Russian Literary Estate: a Look into the Future

全文:

Начнем с того, что ассоциация русской усадьбы, в том числе литературной, сугубо с историческим прошлым страны (обычно верхним рубежом считается начало XX в.), на наш взгляд, неверна в корне. Тем не менее она широко распространена не только среди тех, кого мы называем «заинтересованными читателями», но и в кругах творческой гуманитарной интеллигенции и даже самих исследователей усадьбы. Поэтому повторяем вновь и вновь: вопреки устоявшемуся мнению об окончательной гибели русской усадьбы в огне революций и Гражданской войны 1917–1922 гг., она не была уничтожена в своей основе, а перешла в новые, непривычные формы существования: усадьбу-музей, усадьбу-дачу, усадьбу-колонию, усадьбу-школу, усадьбу-санаторий или больницу, усадьбу — дом отдыха или творчества, в город-сад и т. д., — оставаясь активно-творческой средой, репродуцирующей базовые черты российской ментальности. В разных художественных интерпретациях литературная усадьба присутствует в произведениях писателей советского периода: А. М. Горького, А. П. Платонова, А. Н. Толстого, Б. Л. Пастернака, К. Г. Паустовского, Н. А. Островского, М. А. Шолохова, Г. И. Чулкова, А. П. Гайдара, М. М. Пришвина, Г. И. Серебряковой, А. И. Солженицына, А. Н. Рыбакова, А. Г. Битова, Б. Ш. Окуджавы, С. Д. Довлатова и мн. др., — доказывая, что литература СССР, со всеми ее трагическими противоречиями, — органическая часть русской культуры. Если в советский период русские усадьбы в подавляющем большинстве перешли из рук частных хозяев в общественное достояние, то в последние три десятилетия, в постсоветской России на рубеже XX–XXI вв., мы наблюдаем воссоздание русской владельческой усадьбы в новом формате, отчасти приближенном к дачному. Как литературный феномен эта усадьба уже нашла выражение в произведениях Ю. В. Мамлеева («Блуждающее время», 2000), Е. Г. Водолазкина («Авиатор», 2016), А. И. Слаповского («Туманные аллеи», 2019) и др.

Отмеченные процессы не вызывают удивления, так как, по нашему убеждению, усадебный тип жизнеустройства является элементом общечеловеческого культурного кода и универсальным архетипом, заложенным в основание человеческой природы в самом начале мировой истории. Недаром Эдемский сад-усадьба, или «земной рай», из библейской Книги Бытия становится идеалом жизнеустройства во всех странах антично-библейского культурного ареала на протяжении многих столетий вплоть до наших дней. Сохраняя неизменное универсальное ценностное ядро, оставаясь самим собой на глубинном уровне, усадебный топос в разные времена и в разных странах обладал способностью принимать те или иные социальные, национальные и цивилизационные обличья. Поэтому мы вправе говорить об излишней категоричности и в конечном счете нерелевантности таких словосочетаний, как «постусадебный этап», «постусадебная эпоха», «постусадебный период» [Гриневич: 48, 55, 68, 79, 128] или «постусадебный мир», «постусадебный универсум» [Агратин: 204, 212], а также «постусадебная Россия» [Летягин, 2024: 348] и «постусадебное <…> время» [Разумовская: 436].

В подобном словоупотреблении ученые исходят из того суженного понимания усадьбы, которое укоренилось в отечественной гуманитаристике в течение XX в., — исключительно как социокультурного феномена в европеизированной имперской России XVIII — начала XX в. Мы же постараемся показать, что в исторических катаклизмах 1917–1922 гг. была уничтожена лишь одна из историко-культурных форм феномена усадьбы, на самом деле насчитывающего тысячи лет. Русская же помещичья усадьба, по мнению историков существовавшая начиная с XVI в. (см.: [Дворянская и купеческая сельская усадьба: 10]), за прошедшие столетия пережила несколько кардинальных социокультурных трансформаций, так что видимое разрушение усадебной культуры в 1917–1922 гг. можно считать одним из ее глубоких кризисов, но никак не уничтожением.

