю. А. Разинов, рассматривая подобные типы национальной ментальности как раз на материале спора о Правде и Кривде «Голубиной книги», справедливо отметил, что «Кривда — не ложь в обычном понимании этого слова. Она скорее некая искривленная правда, правда самой жизни, а не ее идеального плана. Суть ее позиции — ненавязчивая деструкция посылов "высшей" правды, так сказать, проверка их на прочность. Правда исходит из соображения о том, как должно быть, в то время как Кривда исходит из того, как есть, из того, что испытано жизнью» [Разинов: 66]. Подобная философская постановка вопроса была характерна и для XIX в., ее высказывал Н. К. Михайловский, констатируя в «Письмах о правде и неправде» наличие двух правд: с одной стороны, правды о существующем, «о мире как он есть»¹², а с другой — о мире, каков он должен быть. В зависимости от веры в ту или иную правду Михайловский подразделял людей на типы «практические», живущие истинами дня, приспосабливающиеся к любой обстановке и «согласные существовать в виде любого колеса любой телеги»¹³, и типы идеальные, взыскующие града духовного, пусть даже путем страдания. Нетрудно увидеть, что черты первого типа аккумулирует Иван Бодров, второго — Федор Голубкин, изъявляющий готовность пойти по пути «дедушки Еремея»¹⁴, правдолюбца и страдальца за Правду.

Оба героя-собеседника единодушно видят в своих врагах врагов христианского мира в принципе («мироед» Василий Игнатьев «рвет христианские души»; он себе «хоромы на христианскую кровь взбодрил» (т. 16; кн. 1: 190)); однако к битве за христианскую земную Правду готов лишь Федор: не случайно его имя ассоциируется со святыми Федором Стратилатом и Федором Тироном — змееборцами, представителями и покровителями христианского воинства. Надо сказать, что сказочный мотив «змееборства» не обойден в сказке: Федор, как явствует из разговора, намеревается «схватиться» с начальником волости — волостным старшиной, выступающим в произведении М. Е. Салтыкова-Щедрина «Путем-дорогою» в традиционной функции сказочного «змея». Старшина известен как похититель и «поглотитель» молодых женщин: за год до событий сказки из-за него «Прохорова Матренка задавилась» (т. 16; кн. 1: 189); теперь же он «не дает проходу» жене Федора. Ивану Бодрову исход этой ситуации видится вполне определенным («И ничего не поделаешь!» (т. 16; кн. 1: 189)) — Федор же грозит старшине, «псу несытому»¹⁵, «кишки выпустить», при этом он хорошо сознает последствия такого поступка:

«…знаешь ли ты, что за такую Правду с тобой сделают?

— И пущай делают» (т. 16; кн. 1: 191),

то есть он готов принести свою жизнь в жертву «Правде», как он ее понимает, бросить вызов злу, вступив тем самым на стезю мученичества — один из путей, ведущих на Руси к святости.

Формально «разговор» Ивана и Федора не оканчивается, он обрывается, поскольку, согласно сюжету, уставшие собеседники располагаются в поле на отдых и сон. Однако «открытость финала» не означает смысловой незавершенности текста сказки: герои отдыхают недалеко от «полусгнившего» верстового столба: «От Москвы 18, от станции Рудаки 3 версты» (т. 16; кн. 1: 192). Указание на столб с обозначением ближайшего конкретного места принципиально, поскольку художественное пространство в сказке «Путем-дорогою» представляет собой путь, что акцентируется самим ее названием. А путь-дорога «всегда приводит героя прямо к цели» [Неёлов: 14]. Кульминационный же момент сказочного пути приходится на «стык двух частей, указывающих границу» [Топоров, 2005: 80], такой «границей» в сказке Салтыкова-Щедрина и служит верстовой столб (столб на распутье — характерный сказочный мотив). Появление этого столба, никак не обоснованное с точки зрения сюжетного действия, мотивировано знаково-семантически: топоним «Рудаки» этимологически связан со словом «руда» — кровь [Евсеева: 70]¹⁶.

Напомним, что обретение Правды имеет в сознании Федора форму насилия, крови. Учитывая, что мифологема пути в сказочной традиции выступает метафорически — как «обозначение линии поведения» [Топоров, 2005: 81], а сказочный герой «в своей судьбе однозначно исчерпывается путем» [Неёлов: 16], мы можем сказать, что «Рудаки» в финале сказки — это не только ближайшая географическая точка, около которой находятся герои, но и ближайшая точка ментальная, до которой они дошли в разговоре. Кроме того, это точка символическая, дающая понять, что руда-кровь на историческом пути русского крестьянского мира в ближайшей перспективе более чем возможна, и, безусловно, именно эта концептуальная деталь придает завершенность художественному целому сказки.

Мнение, что феномен насилия в русской жизни непосредственным образом связан с самопожертвованием (категорией святости) и «добывать правду» кровью в гипотетических исторических потрясениях будут прежде всего праведники, в 1870–1880-е гг. высказывалось не одним Салтыковым-Щедриным. Н. К. Михайловский в статье «Вольница и подвижники. Исторические параллели», говоря о Спенсере, неожиданно «свернул» на спор Правды и Кривды, завершив статью словами:

«Правда отлетела, так или иначе. Ее добыть надо. Встают поэты и пророки. Одни вспоминают стародавнее житье <…>. Вспоминают и поэтизируют его… <…> Другие напряженно вглядываются в будущее, и в нем ищут возможности водворить правду на земле. Сильные ненавистью к настоящему, они верят, что конец ему наступит скоро. И вот их песни и пророчества поднимают бурные исторические волны: то идут добывать правду подвижники и вольница»¹⁷.

