Ethnogenesis and region’s genesis in the making of historical Kabardino-Balkaria

Full Text

Введение История, как реконструкция и осмысление социального опыта, всегда отне-сена к определенному историческому субъекту, носителю этого опыта. Истори-ческая субъектность отдельных народов современной России кажется ныне «снятой» в их политическом согражданстве, в их социальной и культурной общности. Однако она сохраняет свое присутствие в структурах их личной и групповой идентичности, в их историческом самосознании. Но прошлое выгля-дит по-разному с точки зрения различных идентичностей. Это явление имеет не только общероссийское, но и региональное измере-ние. Такова ситуация в Кабардино-Балкарии, как и в некоторых других северо-кавказских республиках, обусловленная своего рода «полисубъектностью» ре-гионального исторического процесса. В обобщающей истории республики дол-жен быть осуществлен синтез национальных историй ее народов. Сложность научного решения соответствующих задач усугубляется давлением факторов, отражающих этнополитические коллизии начала 1990-х гг. Базовыми для дис-куссий того времени оказались глубинные исторические и эмоционально-психологические коннотации понятия «этническая территория», рассматривае-мой как «колыбель» и неотъемлемое достояние того или другого народа. С од-ной стороны, постулировалось: «Балкарцы, до появления кабардинцев на Цен-тральном Предкавказье, были единственным коренным населением этого края. Именно на нынешней территории Кабардино-Балкарии балкарцы сформирова-лись как этнос. Ни один другой народ не может сослаться на Кабардино-Балкарию как территорию своего зарождения и формирования» [Об этниче-ской… 1992: 6]. С другой – утверждалось: «В исторической науке бесспорным является тот факт, что древнейшим автохтонным населением Северного Кавказа (от берегов Черного моря и до современной территории Чечено-Ингушетии) яв-лялись древнеадыгские племена – носители т.н. майкопской раннебронзовой культуры (III тыс. до н.э.). Позднее существовавшие на Северном Кавказе куль-туры эпохи бронзы – «северокавказская» (II тыс. до н.э.), кубанская и прикубан-ская (I тыс. до н.э.) – обнаруживают прямую генетическую преемственность от майкопской культуры и поэтому можно считать также древнеадыгскими» [Ко-миссия пришла… 1993: 2]. Латентное присутствие подобных представлений в сознании этно-национальных активистов обнаруживается каждый раз вместе с возникновением вопросов этнополитического звучания. В региональном общественном дискурсе сохраняется такое видение прошлого, в котором кабардинский и балкарский народы выступают в качестве субъектов только «своей собственной» истории, а Кабарда и Балкария в качестве сугубо самостоятельных этнополитических обра-зований. Тем самым создается некоторое расхождение и напряженность между единым «республиканским» политико-правовым и социальным контекстом, в котором сегодня осуществляют свою жизнедеятельность все национальные группы населения и доминированием в их историческом сознании «множе-ственного», этнически сегментированного образа прошлого. История Кабарди-но-Балкарии как региона лишается собственного предмета. Но тогда и ее насто-ящее предстает формой без содержания, а будущее оказывается под вопросом. Автор вышедшего в 2020 г. вторым изданием историко-публицистического фо-лианта настаивает, что до 1922 г. не существовало самого понятия – Кабардино-Балкария, не существовало территориальной единицы – Кабардино-Балкария, а создание объединенной Кабардино-Балкарской автономной области в 1922 г. было исторической ошибкой. На повестке дня, по его мнению, стоит вопрос об исправлении этой ошибки – восстановлении Балкарии и Кабарды, которые су-ществовали до 1917-1922 гг. [Кучуков 2020: 583, 584]. При этом до сих пор отсутствует авторитетный исторический текст, связы-вающий воедино прошлое и настоящее региона и его народов – обобщающая история Кабардино-Балкарии. Ключевое значение на подступах к ней имеет вы-работка свободной от этноцентризма и убедительной научной трактовки вопро-сов «начала» истории региона, соотношения процессов этногенеза народов рес-публики и регионогенеза Кабардино-Балкарии как исторической области. Обобщающая история как познавательная форма всегда представляет собой определенное «прочтение», интерпретацию накопленной в науке совокупности конкретных результатов исследования данного объекта. Цель настоящей статьи заключается в прочтении основных результатов изучения проблем этнической и этнополитической истории народов Центрального Кавказа в эпохи древности и средневековья под определенным углом зрения: поиска путей достижения обобщенного, научно фундированного и социально приемлемого представления генезиса Кабардино-Балкарии как исторической области. Центральный для данной темы вопрос о соотношении процессов этногенеза и регионогенеза в истории Кабардино-Балкарии, насколько мне известно, нико-гда не ставился в качестве самостоятельной исследовательской проблемы. В си-лу этого не приходится говорить о состоянии ее изученности. С другой сторо-ны, практически вся историко-археологическая, историко-этнографи-ческая и собственно историческая литература по тематике древней и средневековой ис-тории региона так или иначе релевантна поставленной проблеме и представляет собой материал для ее анализа. Охватить его в полном объеме в рамках статьи было невозможно, и задача заключалась в том, чтобы осуществить своего рода репрезентативную для современного состояния исследований «выборку» работ для непосредственного рассмотрения. При решении этой задачи я ориентиро-вался на работы, которые в совокупности охватывают все основные этапы и ас-пекты этнической и этнополитической истории Центрального Кавказа эпохи древности и средневековья; не ограничиваются сугубо специальными и частны-ми вопросами, а предлагают решение более общих проблем; содержат материал и выводы, непосредственно касающиеся этногенеза народов Кабардино-Балкарии и ее становления как исторической области. При этом я стремился из-бегать обсуждения дискуссионных сюжетов по существу, ограничиваясь пред-ставлением существующих интерпретаций, поскольку конечная цель заключает-ся не в выборе из них какой-то предпочтительной, а в их обобщении. Отдельно следует остановиться на методологических проблемах изучения предмета настоящей статьи. Прежде всего, существует сильная взаимосвязь между методологическими основаниями обзорной статьи и принципами постро-ения регионального исторического нарратива. И в том, и в другом случае речь идет о некотором «прочтении» совокупности результатов научных исследова-ний в области истории региона. Отсюда – единство требований к обеспечению научной объективности для того и другого исторического жанра. В частности, для обоих жанров имеет силу то понимание объективности, которое было раз-работано немецким методологом Й. Рюзеном по отношению к историческому нарративу. Во-первых, если понимать объективность как вопрос отношения ин-терпретации к фактам, к исторической реальности, она в обоих жанрах опосре-дована аутентичным представлением состояния научных знаний об этой реаль-ности, упомянутым выше адекватным их «прочтением». Во-вторых, если пони-мать объективность как интерсубъективную значимость исторической интер-претации, она в обоих жанрах выражает отношение к культурному и социаль-ному контексту, внутри которого интерпретация строится, к которому она адре-сована и служит ориентации практической жизни [Rüsen 2005: 69-70]. Этот ас-пект понятия объективности выступает на первый план в контексте рассматрива-емой проблемы. В практическом плане интерсубъективная значимость (объективность) ис-торического нарратива достижима при сознательной опоре на те культурные факторы, замечает Й. Рюзен, которые позволяют людям регулировать различия и напряженности в процессе формирования идентичностей. Поскольку всякая идентичность имеет частный характер, такое регулирование должно базировать-ся на универсальном основании. Таким основанием служит категория равенства. По отношению к многообразию идентичностей категория равенства выступает как нормативный принцип взаимного признания и признательности различий в культуре [Рюзен 2001: 25]. Объективированно-рациональной формой воплоще-ния этого принципа является система конституционно-правового регулирования межличностных и социальных отношений в современном обществе. Речь здесь идет не о реальном состоянии этих отношений, а об официально принятой об-ществом системе принципов и норм, закрепляющих равенство прав и свобод че-ловека и гражданина независимо от пола, расы, национальности, языка, проис-хождения и любых других обстоятельств. Они воплощают не простое продол-жение местной социокультурной и политической традиции, а ее качественное обновление. В своей идеально-типической ипостаси они выполняют методоло-гическую функцию, позволяя проследить как должны трансформироваться прошлые образцы деятельности, чтобы быть включенными в современные условия. Прошлое остается в прошлом, но наделяется другим будущим [Rüsen 2005: 76]. Никакие притязания, основанные на опыте прошлого, не могут вклю-чаться в опыт настоящего в нарушение принципа равенства. В теоретическом плане интерсубъективная значимость (объективность) обеспечивается использованием четко сформулированных концептуальных средств, а не метафор. Это придает интерпретации ясность и прозрачность, поз-воляющую