Послереволюционная советская эпоха в первую очередь упрочила такие коллективные модификации усадебного топоса, как город-сад и усадьба-музей, а также стимулировала научное осмысление культурной роли усадебного жизнеустройства. Постсоветское время с его информационными технологиями выдвинуло новый медийный формат существования усадьбы в XXI в. Прислушаемся к суждениям культурологов Л. Н. Летягина и А. В. Маркова: первый утверждает, что «усадебное мышление планетарно», в то же время являясь русским национальным способом отношения к миру: «русская культура в своей основе — культура усадебная» (см.: [Летягин, 2004: 9, 10]); второй обоснованно предполагает, что в начале третьего тысячелетия «усадьба может оказаться опять в центре русской культуры» благодаря медийному «остранению» (см.: [Марков, 2019: 61]). Более того, по мысли Л. Н. Летягина, до сих пор не раскрыты многие потенции «собственной мифологичности русской усадьбы», в связи с чем возможно «выявление по существу новых категорий усадебного текста» [Летягин, 1998: 253, 254].

Процесс возрождения русской владельческой усадьбы в начале XXI в. во многом связан с переформатированием бывшей советской дачи, а в литературе — с кристаллизацией в 1990-е гг. на основе поэтосферы дачи в СССР так называемого дачного мифа. В самом деле, на протяжении 1920–1980-х гг. дача из съемного сезонного жилья, предназначенного для непритязательных развлечений и эпизодического отдыха, постепенно превращается в пусть и небольшую, но семейную собственность, подобие родового «гнезда», соединяющего поколения. Именно дача становится главной социопространственной формой частной жизни в стране и все чаще — местом творческого раскрытия личности, скованной теснотой больших городов. Не случайно Т. В. Цивьян отмечает, что с 1960-х гг. дачное движение в СССР стало проявлением национального стремления возвратиться к поместной России (см.: [Цивьян: 22]), однако происходит это все же не подражательно и, как правило, в новом социокультурном формате дачного поселка, принципиально отличном от прежнего усадебного «вертограда заключенного» (см.: [Щукин, 2007: 219–248]).

Так, например, в основе дачного мифа в романах Ю. В. Мамлеева «Блуждающее время» (2000) и «Империя духа» (2011) не мифологема «рая на земле», свойственная усадебному мифу Серебряного века, и не разоблачение хищно-безнравственного «ада на земле», свойственное литературе раннесоветской эпохи, но учение о «России Вечной», которая больше «рая» и «ада» вместе взятых. Дома Череповых и Сугробовых — это семейные дачи-усадьбы с круглогодичным проживанием хозяев, щедрым гостеприимством, творческими занятиями и высокими культурными интересами, расположенные внутри дачных поселков с удобным транспортным сообщением со столицей. Можно предположить, что такой дачный миф — мутация русского усадебного мифа начала XX в. в новых исторических, геополитических и, главное, духовно-мировоззренческих обстоятельствах. Дача-усадьба рубежа XX–XXI вв. становится как бы порталом, окном в сверхчувственные миры, пространством метафизического присутствия и перехода, рождающим амбивалентные и онтологически равноценные чувства солнечной радости и грозного ужаса. Мамлеевская метафора «блуждающего времени» обогащается при сопоставлении с «большим временем» М. М. Бахтина: в самом деле, феномен русской усадьбы продуктивно рассматривать именно в многовековом культурно-цивилизационном контексте, где будущее часто становится цитатой из прошлого, где литературная усадьба XXI в., элиминируя имперский период XVIII — начала XX в., воспроизводит очертания теремов и хором Московского царства XVI–XVII вв. И это уже устойчивая примета современной усадебной топики в произведениях Т. Н. Толстой («Кысь», 2000), В. Г. Сорокина («День опричника», 2006), А. П. Потёмкина («Человек отменяется», 2007), В. О. Пелевина (“Transhumanism Inc.”, 2021) и др. Осмыслить указанную тенденцию помогает перенесенный на почву литературоведения цивилизационный подход в исторической науке (подробнее см.: [Гранин]), в русле которого по преимуществу и формируется сейчас будущее русской литературной усадьбы.