Итак, рассмотрение сказки «Путем-дорогою» убеждает, что это явно не социально-бытовой рассказ. С точки зрения жанровой структуры сказка — сложное гибридное образование, характерное, впрочем, для Салтыкова-Щедрина, утверждавшего, что в сатире «никакою формою стесняться не следует» и что это «не только не безобразно, но иногда даже не безэффектно» (т. 18; кн. 2: 75). Сочетание философского диалога, волшебно-сказочных мотивов (змееборства, пути-дороги) и народно-мифологической символики формирует сложную и во многом условную поэтику сказки, выводящую читателя на комплекс философско-исторических и культурологических размышлений о русском характере и судьбах России. Авторский концепт «Путем-дорогою» связан с проблемой насилия, «крови» в истории: сказку можно рассматривать как аллегорический текст, предсказывающий, что страна в своем вечном правдоискательстве с большой долей вероятности может столкнуться с кровавыми историческими катаклизмами; причем осудить действия «мучеников за идею» в этих грядущих битвах с позиций культуры практически невозможно.

 

¹ Так, М. И. Назаренко заметил, что текст «Путем-дорогою», будучи напечатан в другой книге Салтыкова-Щедрина, никогда бы не привлек «внимание исследователей литературной сказки» [Назаренко: 519].

² Салтыков-Щедрин М. Е. Собр. соч.: в 20 т. М.: Худож. лит., 1966. Т. 5. С. 33. Далее ссылки на это издание приводятся в тексте статьи с указанием тома, книги и страницы в круглых скобках.

³ Этот вопрос поднимался в рассказах о «праведниках» «Губернских очерков» («Отставной солдат Пименов», «Пахомовна»), а также в рецензии М. Е. Салтыкова-Щедрина на «Сказание о странствии и путешествии <…> инока Парфения».

⁴ Любопытно, что в конце 1885 г. в издательстве «Посредник» вышла «народная книга» «Греческий учитель Сократ», в создании которой принимал непосредственное участие Л. Н. Толстой; эта книга написана также в жанре диалога.

⁵ Ренан Э. Философские диалоги: Жрец Немийский. Одесса: Гносис, 1919. С. 4.

⁶ Б. О. Унбегаун, известный ономатолог, заметил, что из русских писателей М. Е. Салтыков-Щедрин и А. П. Чехов проявляли особый интерес к «созданию так называемых "говорящих" фамилий как к литературному приему» [Унбегаун: 188].

⁷ См. у В. Даля: «Нет имен супротив Иван (мн. ч.); нет икон супротив Никол»; «Иванов, как грибов поганых»; «Всякий черт Иван Иванович» (Даль В. И. Пословицы русского народа. М.: В Универ. тип., 1862. С. 778).

⁸ Так, ее нет в «Ономастиконе» С. Б. Веселовского [Веселовский], в «Словаре фамилий» Т. Ф. Вединой [Ведина], в списках фамилий Б. О. Унбегауна [Унбегаун].

⁹ Н. К. Михайловский в «Письмах о правде и неправде» отметил, что «каждый порядочный мужик имеет в своем распоряжении полную систему Правды, хотя и в смутном, зародышевом состоянии…» (Михайловский Н. К. Письма о правде и неправде // Сочинения Н. К. Михайловского: [в 6 т.]. СПб.: Ред. журн. «Русское богатство», 1897. Т. 4. С. 406).

¹⁰ Сказка о Правде и Кривде известна и в русской литературе, разновидности сюжета представлены в «Народных русских сказках» Афанасьева (см.: Афанасьев А. Н. Народные русские сказки: в 3 т. М.: Наука, 1984. Т. 1. С. 152–163. (Сер.: Лит. памятники.))

¹¹ Голубиная книга: русские народные духовные стихи XI–XIX вв. М.: Моск. рабочий, 1991. С. 42.

¹² Михайловский Н. К. Письма о правде и неправде. С. 414.

¹³ Там же. С. 458.

¹⁴ Еремей — третье имя, имеющее семантическую значимость в сказке. Думается, в судьбе этого героя просматривается некое сходство с пророком Иеремией, но данный вопрос требует специального изучения.

¹⁵ Пес, согласно ряду текстов Библии, считается символом «животных страстей и плотских чувствований» [Нюстрем: 320].

¹⁶ Сочетание руда-кровь присутствует в вариантах списков «Голубиной книги»:

«От чего у нас мир-народ?

От чего у нас кости крепкие?

От чего телеса наши?

От чего кровь-руда наша?» (Голубиная книга: русские народные духовные стихи XI–XIX вв. С. 35) (курсив наш. — М. А.).

¹⁷ Михайловский Н. К. Вольница и подвижники. Исторические параллели // Отечественные записки. 1877. № 1. С. 180.

About the authors

Marina A. Alyakrinskaya

Russian Academy of Public Administration – Northwestern Institute of Management

Author for correspondence.
Email: alyakrinskaya-ma@ranepa.ru
ORCID iD: 0000-0002-6581-2988

PhD (Philology), Associate Professor of the Department of the Journalism and Media Communications

Russian Federation, Sredniy prospekt Vasil’evskogo ostrova 57/43, St. Petersburg, 199178

References

Supplementary files