выстраивать, подтверждать либо опровергать аргументацию [Rüsen 2005: 76]. Для случая обобщающих или обзорных построений это означает, что в конечном счете их результаты обусловлены теоретическими средствами дис-циплин, в рамках которых были получены обобщаемые результаты – археоло-гии, антропологии, этнографии, лингвистики, истории. Их теоретические прин-ципы и положения входят в методологический арсенал обобщающих работ «по умолчанию». Но есть необходимость обозначить те элементы дисциплинарных методологий, которые представляются наиболее существенными в контексте данной статьи и которые в явном виде не учитываются в большинстве работ по региональной истории. Первый из них относится к современным представлениям о содержании понятия «археологическая культура» и его соотношения с этносом. В научной традиции предполагалось, что археологическая культура есть материальное вы-ражение реальных групп и народов. В последние десятилетия все более утвер-ждается точка зрения на археологическую культуру не как материальное выра-жение реальных групп и народов, а как на аналитическую категорию, предна-значенную для описания типологически близких между собой групп памятников [Крадин 2009: 10]. Поскольку археологическая культура является в строгом смысле формальным, классификационным понятием нельзя говорить о ее сов-падении с социальной общностью. Правомерно, скорее, рассматривать археоло-гическую культуру как научную конструкцию, соотносимую с социальной общ-ностью. Социальные общности в археологии обычно отождествляются с этно-сом, но есть ещё и этно-социальный организм, и социальный организм, и груп-пы, принадлежащие к одному хозяйственно-культурному типу. Таким образом, всегда существует хотя бы несколько потенциальных возможностей интерпре-тации конкретной археологической культуры [Классификация… 2013: 131, 134, 135]. Для географически масштабных археологических культур все чаще при-меняется понятие культурно-историческая общность (КИО). Когда говорят Майкопская, Северокавказская, Кобанская культурно-историческая общность, подразумевают как наличие общих элементов и типологических черт, так и ва-риативность культурных комплексов в ареале этих культур. Но и это понятие подвергается критике, поскольку в археологии термин «общность» подразуме-вает, как правило, общность этническую, тогда как напрямую переходить от ар-хеологических культур к этнографическим общностям невозможно, полагал Л.Т. Яблонский: «Неодушевленные «археологические культуры» никак не могут образовывать общности, как их не могут образовывать даже совершенно одно-типные горшки или мечи, по природе своей не обладающие социальными харак-теристиками» [Яблонский 2013: 36, 37]. Общий вывод из этих положений за-ключается в том, что этноязыковая атрибуция археологических культур должна осуществляться с большой осторожностью. Второй, существенный для интерпретации процессов этногенеза и регионо-генеза в истории Кабардино-Балкарии, но мало учитываемый в литературе ме-тодологический момент, касается соотношения потестарно-политических струк-тур и этнических общностей и процессов. Л.Е. Куббель специально исследовал соотношение потестарных или политических структур и этнических общностей феодальной эпохи в процессе общественного развития [Куббель 1988: 164-189]. Его концепция строится на основе предложенного Ю.В. Бромлеем различения этноса как культурно-языковой общности людей, характеризующейся сознани-ем своего единства и отличия от всех других подобных образований (самосо-знанием), фиксированным в самоназвании (этникос) и этносоциального орга-низма как совокупности людей одной этнической принадлежности, входящих в состав отдельного социального организма (ЭСО). Такие образования наряду с этнической (прежде всего культурной) обычно обладают территориальной, эко-номической, социальной и политической общностью [Бромлей 1983: 58-59; 62-63]. Л.Е. Куббель показывает, что потестарные или политические структуры вы-ступают в качестве того ядра, вокруг которого консолидируется ЭСО. Они иг-рают роль арматуры, скрепляющей этот ЭСО, и тем самым выполняют очень важную этническую функцию. Потестарная или политическая организация обеспечивает рамки, регулирующие функционирование ЭСО и при его укрупне-нии, и при его разделении. В первом случае само расширение ЭСО, тем более его единство в новых рамках, особенно на первых порах, немыслимо вне доста-точно эффективной структуры власти. А при разделении той или иной этниче-ской общности на более мелкие единицы образующиеся новые, «дочерние» общности точно так же нуждаются в какой-то организационной структуре, ко-торая одна только и могла им позволить функционировать в качестве самостоя-тельных ЭСО [Куббель 1988: 170-171]. На основе одного этникоса могут воз-никнуть несколько ЭСО, что представляется достаточно очевидным примени-тельно к адыгскому и карачаево-балкарскому этносам/этникосам. Может ли ге-незис Кабарды и Балкарии быть описан и объяснен как сугубо этнический про-цесс (парциации, сепарации, сегментации) или первичным следует считать ста-новление особой социальной и потестарно-политической организации на данной территории? Здесь возникает третий, методологически значимый для целей этой статьи момент – пространственный подход в археологических и исторических исследо-ваниях. Его актуальность для истории Кабардино-Балкарии обусловлена тем очевидным обстоятельством, что она представляет собой именно простран-ственное образование – этно-социо-пространственную единицу исторического процесса. В современной литературе обосновывается фундаментальный харак-тер пространственного подхода в археологии и этнической истории, поскольку только географическая территория действительно может являться ареной фор-мирования культурных общностей или их распада. Полем археологии, отмечал Л.Т. Яблонский, является структурирование и характеристика материальной и духовной культуры историко-культурных областей, то есть понятий географи-ческих [Яблонский 2013: 37]. В более общем смысле говорят о «пространствен-ном повороте» мировой историографии, что выдвигает на передний план ее научных интересов историю субнациональных и транснациональных регионов [Репина 2019]. Пространственный подход определил сам объект и предмет дан-ной статьи. Объектом ее является регион, который в литературе получает двоя-кое обозначение – «Центральное Предкавказье» или «Центральный Кавказ». Их географические рамки определяются практически одинаково. Согласно В.Б. Ко-валевской, географически в Центральное Предкавказье принято включать Ку-банско-Терское междуречье: на западе его границей является Уруп, на севере – степи Ставропольщины и Ставропольская возвышенность, на востоке – совре-менная граница с Дагестаном, на юге – Кавказский хребет [Ковалевская 1981а: 83]. В.А. Кузнецов определяет Центральный Кавказ, как территорию между ре-ками Большая Лаба на западе и Аргун на востоке, которую в кавказоведении принято членить на три зоны – степное Предкавказье, предгорная равнина, гор-ный Кавказ [Кузнецов 1997: 161]. Предметом анализа является современное со-стояние и проблемы изучения в научном кавказоведении этнических и этнопо-литических процессов в этом регионе в древности и в средние века с точки зре-ния перспектив обобщенного представления процессов формирования кабар-динского и балкарского народов и становления исторической Кабардино-Балкарии. Древность: этнос и археология В рамках академического дискурса наиболее ранние этапы этногенеза ады-гов и карачаево-балкарцев возводятся к носителям археологических культур бронзового века на Северо-Западном и Центральном Кавказе. Прежде всего, это майкопская культура раннебронзового периода. Дело не только в том, что для Западного и Центрального Кавказа она была главенству-ющей в соответствующую эпоху (Карта 1). В традиции отечественной археоло-гии ее памятники рассматриваются в качестве реальной подосновы древностей средней бронзы. Генетическую связь майкопской культуры с северокавказской культурно-исторической общностью II тыс. до н.э. признают ведущие специали-сты (В.И. Марковин, А.А. Формозов, Р.М. Мунчаев, И.М. Чеченов, А.Л. Нечи-тайло). В свою очередь, племена северокавказской культуры не исчезли в по-следующее время. По мнению И.М. Чеченова, В.Б. Виноградова, В.И. Козенко-вой и др. прослеживаются элементы ее трансформации в кобанскую культуру [Марковин 1990a: 107, 108]. Отметив в работе 1994 г., что хронология майкопской культуры остается неразработанной, Р.М. Мунчаев полагал, что она может быть датирована от конца IV до третьей четверти III тысячелетия до н.э. [Мунчаев 1994: 171]. В бо-лее поздней литературе приводится датировка с начала IV до начала III тысяче-летия до н.э. (3900-2900/2800 гг. до н.э.), причем это рассматривается лишь как вероятностный диапазон ее существования, а не конкретное календарное время [Кореневский 2004]. В.И. Марковин и Р.М. Мунчаев в работе 2003 г. обознача-ют как ранний этап развития майкопской культуры конец IV – первую половину III тысячелетия до н. э., когда ареал этой культуры ограничивался северо-западной и центральной частью Северного Кавказа. Но уже к середине III тыся-челетия до н.э. майкопские племена еще шире осваивают данные области Пред-кавказья и проникают на смежные территории, в частности, в Северную Осетию, Чечню и Ингушетию. Исходя из общей концентрации памятников, авторы выде-ляют как наиболее густо заселенные области Северного Кавказа в III тысячеле-тии до н.