Однако в данной статье основное внимание мы уделим иным аспектам футурологии в усадебной тематике рубежа XX–XXI вв. Векторами постижения нам послужат недавно выдвинутые категории гетеротопии усадьбы, усадебного габитуса, криптоусадебной мифологии и усадебности, релевантные новому качеству усадебного текста начиная со второй четверти XX в. и до нашего времени, а также две важнейшие в XX в. модификации усадебного топоса — усадьба-музей и город-сад. Первая категория указывает на парадоксальное совмещение в топосе русской литературной усадьбы XIX–XX вв. (у А. С. Пушкина, И. С. Тургенева, Л. Н. Толстого, И. А. Бунина, Б. Л. Пастернака, К. Г. Паустовского и мн. др.) культурных ценностей разных эпох и народов, вследствие чего она предстает как «компенсаторная <…> гетеротопия», или «другое реальное пространство, настолько совершенное, настолько тщательно и хорошо устроенное, насколько наше беспорядочно, плохо устроено и запутано» [Фуко: 203]. В современной прозе воплощением и одновременно кризисом гетеротопии усадьбы можно назвать роман М. Л. Степновой «Сад» (2020): с одной стороны, прекрасное поместье княгини Борятинской — плод высочайшей классической культуры второй половины XIX в., с другой — в его постоянных обитателях, враче Мейзеле и княжне Тусе, нарастает стремление к естественности как культурной аннигиляции, что начинается с уничтожения библиотеки, а заканчивается вырубкой под корень плодоносного усадебного сада. А ведь именно сад и библиотека, по М. Фуко, являются наиболее древними «универсализирующими гетеротопиями» (см.: [Фуко: 200–201]).

Усадебный габитус — как способность сохранить определяющие ценности усадебной топики при перемещении в условия других топосов или субтопосов (подробнее см.: [Богданова, 2019: 11–12]) — указывает на возможность посредничества между сменяющимися во времени историческими модификациями усадебного топоса, в частности перехода от патриархально-органической замкнутости родовой усадьбы к коллективно-рукотворному городу-саду. Это становится наглядным при сопоставлении рассказов А. Н. Толстого «Мечтатель (Аггей Коровин)» (1910) и «Овражки» (1913) (подробнее см.: [Богданова, 2019: 104–124]). Расширяя свое духовно-культурное пространство до города-сада, «усадебные» герои раннего А. Н. Толстого неизменно сохраняют положительные конститутивные черты усадебной культуры на личностном уровне: душевную чуткость и открытость, чистоту сердца, самоотверженность в любви, стремление к высшей цели, отвагу и упорство в ее достижении, преданность семейно-родовым устоям и национальной традиции.

В свою очередь, отрицательные коннотации усадебного габитуса, подсвеченные аналогией с рассказом «Антигона» из бунинского цикла «Тёмные аллеи» (1937–1953), можно проследить в рассказе «Анти-Ганна» из цикла «Туманные аллеи» (2019) современного писателя А. И. Слаповского. Раскрывая взаимоотношения между хозяином и прислугой в одном из домов загородного коттеджного поселка начала XXI в., автор как будто воспроизводит поведенческие модели русского поместья конца XVIII — первой половины XIX в.: владелец Альбер Петрович, подобно помещику-крепостнику, в угоду своим прихотям морально и физически развращает зависимых от него «дворовых» Ганну и Саню. Со своей стороны, Ганна по отношению к нему и к своему любовнику, таджику-гастарбайтеру Сане, не гнушается низкой расчетливостью, шантажом, вымогательством, покушением на убийство и т. п. Неожиданный мезальянс в конце рассказа — брак между хозяином и домработницей — манифестирует взаимообусловленность, как бы диалектическое единство вариантов их усадебного габитуса. Относительно новый штрих вносит фигура Сани, пытающегося сохранить в своей душе нравственные ценности патриархальной азиатской культуры, из которой он вышел: честность, доверие к людям, уважение к женщине, самоотверженную любовь к семье, чувство долга перед соотечественниками. В какой-то мере он становится субститутом чистого сердцем крестьянина из русской «усадебной» классики XIX в. и, подобно такого рода персонажам, оказывается безвинной жертвой чужих притязаний.

Криптоусадебная мифология — прикровенное, скрытое за фасадом новой мифоидеологии, во многом тайное присутствие пленительного усадебного мифа Серебряного века в десятилетия советских гонений на частно-владельческие формы жизнеустройства. Она становится знаком неуничтожимости положительной семантики усадебного текста, пробивающейся сквозь отрицательные коннотации «усадебной» литературы XX в., как трава сквозь трещины асфальта. Именно благодаря ей в литературе СССР имплицитно восстанавливался и сохранялся «вечный» архетипический усадебно-райский образ. В качестве примера вспоминается повесть А. П. Гайдара «На графских развалинах» (1928), где истинными наследниками благородного «усадебного» кодекса Серебряного века: чести, достоинства, милосердия, самоотверженного служения Отечеству, чувства прекрасного — в послереволюционное время становятся простые школьники из трудовых крестьянских семей.

В современной литературе это, в частности, рассказ А. И. Слаповского «Русалка» из цикла «Туманные аллеи» (2019), где с помощью мотивных цепочек, аллюзий и реминисценций выстраивается целая система литературных зеркал: А. С. Пушкин «Русалка» (1829), М. Ю. Лермонтов «Русалка» (1832), А. А. Фет «Какая холодная осень!» (1854), И. А. Бунин «Холодная осень» (1944). Все перечисленные авторы — выходцы из русской усадьбы, яркие носители усадебной культуры, выражавшие в своих произведениях ее топику, мифопоэтику и мотивику. И неважно, что у Слаповского усадьба как место действия отсутствует, а герои — люди позднесоветской эпохи, жители Владивостока и Усть-Каменогорска. Важно, что они живут в «усадебном» поле русской литературной классики, бессознательно продолжают своими судьбами ее силовые линии и утверждают, казалось бы, навсегда утраченные «усадебные» ценности (подробнее см.: [Богданова, 2023: 231]).

Категория усадебности на рубеже XX–XXI вв. также способствует будущему развитию литературной усадьбы. Ведь по мере все бо́льшего отдаления от аутентичных владельческих усадеб Золотого и Серебряного веков русской культуры, в усадьбах-музеях, научно-исследовательском дискурсе и посвященных усадьбе медиа происходит, с одной стороны, вычленение ценностного ядра усадебной топики из прежнего, навсегда утраченного «живого» историко-культурного контекста, а с другой — внедрение ее в новый, только формирующийся социокультурный контекст. Архетипическая усадебная «сердцевина», вливаясь в современные «ме́хи», идентифицируется далеко не сразу: в качестве примера можно указать на феномен авторской и бардовской песни (Б. Ш. Окуджавы, А. И. Иващенко, Г. Л. Васильева, И. Б. Белого и др.) с окружающей инфраструктурой (см.: [Михаленко: 3–4]). Однако благодаря тем форматам медийности (картинам, иллюстрациям, спектаклям, фильмам, радиопостановкам, ролевым видеоиграм, интерактивным музейным экскурсиям и проч.), которые стали почвой для новых вариаций литературной усадьбы, внутренние «поведенческие сценарии» ушедшего усадебного жизнеустройства XVIII — начала XX в. (см.: [Летягин 2004: 17]) все же включаются в систему актуальных ценностей третьего десятилетия XXI в. Музей и медиа, формируя усадебность, в ряде черт восстанавливают и транслируют, неизбежно смешивая их с новыми, те контексты, в рамках которых кристаллизовались константные национально-культурные смыслы. И литература XXI в. как к первоисточнику усадебной топики обращается именно к ним, а не к исчезнувшим столетие назад эмпирическим формам усадебной повседневности. Так, по мысли А. В. Маркова, вся семантика усадьбы в поэзии В. Б. Кривулина, Е. А. Шварц и О. А. Седаковой рубежа XX–XXI вв. «происходит не из опыта созерцания, а из реконструкции жестких структурных закономерностей, которые позволяют локализовать саму усадьбу не только в земном, но и в метафизическом мире. Усадьба оказывается конструкцией, а не локусом ассоциаций…» [Марков, 2018: 88–89].