э. Прикубанье и Кабардино-Пятигорье, особенно бассейны Кубани и ее притоков, а также Баксана, Чегема и других рек [Марковин, Мунчаев 2003: 53]. Еще в середине 1970-х гг. Р.М. Мунчаев показал, что майкопская культура «двуприродна». В ней есть сугубо местный элемент, восходящий к предше-ствующим эпохам. Вместе с тем в ней присутствует и другой элемент, который, является результатом несомненных переднеазиатских влияний. Это, по всей ве-роятности, и стимулировало наблюдаемый во второй половине III тыс. до н.э. культурный подъем на Северном Кавказе [Мунчаев 1975: 413]. Предполагается, что на рубеже или в самом начале III тысячелетия до н. э. на Северный Кавказ начали проникать отдельные группы населения из Ближнего Востока [Марко-вин, Мунчаев 2003: 78]. Несомненная связь Майкопской культуры с культурами Ближнего Востока – от Северной Месопотамии до Восточной Анатолии отмеча-ется в посвященной ей статье Ю.Ю. Пиотровского в Большой российской эн-циклопедии . С.Н. Кореневский констатирует, что справедливость тезиса Р.М. Мунчаева о многокомпонентности майкопско-новосвободненской общности как сложного и неоднородного явления только подтверждалась в дальнейшем но-выми материалами [Кореневский 2004: 92]. Карта 1. Памятники майкопской культуры Источник: [Мунчаев 1975: 171] Наряду с этим в археологической литературе обсуждается вопрос о ло-кальных вариантах майкопской культуры. Выделялись варианты западный (при-кубанский) и восточный (терский) [Чеченов 1974а: 60, 61], прикубанский, тер-ский и степной [Нечитайло 1991: 13, 15]. В.А. Трифонов систематизирует па-мятники майкопского круга в рамках культурно-исторической общности, разви-вающей три основные традиции – майкопскую (усть-джегутинскую), западно-кавказскую и новосвободненскую [Трифонов 1991а: 28-29]. Рассмотрев этот во-прос с точки зрения локализации круговых керамических форм, а также иных бытовых предметов майкопцев, С.Н. Кореневский пришел к выводу о возмож-ности выделения четырех вариантов: галюгаевско-серёгинского, псекупского, долинского, новосвободненского, но эта типология пока не общепризнана [Ко-реневский 2004: 49-63]. Е.И. Крупнов соотносил майкопский, «северо-западный» вариант археоло-гических культур эпохи ранней бронзы с западнокавказской, «абхазо-адыгской» группой кавказских языков [Крупнов 1964: 40-41]. В пользу этого говорили территориальная близость ареала майкопской культуры и зоны расселения со-временных народов, говорящих на абхазо-адыгских языках [Кореневский 2004: 7]. В историко-этнографической литературе воспринималось как установившее-ся в науке мнение то, что майкопцы – далекие предки именно адыгов [Федоров 1983: 29]. Археологи высказывались об этнической принадлежности майкопской культуры с осторожностью. Р.М. Мунчаев полагал, что ее «местный элемент» возможно отражал местный этнический массив, говоривший на западно-кавказских языках, а другой ее элемент, по всей вероятности и стимулировав-ший общий подъем второй половины III тыс. до н.э., связан с пришлыми племе-нами. Надежными данными для ответа на вопрос об их этноязыковой принад-лежности, по оценке автора, на тот момент наука не располагала. Все же он до-пускал, что майкопские племена в целом сыграли определенную роль в даль-нейшем этногенетическом развитии населения Кавказа и в частности Северо-Западного Кавказа [Мунчаев 1975: 413, 415]. В 1980-х гг. в работах Н.А. Николаевой, В.А. Сафронова, А.Д. Резепкина, И.М. Мизиева были выдвинуты гипотезы относительно этнической атрибуции майкопской культуры, которые связывали ее с носителями индоевропейской, семитской, тюркской групп языков, основываясь на археологических или линг-вистических аргументах [Мизиев 1986; Мизиев 1990; Николаева 1987; Резепкин 1989; Сафронов 1989; Сафронов 1990]. В дискуссии 1990 г. на страницах жур-нала Советская археология и в последующих публикациях эти гипотезы были подвергнуты критическому анализу и оценке [Марковин 1990a; Марковин 1990b; Марковин 1996; Мунчаев 1994; Кореневский 1990; Чеченов 1990]. Резюмируя содержание семитской, тюркской и индоевропейской версий в работе 1994 г., Р.М. Мунчаев отмечал: получается, что в эпоху ранней бронзы на Северном Кавказе обитали представители всех крупных языковых семей, кроме кавказской. Где же жили в это время коренные народы Северного Кавка-за, в частности абхазо-адыгские племена? Или они тогда вообще не существова-ли? В таком случае, когда они появились на Кавказе и откуда? Если даже не принимать во внимание остальное, только постановка данных вопросов, под-черкивал Р.М. Мунчаев, заставляет скептически относиться к упомянутым выше выводам и гипотезам. Вместе с тем он оговаривал, что нет ни одного памятника, в котором зафиксирован язык (или языки), на котором, возможно, говорило население Предкавказья в эпоху ранней бронзы [Мунчаев 1994: 165-166]. В работе 2004 г. С.Н. Кореневский вслед за некоторыми лингвистами [Ды-бо 1994] выразил скептическое отношение к отождествлению археологической культуры прямо с языковым мононосителем. Он соглашался, что среди суще-ствующих гипотез об этноязыковой принадлежности носителей майкопской культуры наименее подвержена критике абхазо-адыгская и хаттская версии, но указывал на большую сложность их подтверждения в связи с глубокой древно-стью исследуемой культуры и с неясностью критериев в однозначной правоте подобного предположения. Для него представлялось ясным, что племена май-копско-новосвободненской общности говорили на одном из широко распро-страненных на Северном Кавказе языков, но каком? [Кореневский 2004: 97, 98]. В обзоре актуальных проблем изучения майкопской культуры, опубликованном в 2008 г., С.Н. Кореневский не включил в их число проблему этноязыковой ат-рибуции [Кореневский 2008]. Современная лингвистика исходит из того, что существовал общий северо-кавказский праязык, язык-основа или отдельная надсемья. В концепции С.А. Старостина она распалась на праабхазо-адыгский и пранахско-дагестанский око-ло середины VI – начала V тыс. до н.э. [Старостин 1985: 74-94]. Согласно но-вейшей работе А.С. Касьяна единственный возможный претендент на майкоп-скую культуру – это носители северокавказского праязыка. По его оценке, севе-рокавказский праязык разделился на восточнокавказскую и западнокавказскую ветви около 3800 г. до н.э. Это совпадает с принимаемой им датировкой воз-никновения майкопской культуры: предмайкопская культура Мешоко 4500-3850 до н.э., майкопская – 3850-3300 и продолжающая ее новосвободненская культура 3300-2500 до н.э. В свою очередь западнокавказский праязык разде-лился на абхазо-абазинскую, убыхскую и адыго-кабардинскую ветви около 650 г. до н.э., т.е. значительно позже времени существования майкопской культуры [Касьян 2015: 42, 43, 180]. С.А. Кореневский полагает, что наличие существен-ных различий в керамическом комплексе майкопско-новосвободненской общно-сти, служит показателем ее гипотетической этнокультурной неоднородности, и не исключает полиязычности населения, наличия у него диалектов какого-то древнего одного или нескольких языков [Кореневский 2004: 98]. Однако в но-вейшей обзорной работе, посвященной этногенезу и этнополитической истории Северного Кавказа, авторы воспроизводят ранее высказанные положения о том, что еще в майкопское время вместе с понтийским типом праадыгские диалекты могли распространиться на восток вплоть до Чечни (элементы адыгской речи отложились в нахском языке), что в Северной Осетии (Дигории) понтийский антропологический тип сохранялся еще в средние века, а абхазо-адыго-осетинские сходства в области языка и культуры достаточны, чтобы говорить об общей этнокультурной основе [Великая и др. 2019: 116]. Общность археологических памятников среднего бронзового века, охваты-вавшая значительную часть Северного Кавказа обозначают как северокавказ-скую культуру или северокавказскую культурно-историческую общность. По-разному определяются хронологические рамки существования Северокавказ-ской культуры. В статье Большой российской энциклопедии она датируется 2900/2800–2200 гг. до н.э. Л.С. Клейн в обзорной статье для сайта Гено-фонд.рф датирует ее 3000/2900-1500 гг. до н.э. Более традиционную и устояв-шуюся в науке датировку 2300/2100-1400/1200 гг. до н.э. приводит автор соот-ветствующего раздела в обобщающем труде «Эпоха бронзы Кавказа и Средней Азии. Ранняя и средняя бронза Кавказа» В.И. Марковин [Марковин 1994: 283]. Еще одна проблема связана с обширностью ареала рассматриваемой куль-туры (Карта 2). Карта 2. Памятники северокавказской культурно-исторической общно-сти а - археологические памятники, б - условная граница культурно-исторической общности, в - зона стыка культур. Источник: [Марковин 1994: 256] Положивший начало специальным исследованиям северокавказской куль-туры В.И. Марковин пришел к выводу о предпочтительности ее обозначения как «северокавказской культурно-исторической общности» ввиду того, что на столь огромной территории, как Северный Кавказ с его зональными членениями не могло быть единой культуры, которая бы от края и до края развивалась рав-номерно и одинаково. В северокавказской общности он выделял несколько ло-кальных вариантов (прикубанский, верхнекубанский («джегутинский»), кабар-дино-пятигорский, дигорский и прикаспийский), каждый из которых имеет свои характерные черты [Марковин 1994: 283]. Северокавказская культурно-историческая общность охватила всю зону предшествующих майкопской и но-восвободненской культур и небольшую часть зоны куро-аракской культуры . Сходство ее памятников с предшествующей им майкопской культурой пред-ставляется ряду исследователей не чисто случайным, а, возможно, вскрываю-щим коренные, генетические связи. При этом оговаривается, что становление культуры северокавказской общности нельзя рассматривать только как даль-нейшее развитие одной майкопской культуры. Определенное влияние на ее формирование имели и степные племена, в первую очередь катакомбной куль-туры, а также носители куро-аракской культуры [Марковин 1994: 258, 261]. Не-которые специалисты рассматривают сходство культуры племен, входивших в северокавказскую общность, с майкопской культурой лишь как результат сосу-ществования древнего населения на определенном этапе [Черных 1966: 40]. Еще одна точка зрения отвергает прямую связь северокавказской с майкопской или новосовободненской: между ними вклиниваются ямная и новотиторовская культуры, а вне Прикубанья майкоп и северокавказскую разделила куро-аракская культура [Трифонов 1991б]. По мнению других авторов в северокав-казской культуре прослеживаются лишь отдельные элементы, связываемые с майкопской культурой. Выясняется, что заметное участие в формировании культуры приняли поздние куро-аракцы, а также некоторые степные племена Предкавказья и, возможно, более отдаленных европейских территорий [Дударев и др. 2020: 40]. Что касается этноязыковой атрибуции северокавказской общности, то носи-телями ее вариантов (или возможных культур), согласно В.И. Марковину, явля-лись близкородственные племена, скорее всего, очень далекие предки совре-менного населения Северного Кавказа. Однако сложность и динамизм этнокуль-турных процессов в древности делает полное сопоставление реконструируемых культурных вариантов с современным населением Северного Кавказа весьма рискованным [Марковин 1994: 285]. Для периода поздней бронзы и раннего железа наибольший интерес вызы-вает кобанская культура. Территориально она охватывала центральную часть Большого Кавказского хребта, по обе его стороны, от верховьев Кубани до Да-гестана (территория современных Кабардино-Балкарии, Карачаево-Черкесии, Ингушетии, западных районов Чечни, Северной и Южной Осетии, прилегающих районов Грузии, юга Ставрополья) (Карта 3). Общие хронологические рамки ее существования охватывают XIV-IV вв. до н.э. и подразделяются на четыре пе-риода – протокобанский, ранний, «классический», поздний [Козенкова 1996]. Происхождение кобанской культуры остается дискуссионным вопросом. При этом кобанская культура на всех этапах своего развития предстает как культура автохтонного прочно оседлого населения. Ее автохтонность не исключает сме-шения и контактов, включения чужеродных элементов при сохранении древнего хозяйственно-культурного и этнического ядра. К концу советской эпохи в оте-чественной науке утвердилось представление о том, что древняя кавказская эт-ническая общность носителей кобанской археологической культуры стала мощ-ным субстратом в последующем формировании почти всех современных наро-дов Северного Кавказа от Кубани на западе до Дагестана на востоке [Козенкова 1989: 265, 267]. В ареале кобанской культуры Е.А. Крупнов выделял централь-ный, западный и восточный варианты и рассматривал их как культуры отдель-ных племенных образований в рамках довольно однородного общекавказского этнического массива [Крупнов 1960: 397-398]. Карта 3. Памятники кобанской культуры Источник: [Козенкова 1989: 253]. В статье 1981 г. В.И. Козенкова показала, что памятники рубежа II-I тыся-челетия до н.э. и до середины I тысячелетия до н.э. из района междуречья Бак-сана и Урупа следует рассматривать как памятники западного варианта кобан-ской культуры. [Козенкова 1981: 37-40]. В свою очередь далее с запада он гра-ничил с ареалом, который одни исследователи рассматривают в качестве само-стоятельной прикубанской культуры, а другие – в качестве прикубанского очага металлургии и металлообработки, типологически близкого к кобанской культу-ре. В обобщающей «Истории народов Северного Кавказа» было зафиксировано это двойственное понимание (Карта 4). Карта 4. Схема распространения археологических культур Северного Кавказа. Вторая половина II тысячелетия до н.э. 1 – Срубная культура. 2 – Прикубанская культура. Прикубанский очаг ме-таллообработки. 3 – Кобанская культура. 4 – Каякентско-харачоевская культу-ра. Источник: [История народов… 1988: 59]. Западный вариант кобанской культуры ранних периодов (конец XII – сере-дина VII в. до н.э.) занимал западную часть центрального Кавказа, в основном горно-предгорную, и водную систему Эльбруса. Его южная граница проходила по Главному Кавказскому хребту, западная – по верховьям левобережья р. Уруп, восточная – по правобережью р. Кумы и междуречью Баксана и Чегема. Центральный вариант занимал срединную часть центрального Кавказа, в основ-ном горно-предгорную и водную систему Казбека по обе стороны Большого Кавказского хребта. Восточный вариант кобанской культуры занимал главным образом северо-восточную часть Кавказа: бассейн р. Сунжи и среднее течение Терека, очерчиваясь с севера по правобережью Терека. Западная граница рас-плывчато фиксируется в междуречье Ассы и Терека, а восточная – по бассейну р. Аксай, захватывая частично ее правый берег [Козенкова 1989: 254, 256, 259]. В работах В.Б. Виноградова и И.М. Чеченова было предложено более де-тальное членение локальных вариантов кобанской культуры. По В.Б. Виногра-дову они включали в себя Пятигорский; Центрально-Кавказский горный (с де-лением на внутренние группы: Иронскую, Дигорско-Балкарскую, Юго-Осетинскую и Сунженско-Аргунскую); Предкавказский плоскостной. Эти вари-анты связывались с племенами предков чеченцев и ингушей и кавказских ком-понентов в этногенезе осетин и балкарцев [Виноградов 1972: 184-263]. И.М. Че-ченов выделил и картографировал Пятигорский, Терско-Сунженский и Горный варианты (в последний входили западная – балкарская, центральная – северо-осетинская, восточная – вайнахская и южная – юго-осетинская группы памятни-ков) [Чеченов 1974b]. По оценке И.М. Чеченова и Б.Х. Атабиева, кобанская культура и ее локальные варианты сложились и развивались на довольно раз-личной культурной «субстратной» основе. Горный – видимо, на основе памят-ников посткуро-аракской культуры конца III – первой половины II тыс. до н.э. Терско-сунжеский – на основе многочисленных памятников «северокавказской» культуры той же территории. Памятники Пятигорского (Западного) локального варианта предгорьев региона от западной части Кабардино-Балкарии до Верхне-го Прикубанья очень близки памятникам предшествующей «северокавказской» культуре того же района, которые в свою очередь, территориально и, возможно, генетически связаны с дольменообразными гробницами майкопской культуры [Чеченов, Атабиев 2008]. В литературе присутствует точка зрения существенно отличающаяся от из-ложенных выше. В ней подвергается сомнению тезис о том, что в Центральном Предкавказье существовала единая, но состоящая из трех локальных вариантов кобанская культура. Собственно кобанскую культуру, согласно этой точке зре-ния представляет только ее центральный локальный вариант, западный локаль-ный вариант – это самостоятельная каменномостско-березовская культура, род-ственная кобанской, а так называемый восточный вариант это отдельная культу-ра, не связанная ни с кобанской, ни с каменномостско-березовской культурами [Фоменко 2015: 15, 16]. Памятники каменномостско-березовской культуры изу-чала Н.Л. Членова, пришедшая к выводу о ее связи с протомеотским памятни-кам и близости тех и других к степной киммерийской культуре. На этом осно-вании она допускала, что киммерийцы – это «автохтонное население Северо-Западного Кавказа (а может быть, и восточного побережья Черного моря) и один из прямых предков абхазо-адыгов» [Членова 1984: 83]. Эта точка зрения получила некоторую поддержку в профессиональной среде, но не стала широко признанной. В целом материальная и духовная культура современных народов цен-тральных предгорий Кавказа (как тюркоязычных балкарцев и карачаевцев, так и ираноязычных осетин и кавказоязычных вайнахов) традиционно возводится к кобанской культуре, которая оценивается как «древнейший пласт национальной культуры современных карачаевцев, балкарцев, осетин и вайнахов» [Козенкова 1989: 267]. Однако идея кобанского субстрата, как единственно возможного, встречает возражения со стороны физической антропологии. Характеристики краниологических особенностей носителей кобанской культуры существенно отличаются от особенностей современных представителей народов центральных предгорий Кавказа [Герасимова 2013: 54]. Еще в работе 1986 г. В.М. Батчаев, возражая против сведения этнического субстрата горцев Большого Кавказа к кобанской культуре, напоминал, что окончательное формирование кавкасион-ского антропологического типа исследователи относят еще к началу II тыс. до н.э., а ряд так называемых «кобанских» реминисценций (склепы, каменные ящи-ки, башенное зодчество и пр.) обнаруживают свои исходные формы еще в мате-риалах докобанского периода [Батчаев 1986: 125]. Еще одна проблема связана с затруднительностью языковой идентифика-ции племен носителей кобанской культуры. Л.