Огромная роль в трансформации русской литературной усадьбы еще с начала XX в. принадлежит неомифологеме города-сада, берущей начало в концепции английского социолога-утописта конца XIX в. Э. Говарда. Русские же писатели первой трети XX в. (А. Н. Толстой, М. А. Булгаков, В. В. Маяковский, В. Хлебников, Ф. В. Гладков и др.), в той или иной мере опиравшиеся на классическое наследие «дворянской» литературы XIX столетия, имели свой, оригинальный источник для развития названной неомифологемы — сельскую помещичью усадьбу, прочно вошедшую в русский дореволюционный быт и в русскую словесность. Так, анализируя творчество В. Хлебникова, П. А. Ворон пишет: «Усадьба <…> в контексте современного поэту дискретного мира предстает не только воплощением чаемой органики, но и предвестием ее всемирного распространения, а футурологический "город-сад" на русской почве становится одной из модификаций "усадебного топоса"» [Ворон (Скляднева): 76]. Важно отметить, что по своему замыслу город-сад — это не уединенный «вертоград заключенный», но соседство ряда автономных усадеб, объединенных зданиями общественного назначения как пространственным центром. Таким образом, он совмещал в себе характеристики усадьбы и дачного поселка, что оказалось весьма продуктивным в поиске оптимальной формы жизнеустройства для основной массы населения в XX в. Итак, возведенная во множественную степень усадьба становилась основой, молекулой будущего города-сада.

Неудивительно, что в 1920-е гг. именно город-сад стал градостроительной стратегией молодого советского государства. Как утверждает М. Г. Меерович, «идея города-сада составляла в послереволюционный период основу советской архитектурно-градостроительной политики», несмотря на то что встречала «резкое противодействие со стороны государственных органов <…> из-за ее социального содержания, <…> как утверждалось, связанного с капитализмом»: «тип отдельностоящего жилого дома с приусадебным участком (коттедж) рассматривался ею как абсолютно недопустимый для массового государственного и кооперативного строительства» [Меерович: 19]. В результате к началу 1930-х гг. идея города-сада «была заменена доктриной советского рабочего поселка» [Меерович: 20], воплощавшего принцип «трудо-мобилизационной и военно-мобилизационной организации населения» [Меерович: 12], жесткой связи с градообразующим производством и прикрепления человека к месту работы (см. также: [Меерович: 21]). При этом «вопросы формирования комфортной среды обитания отходили на второй план или вообще не ставились» [Меерович: 25].

Итак, в довоенном СССР сосуществовали «две принципиально разные архитектурно-градостроительные концепции: а) город-сад (автономное самоуправляемое поселение); б) соцгород (поселение при промышленности)» [Меерович: 29]. Первая стимулировала одно-двухэтажное строительство усадебного типа, вторая — возникновение стандартных многоэтажных городов-муравейников. Отказ на государственном уровне от идеи города-сада с 1930-х гг. запустил не только мегаполисную урбанизацию в стране, но и компенсаторно-дополняющий формат дачного времяпрепровождения. Как видим, проницательное наблюдение В. Г. Щукина о начале поэтизации в творчестве Б. Л. Пастернака 1930-х гг. съемной дачи как субститута окончательно утрачиваемой усадьбы подкрепляется социологическими данными (см.: [Щукин, 2024]).

В культурологическом плане описанная ситуация объясняется произошедшей в СССР на рубеже 1920–1930-х гг. рокировкой «культуры 1» (доминировавшей в 1920-е гг.) и «культуры 2» (доминировавшей в 1932–1954 гг.), по терминологии В. З. Паперного. Ученый исходит из того, что «некоторую часть событий русской истории (и среди них события, связанные с изменениями пространственных представлений) можно описать в терминах поочередного преобладания культур 1 и 2» [Паперный: 19]. Если «культуре 1» свойственно «горизонтальное», индивидуализирующее расселение людей, когда «ценности периферии становятся выше ценностей центра», то «культура 2 характеризуется перемещением ценностей в центр», «общество застывает и кристаллизуется» в массовой стандартизации [Паперный: 20], причем оба процесса носят циклический характер, последовательно сменяя друг друга, а на некоторых временны́х отрезках — сосуществуя.