С. Клейн подчеркивает, что дан-ные о языке племен кобанской культуры отсутствуют, а тюркоязычие карачаев-цев и балкарцев, так же как ираноязычие осетин – продукт боле позднего време-ни . Будучи автохтонами кобанцы теоретически должны были говорить на ка-ком-то северокавказском языке. Но как замечает В.Б. Ковалевская нет никаких строгих оснований, чтобы проводить в пределах Центрального Предкавказья границу между западно- и восточнокавказскими языками для той исторической эпохи, которая предшествовала появлению на Кавказе ираноязычных кочевни-ков. Ни для разных локальных вариантов кобанской культурно-исторической общности, ни для всей общности нельзя говорить о языковой принадлежности их носителей [Ковалевская 2005: 177]. Однако И.М. Чеченов и Б.Х. Атабиев, допуская, что создатели и носители кобанской культурно-исторической общно-сти могли принадлежать к разным этнолингвистическим группам, считали веро-ятным, что в ареале Пятигорского локального варианта проживали в основном племена, родственные протоадыгейской этнической группе, а в районе Горного локального варианта – протовайнахи [Чеченов, Атабиев 2008]. С.Л. Дударев и С.Н. Савенко в недавнем обзоре историографии феномена кобанской культуры касаясь проблем этнического отождествления кобанской культурно-исторической общности, констатируют, что большинство специалистов призна-ют ее кавказские корни (адыго-абхазские, нахские, картвельские), однако огова-ривают, что относительно этнокультурной атрибуции кобанской КИО «остают-ся вопросы» [Дударев, Савенко 2019: 76]. Наиболее адекватной современному состоянию источников В.А. Кузнецов считает версию о принадлежности кобан-ской культуры на всей ее территории аборигенным горно-кавказским племенам, язык которых нам неизвестен [Кузнецов 2015: 12]. Однако уже в позднекобанский период (середина VII – начало IV в. до н.э.) фиксируется резкая деформация традиционной культуры, связанная не только с овладением железоделательным и железокузнечным искусством, но начавшимся интенсивным продвижением в Предкавказье и Закавказье степных ираноязыч-ных кочевников скифо-савроматского облика [Козенкова 1996: 101]. В советской историографии исторический процесс на Северном Кавказе с начала эпохи раннего железа (VIII в. до н.э.) и до IV в. н.э. включительно рас-сматривался в плоскости относительно устойчивого, преемственного развития автохтонных северокавказских культур при активных процессах иранизации Кавказа в скифскую и сармато-аланскую эпохи [История народов… 1988: 69-70]. Первоначально Северный Кавказ вошел в историю скифов как путь в Пе-реднюю Азию, но исследователи пришли к выводу о постоянном присутствии скифов на Северном Кавказе в VII-VI и даже в VII-V вв. до н.э. [Петренко 1989: 216, 219]. Этим обусловлена глубина культурного и демографического воздей-ствия скифов на местное население. Так, В.Б. Ковалевская находит показатель-ными для оценки степени скифского влияния на местное население антрополо-гические материалы из могильника на месте слияния рр. Уллубаганалы и Эшка-кон в Карачаево-Черкесии. Они демонстрируют более высокое сходство со скифскими группами Приднепровья и Причерноморья, чем с северокавказскими группами. В.Б. Ковалевская полагает, что многочисленные факты влияния ски-фов на местное население в долине р. Эшкакон позволяют уверенно объяснить этот факт тем, что антропологическое взаимодействие между скифскими и ко-банскими племенами было настолько тесным, что первоначальный антрополо-гический облик населения кобанской культуры растворился в массе скифских племен. Исторические свидетельства, палеоантропологии, данные лингвистики и археологический материал свидетельствуют о смешанном составе кобанского населения в VII-VI вв. до н.э. Соответственно культуру этого периода В.Б. Ко-валевская считает качественно отличной от «классической Кобани» и гетероген-ной, что позволяет условно определить ее как «скифо-кобанскую» [Ковалевская 2005: 64]. На Северо-Западном Кавказе практически одновременно со скифским про-никновением на Кавказ и позднекобанским периодом на Центральном Кавказе античные письменные источники фиксируют большой массив оседлых племен меотов, занимавших обширную территорию в Приазовье и в Прикубанье. На основании археологических материалов исследователи считают, что в VII в. до н.э. – III в. н.э. меоты жили по нижнему и среднему течению Кубани, от станицы Прочноокопской до устья и в большой дельте Кубани. В I в. до н.э. – III в. н.э. часть меотов занимала также дельту Дона. Таманский полуостров и прилегаю-щие к нему районы к югу от Кубани занимали синды. Источники дают основа-ния и для включения их в состав в меотов, и для противопоставления им. Соот-ветствующие позиции представлены в научной литературе. По Черноморскому побережью античные авторы указывают керкетов, торетов, зихов и другие пле-мена, часть из которых причисляют к меотам [Каменецкий 1989: 224]. Господствующая в науке точка зрения признает меотов этносом, группой родственных племен, единых по культуре и языку. Что касается этно-языковой принадлежности меотов, то наиболее влиятельна гипотеза о том, что меоты яв-ляются предками адыгов [Каменецкий 1989: 225]. Наряду с этим некоторые ав-торы относят меотов к иранцам, полагая, что названия части меотских выдает их иранский характер (дандарии, аспургианы), а также на ираноязычность меотов указывает окончание «ты» в ряде их этнонимов [Лавров 1978: 39-40]. О.Н. Тру-бачев относил следы языка синдо-меотов к индоарийской ветви индоевропей-ской языковой семьи [Трубачев 1978: 35, 38]. Более взвешенные выводы дела-ются при подходе, который учитывает, с одной стороны, общий контекст гене-тической связи, существующей между майкопской культурой и культурами по-следующих эпох, а с другой – строится на детальной проработке проблемы. Ос-новываясь на характеристиках памятников раннемеотского периода (конец VII – начало IV в. до н.э.) на Черноморском побережье, Р.Ж. Бетрозов полагал, что культура финальной бронзы имела продолжение в культуре синдо-меотов и, та-ким образом, протоадыгское население античной эпохи являлось прямым по-томком древнейших племен – носителей бронзовых культур III-II тыс. до н. э. Вместе с тем формирование меотов и их культуры проходило под воздействием ираноязычных киммерийцев и скифов, а может быть, в определенной степени и индоариев [Бетрозов 1998: 122, 130, 156-157]. В новейшей работе это положе-ние получило развитие и конкретизацию применительно к этногенезу синдов, который реконструируется (на материале эволюции погребальных традиций) как процесс формирования в VI в. до н.э. в районе современной Анапы новой этнокультурной общности в результате слияния прибрежного, возможно, индо-арийского населения и продвинувшихся из горных районов носителей адыго-абхазского языка [Новичихин 2014: 117]. Следующий этап этнополитической истории Северного Кавказа эпохи ран-него железа связан с расселением сарматов (сиракского союза сарматских пле-мен) в северокавказских степях. Хронологически нижним рубежом сарматского этапа на Северном Кавказе являются сарматские миграции конца IV в. до н.э. На I этапе (IV-III вв. до н.э.) сарматы проникли в Прикубанье, на втором этапе (III-I вв. до н.э.) начинается процесс сарматизации Северного Причерноморья и Се-верного Кавказа [Ковалевская 2005: 68]. Принято считать, что натиск сарматов затронул все племена Северного Кавказа, но последствия этого давления были неодинаковыми для разных племен [История народов… 1988: 78-79]. Отмечается, что население Северо-Западного Кавказа проявляло относи-тельную устойчивость к сарматскому наступлению [История народов… 1988: 79]. Но это не говорит об отсутствии плотного взаимодействия между ними. Во II–I вв. до н.э. сарматы переходят к оседлому образу жизни и оседают среди меотского населения. О взаимодействии свидетельствуют «меотизация» сираков: использование ими многих предметов материальной культуры меотов, заимствование обычаев и обря-дов [Каменецкий 1989: 250-251]. Проникновение ираноязычных кочевников в меотскую среду сопровождалось не только их ассимиляцией местным населением, но одновре-менно и все возрастающей сарматизацией меотской культуры [Мелюкова 1989: 295]. В новейшей литературе высказывается мысль, что сираки и аорсы, как потом и аланы, ста-ли одним из компонентов в адыгском этногенезе [Великая и др. 2019: 122]. В Центральном Предкавказье сарматы активно расселяются в III в. до н.э. и довольно быстро подчиняют местное население [История народов… 1988: 79]. Но ситуация была существенно дифференцирована с учетом условий различных ландшафтных зон – высокогорья, предгорий и равнин. Для последних веков до н.э. на Северном Кавказе исследователи выделяют как комплексы собственно сарматские, так и смешанные и местные. Причем, чем глубже в горы, тем мень-ше в местной культуре сарматских черт. Предполагается, что в горах продол-жало жить местное население, сохранившее устойчивые культурные традиции, сложившиеся в кобанской культуре – и очень медленно эволюционировавшие [Абрамова 1989: 270, 271; Ковалевская 2005: 69-71]. О том, что в горные райо-ны практически не проникали новые этнические группировки, и в них в сармат-скую эпоху продолжали обитать местные племена – прямые потомки древних кобанцев свидетельствуют археологические исследования на территории Кабар-дино-Балкарии. В плоскостной же части Кабардино-Балкарии и всего Предкав-казья уже накануне сарматских миграций процесс интеграции скифо-савроматов и позднекобанского населения находился на стадии завершения. Высказывается предположение, что здесь фактически сложилось новое этнообразование, скорее всего, ираноязычное, но не идентичное составившим его компонентам. Этим объясняется относительно быстрая культурна адаптация сарматов в новых условиях, так что их известные памятники III-I вв. до н.