Одновременно учитывая результаты исследований М. Г. Мееровича и В. З. Паперного, приходим к выводу о том, что город-сад с очевидностью является проявлением «культуры 1», а последующие советские города и мегаполисы — «культуры 2»; вытеснение города-сада из советской действительности 1930–1950-х гг. означало победу «культуры 2» в указанное время. Попробуем экстраполировать периодизацию В. З. Паперного (его исследование доходит лишь до конца 1950-х гг.) на дальнейшую социокультурную историю нашей страны в градостроительно-расселенческом аспекте. С 1960-х гг. в СССР начинается широкое садоводческое движение, когда промышленные города буквально обрастают утопающими в зелени дачными поселками, обитатели которых становятся счастливыми собственниками крошечных участков с каркасными домиками на них, при этом сохраняя свои городские квартиры или комнаты как основное место жительства. Крен в сосуществовании обеих культур обнаруживается в 1990-е гг., вместе с законодательным закреплением частной собственности на землю и строения, и продолжает медленно склоняться в сторону «культуры 1», несмотря на увеличивающиеся масштабы многоэтажной мегаполисной застройки во всех регионах страны.

Еще в 1990-е гг. в постсоветской России зарождается общественное движение по созданию «поселений родовых поместий» на основе принципов, изложенных в книжной серии «Звенящие кедры России»¹. В 2004 г. появляется концептуальное исследование А. С. Кривова и Ю. В. Крупнова «Дом в России. Национальная идея», выдвигающее одобренный А. И. Солженицыным проект «поместно-усадебной урбанизации» как «сценарий благоприятного и активно созидаемого будущего» России [Кривов, Крупнов: 156, 251]. Программа авторов — «уйти от образа городов как бетонно-каменных античеловеческих пространств <…> к образу экологических городов-садов, <…> составляющих <…> страну-сад Россию», другими словами — строить новую Россию как «страну-сад из усадебно-поместных городков», не барских, высокотехнологичных, современных [Кривов, Крупнов: 114, 118]. Так концепция города-сада начала XX в. через столетие вырастает в мечту о стране-саде.

Проект «усадьбизации» России в XXI в. существует уже на уровне Государственной Думы и региональных правительственных программ (в пилотном режиме осуществляемых в Белгородской области и на Дальнем Востоке). В условиях демографической убыли населения и размывания национально-цивилизационной идентичности России под прессом однополярной западной глобализации председатель Наблюдательного совета Института демографии, миграции и регионального развития Ю. В. Крупнов предлагает новую стратегию застройки и заселения обширных земель малоэтажными домами усадебного типа с прилегающими участками. Это, по его мнению, стимулирует восстановление российской семьи, ее многодетность, а также возврат к лучшим национальным традициям, сформированным усадебной культурой прошлых веков (см.: [Крупнов, 2023]).

Отказ же от города-сада в советское время, считают А. С. Кривов и Ю. В. Крупнов, уже в 1990-е гг. привел страну одновременно к четырем «тупикам»: «железобетонному», «коммунальному», «дачному», «цивилизационному» (см.: [Кривов, Крупнов: 51, 59, 68, 75]). Остановимся на двух последних. Дача воспринимается авторами книги в целом отрицательно — как суррогат усадьбы и по сути компенсаторно-дополняющий элемент городской застройки, как бесперспективное наследие индустриально-советского способа расселения. Однако при этом безоговорочно признается стихийная сила дачного движения как народного стремления к возрождению усадебного жизнеустройства.