э. отражают значитель-ное влияние культуры местных племен [Керефов 1988: 91, 101, 102]. Средние века: история политическая и история этническая Сложный состав населения и динамичные изменения в нем определили ха-рактер этноисторических процессов средневекового периода на Северном Кав-казе. Представление этих процессов в литературе несет несколько основных ас-пектов. Один круг вопросов связан с оценкой изменений этнополитической композиции региона в результате периодического накатывания степных кочев-нических волн. Другой – с определением этнического состава населения регио-на, его этносоциальным картографированием в периоды относительной полити-ческой стабильности. Третий – с интерпретацией культурно-языковых взаимо-действий и реконструкцией процессов этногенеза современных народов Север-ного Кавказа. Третью и последнюю волну ираноязычных кочевников составило мощное племенное объединение алан, о которых античные авторы упоминают с I в. н.э. Но затем аланы оставались в центральной части Северного Кавказа не менее 1300 лет и на всем протяжении средневековья участвовали в этнических, соци-альных и политических процессах в регионе [Кузнецов 1992: 366]. Предполага-ется, что аланы формировались в Северном Прикаспии в рамках сарматского объединения племен III-II вв. до н.э., возглавлявшегося аорсами [Дударев и др. 2020: 117]. В литературе высказывались предположения о том, что начало про-никновения алан из степей в предгорья Центрального Предкавказья и их смеше-ния с местным населением приходится уже на I в. н.э. [Ковалевская 1981а: 83]. Другие авторы связывают массовое передвижение алан из Прикаспия и Повол-жья в Предкавказье с последствиями гуннского нашествия в конце IV в. [Кузне-цов 1962: 117]. Массовое вторжение гуннов в Восточную Европу и на Кавказ, начавшееся в 70-х гг. IV в., традиционно расценивается исследователями как ключевое собы-тие для дальнейшей этнополитической истории Северного Кавказа. В итоговом для советской историографии обобщающем труде по истории Северного Кавка-за подчеркивается опустошительный характер нашествия гуннов, уничтожив-ших часть алан, подчинение другой их части, ушедшей с гуннами дальше на за-пад, отступление оставшихся из степей на юг – в горные области на правобере-жье Терека и в верховья Кубани, тогда как в горной зоне сохранилось преобла-дание местных кавказских племен. На Северо-Западном Кавказе отмечается подрыв влияния меотских племен в IV-V вв. в такой степени, что их этническое название очень редко упоминается в письменных источниках того времени [Ис-тория народов… 1988: 95]. Гуннское нашествие рассматривается как пролог к тюркизации региона (Карта 5). Степные пространства Предкавказья, начиная с нашествия гуннов, за-полнились разноплеменными тюркоязычными кочевниками – акацирами, сави-рами, болгарами, тюрками, хазарами и т.д., которые объединялись в недолго-временные (кроме хазар) конфедерации при непрерывной борьбе отдельных племен за главенство [Ковалевская 2005: 102]. В домонгольский период на Се-верном Кавказе (X-XIII вв.) продолжались эти процессы – из степи шли на предгорья тюрко- и монголоязычные кочевники: сначала печенеги, а затем – с конца XI в. – половцы, наконец, в XIII в. – монголо-татары [Кузнецов 1971: 10-46; Ковалевская 1981b: 224]. Карта 5. Хазары и Великая Булгария в VI-VII вв. (по С.А. Плетневой) Источник: [История народов… 1988: 118]. Однако имелись различия в протекании этноисторических процессов на Се-веро-Западном и Центральном Кавказе. Непрерывность жизни на поселениях с римского времени, сохранение традиций в ряде ремесел (в частности, гончар-ном) не дает исследователям оснований предполагать смену как населения, так и хозяйственного уклада на Северо-Западном Кавказе (Прикубанье и Черномор-ское побережье). Этот регион в раннем средневековье по-прежнему был занят массивом адыго-черкесских племен, отмечает В.Б. Ковалевская, которые боль-ше, чем местные племена Центрального Предкавказья, определяли облик мате-риальной культуры, несмотря на проникновение в Прикубанье с северо-востока сармато-алан, а позднее тюрок, а с запада – готов-тетракситов. Этноконсолида-ционные процессы в протоадыгской среде отразились в том, что в византийских источниках имя зихов или касогов постепенно полностью вытеснило имена бо-лее мелких племен. В X-XIII вв. зихи были расселены на Черноморском побе-режье, а касоги по Кубани [Ковалевская 1981а: 90, 91, 93; Ковалевская 1981b: 224]. В археологической литературе высказывается предположение о существо-вании на этой территории в последней четверти I тыс. н.э. – первой четверти II тыс. н.э. единой археологической культуры. Археологический материал дает, по мнению специалистов, некоторые веские основания для отождествления носите-лей бытовавшего здесь кремационного погребального обряда с касогами, а его ареал совпадает со сведениями нарративных источников X-XIII вв. об их стране [Армарчук 2003: 225]. В свою очередь, этногеография Центрального Предкавказья в IV-XIII вв. претерпела более масштабные изменения, а этнокультурное взаимодействие различных групп населения носило более плотный характер и оказало более глубокое влияние на этногенетические процессы. Анализ этноисторических процессов, так или иначе, строится вокруг аланской проблемы. В V-IX вв. аланы населяли равнинные, предгорные и горные районы Центрального Предкавказья. В третьей четверти VI в. часть алан – жителей равнин и предгорий была нена-долго покорена тюрками, вскоре оставившими захваченные территории. С воз-никновением Хазарского каганата аланы оказываются в его тени и лишь в начале VIII в. снова упоминаются в источниках [Ковалевская 1981а: 84]. Алания X-XI вв. характеризуется уже как сильное государственное образование, территория которого простиралась от верховий притока Кубани р. Лабы на западе до р. Су-лак (Дагестан) на востоке. Северные рубежи Алании пролегали примерно по среднему и нижнему течению р. Терек. [История народов… 1988: 145]. Населе-ние этой территории было неоднородным в этноязыковом отношении. Исследо-ватели выделяют в его составе три основных компонента. В качестве доминирующего слоя рассматривается аланский, и вся указанная эпоха рассматривается специалистами как постепенный подъем и усиление алан. Исследователи говорят о колоссальных изменениях, которые претерпел аланский этнос в период средневековья на Северном Кавказе. Из кочевников они превратились в осед-лый народ с развитой земледельческой, а затем и раннегородской культурой [Кузнецов 1992: 125-126; Великая и др. 2019: 131]. Согласно основной принятой на сего-дняшний день научной концепции, скифский и сарматский (аланский) языки – это разные иранские (конкретнее, восточно-иранские) языки [Тохтасьев 2005: 106; Витчак 1992: 58]. Северокавказские аланы являлись носителями северо-восточной подгруппы иранского языка. Ираноязычность алан – принятая боль-шинством исследователей гипотеза [Коробов 2019: 36]. Культура алан включи-ла в себя как черты материальной культуры переходивших к оседлости сармато-алан, так и ряд особенностей материальной и духовной культуры местных кав-казских племен. Наряду с этим продолжались контакты с миром евразийских кочевников. Тюркюты, болгары, хазары простирали свою власть на аланские племена на разный срок, привнося в их культуру новейшие достижения в обла-сти вооружения и конского снаряжения и, в свою очередь, быстро меняя свой быт и материальную культуру при тесном общении с ними [Ковалевская 1981а: 90]. В новейшей литературе сохраняется введенное В.А. Кузнецовым представ-ление о дуализме этнотерриториальной и этнополитической структуры Алании, о двух племенных союзах, составлявших «Западную» и «Восточную» Аланию. Примерной границей между ними служила р. Урух. Западный племенной союз был связан с этническим наименованием асы, восточный – с наименованием аланы [Кузнецов 1962: 72-74, 123-131; Гадло 1979: 164-165; Кузнецов 1992: 216; Дударев и др. 2020: 144]. Вторым крупным этническим пластом Алании было исконное местное население – этнический и культурный субстрат, с которым аланы находились в тесных и длительных контактах. С одной стороны, исследователи отмечают, что об автохтонных племенах, с которыми близко соприкасались аланы известно очень мало [Кузнецов 1992: 219, 220]. С другой – общие характеристики соста-ва и размещения этого субстрата представляются достаточно определенными. Археологически эта субстратная этническая среда расчленяется на три локаль-ных варианта, соответствующих трем большим группам памятников. Западный локальный вариант охватывает верховья Кубани, центральный – в основном со-ответствует территории современной Кабардино-Балкарии, а восточный занима-ет территорию современной Осетии и Ингушетии. В каждом из них население состояло из двух основных компонентов: местного, кавказского и пришлого, иранского. Местный компонент западного локального варианта составляли ады-ги или этнически близкие к адыгам группы. В центральном варианте это были группы, генетически связанные с носителями кобанской культуры (непосред-ственно кабардино-пятигорского варианта кобанской культуры). Причем по од-ним археологическим признакам автохтонный слой населения центрального ва-рианта был близок местному слою населения верховьев Кубани, а по другим, это население имело и свои специфические этнографические особенности. Мест-ный слой населения восточного локального варианта составляли потомки носи-телей позднекобанской культуры, связанные генетически с центральной и отча-сти с восточной группами памятников кобанской культуры [Кузнецов 1962: 68-71, 86, 114]. М. Казанский и А. Мастыкова полагают, что за постепенным оседа-нием алан на Северо-Западном Кавказе в верховьях Кубани, «вероятно, после-довало включение в состав аланских племен коренных групп, несомненно адыг-ского происхождения». В Восточной Алании они также фиксировали прогрес-сирующее слияние политически господствующих ираноязычных групп с «несо-мненно вайнахским» доаланским населением [Kazanski, Mastykova 2003: 46, 126]. На аланском этапе иранизации Центрального Кавказа, отмечал В.