Что касается «цивилизационного тупика», то авторы «Дома в России» призывают уйти от скученно-городской цивилизации западного типа к другой, основанной на тысячелетних российских традициях: ведь «усадьба — основа оригинального исторического расселения русского народа. И не только <…> русского». Раскрывая «архетипический смысл усадьбы-поместья для русской культуры», А. С. Кривов и Ю. В. Крупнов указывают на особый характер древнерусских, допетровских городов как скоплений усадеб и на вытекающее из этого факта типологическое сходство сельских и городских усадеб в России [Кривов, Крупнов: 122, 123]. Так, Москва вплоть до середины XIX в. оставалась «образцом российской поместной урбанизации»: во времена первых Романовых, в XVII в., «стольный град был необычайно широко раскинувшейся рыхлой агломерацией слобод, разделенных полями, вспольями и лугами. <…> Да, он не подходит под западную, европейскую схему, но совершенно очевидно отражает само отличие цивилизаций — русской и западноевропейской» [Кривов, Крупнов: 180–181]. Получается, что для оздоровления и возрождения России в XXI в. необходимо приглядеться к основам допетровской Руси XVI–XVII вв., в том числе к существовавшему в ней славяно-тюркскому симбиозу (подробнее см.: [Гумилев]). Именно там — наши усадебные корни, пусть и давшие наиболее значительные побеги на европеизированной имперской почве XVIII–XIX вв. Как уже отмечалось, эти идеи буквально витают в воздухе, стимулируя развитие в современной художественной литературе усадебного текста не столько в историко-ностальгическом, сколько в прогностическом ключе, — это и «Кысь» Т. Н. Толстой, и «Авиатор» Е. Г. Водолазкина, и «Дети мои» Г. Ш. Яхиной, и «Сад» М. Л. Степновой, и мн. др. Таким образом, открывается простор для эволюции литературной усадьбы в футурологической перспективе.

Усадьба и дача — нерв русской литературы, отзывающийся то болью утрат, то радостью гармоничного человеческого жизнеустройства на родной земле. Поэтому ранее отмеченный процесс деконтекстуализации литературной усадьбы в XX в., вычленения ее ценностного ядра из ушедшего историко-культурного контекста имперского периода русской истории (XVIII — начала XX в.), требует переноса архетипических усадебных смыслов в иной, нарождающийся, сквозящий будущим историко-культурный контекст. О. А. Гриневич (Нагель) частично исследовала в русле феноменологического метода отношения между усадебным текстом XVIII–XX вв. и «контекстами, которые формируются в сменяющих друг друга тенденциях деконтекстуализации и реконтекстуализации и механизме культурной метарефлексии» [Гриневич: 82]. Добавим, что указанные процессы продуктивно осмыслить и в рамках ориентированного на «большое время» цивилизационного подхода, чему, однако, должно быть посвящено отдельное, самостоятельное исследование.

Итак, будущее у русской литературной усадьбы, безусловно, имеется. На основе рассмотренных произведений современной литературы оно представляется не только богатым и разнообразным, но и облеченным в новые художественные формы, у истоков которых — категории гетеротопии усадьбы, усадебного габитуса, криптоусадебной мифологии, дачного мифа и усадебности. Благодаря способности усадебного топоса к новым культурным модификациям, в литературе XXI в. мы вправе ожидать произведений, связанных с обновленной русской (российской) усадьбой как городом-садом, окном в трансцендентные смыслы и евро-азиатским феноменом. Однако необходимо учитывать, что все упомянутые нами произведения конца XX — начала XXI в. написаны в контексте постмодернистской культурной ситуации с ее онтологической и антропологической неопределенностью, деконструкцией привычных бытийных смыслов, иерархий и нарративов (подробнее см.: [Богданова, 2013: 9–10]). Все они в той или иной степени манифестируют художественные направления метамодернизма («Кысь» Т. Н. Толстой, «Человек отменяется» А. П. Потёмкина, «Сад» М. Л. Степновой и др.), метафизического реализма («Блуждающее время» и «Империя духа» Ю. В. Мамлеева), собственно постмодернизма («День опричника» В. Г. Сорокина, “Transgumanism Inc.” В. О. Пелевина) и т. д. Современная проза показывает, что футурология русской усадьбы связана с «большим временем», что история русской усадьбы выходит за рамки имперского периода XVIII — начала XX в., которым раньше ограничивали ее существование.

¹ См.: Владимир Мегре: официальный сайт. URL: https://vmegre.com/ (07.06.2024).

作者简介

Olga Bogdanova

编辑信件的主要联系方式.
Email: olgabogda@yandex.ru
ORCID iD: 0000-0001-7004-498X

PhD (Philology), Leading Researcher at the Department of Russian Literature of the late 19^th — early 20th centuries

参考

补充文件