А. Кузне-цов, этнический синтез захватил не только предгорья, но и горную зону, поло-жив конец существованию здесь гомогенных этнических групп и культур. Лишь в наиболее труднодоступных и изолированных горных районах продолжали со-храняться аборигенные горнокавказские группы, представлявшие островки ре-ликтового посткобанского населения (например, в ущельях Балкарии) [Кузне-цов 1997: 161]. Третьим компонентом в населении Алании была значительная группа тюркского происхождения. В промежутке между Тереком и Кубанью степь вклинивалась в предгорья и тюркоязычные кочевники проникали сюда с эпохи Тюркского каганата. Наиболее активное их участие в этноисторических процес-сах на Центральном Кавказе фиксируется с начала VIII в., когда большая группа тюрок-болгар продвинулась со Ставропольской возвышенности на юг, в район Пятигорья, Кисловодска и вышла отсюда на правый берег Верхней Кубани и в западную часть нынешней Кабардино-Балкарии. Об этом свидетельствует ком-плекс археологических материалов в керамике, жилом строительстве, скальных и грунтовых захоронениях, относимых к болгарам [Кузнецов 1992: 217; Кова-левская 1981a: 89]. В целом ареал тюрко-болгарской инвазии на Центральный Кавказ на востоке был ограничен долиной р. Баксан, на западе – верхним тече-нием Кубани. В этом ареале было положено начало контактированию и процес-су этнической миксации тюрок и алан и тюркизации последних, т.е. начало (курсив автора – А.Б.) тюркизации и этногенеза современных карачаевцев и бал-карцев. [Кузнецов 1997: 165, 166]. С середины XI в. существенный поворот в этнополитической истории Се-верного Кавказа связывался в советской историографии с появлением в Пред-кавказских степях кыпчаков. Их племенные союзы и прежде всего возникшее в степях Юго-Восточной Европы кочевое объединение половцев характеризова-лись как одно из наиболее сильных военно-политических объединений тюрк-ских племен в период между гуннским и монгольским нашествиями. Первона-чально имели место столкновения и борьба кыпчаков с печенегами, аланами, адыгами. Но после того как определилась граница между кыпчаками, адыгами, аланами и вайнахами по течению Кубани, Нижней Малке и Тереку (очевидно, в первой половине XII в.), установилось политическое равновесие и началось вза-имное сближение, отмечали авторы соответствующей главы в обобщающей Ис-тории народов Северного Кавказа [История народов… 1988: 149]. Археологические материалы убедительно свидетельствуют о расселении тюрок в восточном Закубанье (в междуречье Кубани и Большой Лабы) в XI-XII вв., причем речь идет не о военном вторжении, а о медленном продвижении на богатые растительностью пастбища [Минаева 1964: 189-191]. Аналогичные процессы наблюдаются и в более восточных районах Северного Кавказа, хотя их следы немногочисленны, что вызывает к жизни различные оценки. В целом, к началу XIII в. равнинная зона по оценке В.А. Кузнецова находилась в руках по-ловцев, а земли за Кубанью и Тереком продолжали занимать оседлые адыги и аланы. К этому времени между половцами и аланами установились вполне спо-койные, даже союзные отношения [Кузнецов 1971: 32]. В условиях такой многокомпонентной этнодемографической структуры Центрального Кавказа предмонгольского времени происходили процессы глу-бокого внутрирегионального контактирования и этнической миксации. А.В. Гадло писал о глубокой инфильтрации кыпчакского массива в коренные кавказ-ские общности, в их структуру, политическую и экономическую [Гадло 1994: 145]. Проблема характеристики этноязыковой ситуации в регионе остается дис-куссионной. Центральным ее элементом является оценка сообщений ряда ара-боязычных авторов о тюркоязычии алан. Так, Абу-л-Фида в сочинении «Упоря-дочение стран» (1321 г.) сообщал, что к востоку от Абхазии был «город Ала-ния», населенный народом аланов, которые являются христианизированными турками, а по соседству с ними живет тюркский народ, называемый ал-Ас, по-хожий на них по обычаям и вере [Коновалова 2009: 116]. А. Алемань считает, что этот этноним в действительности обозначает вовсе не какой-либо тюркский народ, а часть аланов, возможно из-за их кочевого образа жизни, схожего с тюркским [Алемань 2003: 328]. Д.С. Коробов полагает, что в этих сообщениях отразился переход части собственно алан-асов с иранского на тюркский язык в X-XIV вв., из чего вовсе не вытекает изначальное тюркоязычие алан. Но как ре-зультат он допускает многокомпонентность аланского языка, который, будучи иранским по происхождению, испытывал влияние окружающих массивов тюр-коязычного и нахоязычного населения [Коробов 2019: 46, 47]. А.А. Туаллагов не соглашается с тезисом о многокомпонентности аланского языка и аланского этноса. Если иноэтничные – тюркские или вайнахские – элементы включались в различные аланские родо-племенные объединения, то они таковыми и остава-лись в них. В случае последующей языковой и культурной ассимиляции и этни-ческой интеграции, в итоге могло произойти их полное растворение в аланском этносе. Подобные процессы имели и обратное направление, когда части алан ас-симилировались в иноэтничных объединениях [Туаллагов 2020: 81]. Так, согласно В.А. Кузнецову, в каждом из локальных вариантов аланской культуры население состояло из двух основных этнических компонентов – иранского (сармато-аланского) и местного. Местное население центрального ва-рианта, в основном соответствующего территории современной Кабардино-Балкарии, генетически было связано с носителями кобанской культуры (непо-средственно кабардино-пятигорского варианта кобанской культуры) и являлось их прямыми потомками [Кузнецов 1962: 86]. Все это выходит на проблематику этногенеза карачаевцев и балкарцев. На основании комплекса признаков еще с 1950-х гг. утвердилось представление, что аланы приняли участие в сложении тюрко-язычных карачаевцев и балкарцев в качестве субстрата. Предполагалось, что мигрировавшие в горные ущелья половцы, бежавшие от татаро-монголов встретили в них аланское население, в языковом отношении близкое к дигор-скому [Абаев 1960: 127–134; Соттаев 1960: 86; Лавров 1969: 68–70; Лавров 1978: 37]. По мнению Л.И. Лаврова алано-асское население нынешней Балкарии и Карачая, говорившее на дигорском диалекте, было ассимилировано тюрками, но оставило заметный след в культуре и быте карачаевцев и балкарцев – более заметный, чем соседняя Кабарда (Лавров 1969: 70). Участие алано-асского этно-са в качестве субстрата в этногенезе балкарцев и карачаевцев и их дальнейшее контактирование и взаимовлияния с осетинами в течение веков рассматриваются как определенное свидетельство генетической общности и исторического род-ства балкарцев и карачаевцев с осетинами [Кузнецов 1992: 371]. По Д.С. Коро-бову процесс перехода некоторой части аланского населения на тюркский язык в достаточно поздний период – X-XI вв., вполне укладывается в представления о многокомпонентности карачаево-балкарского этноса, в сложении которого при-няли участие аланские племена [Коробов 2019: 40-41]. Е.П. Алексеева полагала, что речь у Абу-л-Фиды прямо идет о карачаевцах и балкарцах [Алексеева 1971: 168]. По мнению Т.Т. Камболова, арабский историк зафиксировал переходный этап ассимиляции части алан-асов, которые уже утратили исконное иранское наречие и перешли на тюркский язык, но еще не утратили иранскую культуру и религию. Только позднее, когда состоится и культурная ассимиляция этой алан-ской группы, окончательно сформируется их новая, видимо, балкаро-карачаевская этническая идентичность. Он допускает, что речь идет об ирано-язычной группе басианов, одна часть которой впоследствии, по предположению А.В. Гадло, влилась в дигорскую часть осетинского этноса, а другая была асси-милирована тюркоязычными предками балкарцев [Камболов 2006: 161; Гадло 1979: 67]. Специалисты допускают включение аланского этнического элемента в со-став адыгов. Западные районы верховьев Кубани между реками Большая Лаба и Фарс характеризуются как территория, где в течение столетий происходили аре-альные контакты алан и адыгов, а население было смешанным или чересполос-ным. Здесь происходили смешение материальной и духовной культуры и ан-тропологическая метисация алано-адыгского населения [Кузнецов 1992: 371-372). Исследования могильника Мощевая Балка VIII–IX вв. на верхней Лабе демонстрируют синкретичный характер погребальной культуры. Варианты ее компонентности включают в себя алано-болгарский, алано-хазарский, адыго-аланский и др. [Дударев и др. 2020: 163-164]. В свое время Е.П. Алексеева свя-зывала с адыгами характерные для этого региона захоронения под скальным навесом в прямоугольных каменных гробницах и в целом не сомневалась, что в период раннего средневековья адыги жили среди алан и других племен в верхо-вьях Кубани, на р. Лаба и к востоку от нее в пределах западного варианта алан-ской культуры [Алексеева 1971: 99-100]. В.П. Алексеев считал, что антрополо-гический материал из Мощевой Балки имеет смешанный вид. Популяцию, хоро-нившую здесь умерших, можно отнести к местному населению, вероятно испы-тавшему влияние узколицых, резко долихокранных типов [Алексеев 1974: 113]. А еще ранее он пришел к выводу, что антропологический тип, представленный в материале из Мощевой Балки, стал той основой, на которой сформировались физические особенности предков современных адыгов, оставивших могильники XIV-XVI вв. [Алексеев 1961: 219]. О невозможности уловить разницу между краниологическими вариантами, представленными местным адыгским населени-ем и пришлым аланским и о том, что в морфогенезе кавказских алан, известных по скальным могильникам, сыграли свою роль адыгские племена писала М.М. Герасимова [Герасимова 2018: 100, 107]. В целом, согласно В.И. Кузнецову, ге-нетические связи с той или иной степенью глубины объединяют алан не только с осетинами, но и с балкарцами, карачаевцами, адыгами, убыхами, абхазами, вай-нахами. Но если для осетин ираноязычные аланы, как и кавказские субстратные племена, являются основными этноязыковыми предками, то со многими други-ми народами Кавказа они имели глубокие связи через свой вклад в их генофонд или длительные языковые и культурные контакты, отразившиеся в наследии как той, так и другой стороны. [Кузнецов 1992: 371-372, 374]. Равным образом считается, что внедрение массы тюрок в глубь Алании и этническое смешение их с аланами положило начало процессу этногенеза бал-карцев и карачаевцев. В работе 1984 г. В.Б. Ковалевская констатировала, что ге-нетическая связь болгар с балкарцами и карачаевцами безусловна [Ковалевская 1984: 174]. В новейших обобщающих работах важная роль болгар в этногенезе карачаевцев и балкарцев также признается несомненной [Великая и др. 2019: 134]. В.А. Кузнецов писал об интеграции аланского субстрата и тюркского – по-ловецкого суперстрата на основе двуязычия и оформления тюркского койне. В результате, по его оценке, в регионе к западу и востоку от верхнего течения Ку-бани формируется этническое новообразование – основа балкаро-карачаевского народа. В этом смысле, замечал он, балкарцы и карачаевцы являются самыми молодыми горскими народами Кавказа [Кузнецов 1997: 169]. И здесь следует обратить внимание на мысль о полиэтничности половецкого объединения, кото-рая была высказана С.А. Плетневой [Плетнева 1982: 61]. Соглашаясь с этим, В.Н. Чхаидзе полагает, что в состав половецкого объединения племен в Подонье и Предкавказье, помимо прочего, также входили аланы и касоги [Чхаидзе 2009: 421]. Золотордынскому периоду придается особое значение для изучения про-блематики этногенеза и этнополитической истории Северного Кавказа. Именно в его хронологических границах с 20-30-х гг. XIII в. и до конца XV в., по мнению многих специалистов, происходило оформление большинства современных народов региона [Дударев и др. 2020: 207-208]. В этих рамках переломное зна-чение имели два рубежа: 1237-1240 гг., когда произошло установление господ-ства монголо-татар над большей частью Северного Кавказа, и 1395-1396 гг., ко-гда произошло нашествие Тимура, положившее начало необратимому ослабле-нию и распаду Золотой Орды. Татаро-монгольские завоевания оценивались в советской историографии как одна из самых трагических страниц в исторических судьбах многих народов, включая народы Кавказа. Первый поход татаро-монгольских войск (1222-1223) рассматривался как разведывательный по характеру, а начало планомерного по-корения Северного Кавказа татаро-монголами относилось к 1237 г. Подчерки-валось, что нашествие сопровождалось разорением городов и селений, а также массовым истреблением жителей. Для завоевания ключевых позиций в горной полосе Северного Кавказа татаро-монголам понадобилось четыре года (1237-1240). И все же татаро-монголам удалось проникнуть не во все горные ущелья, а жители разоренных районов после ухода захватчиков возвращались на свои пепелища и вновь готовились к сопротивлению. В итоге завоевателям так и не удалось добиться повсеместной покорности населения Северного Кавказа, но не уничтоженные и не покоренные при первых татаро-монгольских походах пле-мена вынуждены были уходить в безопасные места. Происходили значительные перемещения и смешения различных этнических групп. Таким образом, отмеча-лось в итоговом для советской историографии труде по истории региона, тата-ро-монгольское нашествие в корне перекроило этническую карту Северного Кавказа и существенно отразилось на процессе этногенеза многих народов реги-она [История народов… 1988: 188, 193, 195, 196]. Прежде всего, исследователи говорят о прекращении существования Ала-нии как политической системы и даже о ее катастрофе. Значительная часть тер-ритории Алании была включена в политические рамки Золотой Орды, а погром неподчинившихся или недовольных имел следствием массовые отливы аланско-го населения с равнин Центрального Предкавказья в спасительные горы. В то же время предполагается, что после катаклизмов 1239–1240–1263 гг. на предгор-ной равнине оставались какие-то группы аланского населения, не ушедшего в горы [Кузнецов 1992: 240, 339-341]. Арабоязычный автор первой трети XIII в. Ибн-ал-Асир (1166-1238) сооб-щал, что татаро-монголы в 1222 г., разобщив алан и кипчаков, разгромили пер-вых, а затем стали нападать и на вторых: «Услышав эту весть, жившие вдали Кипчаки бежали без всякого боя и удалились: одни укрылись в болотах, другие в горах, а иные ушли в страну Русских» [Тизенгаузен 1884: 25-26]. Л.И. Лавров полагал, что речь здесь может идти только о горах Кавказа и низовьях Терека [Лавров 1969: 76-77]. С.А. Плетнева полагала, что речь у Ибн-ал-Асира идет не о предкавказских половцах, а о живших вдали от уже захваченных монголами земель [Плетнева 1990: 172]. Однако вряд ли подвергавшиеся разгрому пред-кавказские половцы в меньшей степени, чем «жившие вдали» нуждались в убе-жище и естественным убежищем для них в этом регионе могли быть именно го-ры. Вместе с тем авторы новейшего обзора археологических источников по эт-нополитической истории Северного Кавказа отмечают, что масштабы сокраще-ния и запустения поселений предмонгольского периода в Предкавказье, которые нередко констатируются в исторических трудах, пока недостаточно исследова-ны и подкреплены материальными данными. Археологически же явно фиксиру-ется, что несколько позднее во второй половине XIII и в XIV в. возрождаются и начинают бурно развиваться старые крупные аланские городища. Появляются, либо функционируют в период Золотой Орды и растут сельские поселения, об-ретающие потенциал превращения в крупные центры, а в степной зоне на пере-сечении торговых путей строятся новые «ханские» города, такие как Маджар и расположенные невдалеке Малые Маджары и Верхние Маджары. Археологиче-ские показатели свидетельствуют о многочисленности, этнокультурной, соци-альной и поликонфессиональной сложности состава населения золотоордынских городских центров на Северном Кавказе [Дударев и др. 2020: 214, 222]. Для современной отечественной историографии в целом и для региональ-ной в частности характерен пересмотр традиционной негативной оценки послед-ствий не только собственно монголо-татарского нашествия, но и всего золото-ордынского периода. Внимание концентрируется на последовавших после наше-ствия процессах формирования культурных, торгово-экономических и полити-ческих обменов, возрождении и развитии торговли. При этом оговаривается, что никоим образом и никогда не будет оправдания всему злу, разрушениям и насилию, с которым многие народы Евразии столкнулись в ходе этого наше-ствия [Нарожный 2017: 827]. В новейших публикациях историков региона предметом специального анализа становятся «реалии позитивного влияния зо-лотоордынской цивилизации на экономическое, политическое, социальное и культурное развитие народов Северного Кавказа в XIII-XIV вв.». Одновременно подчеркивается, что нашествие монголов нанесло страшный удар по людским ресурсам края, но в итоге оказавшись в Орде в меньшинстве собственно монго-лы растворились в преобладающей массе кипчаков [Сабанчиев 2017: 64, 69, 73]. А.В. Гадло видел значение монгольского вторжения для дальнейших судеб ко-чевых тюркоязычных общностей Северного Кавказа не в том, что они были включены в состав монгольской державы и постепенно слились с пришедшими вместе с монголами родственными им тюркоязычными общностями Южной Сибири, а в том, что продолжилось их слияние с местной этнической средой, сложившейся в зоне предгорий и в горах в предшествующие столетия [Гадло 1994: 146]. При этом, как демонстрирует Х.-М.А. Сабанчиев, аланы и черкесы также были интегрированы в достаточно сложную социально-политическую организа-цию общества и власти в Золотой Орде. Монголы сохранили «местных царей… у алан и черкесов», признавших их власть. Они имели некоторую автономию. С помощью правителей – аланов и черкесов – ханы Золотой Орды влияли на дру-гих горцев Северного Кавказа; пытались через них опосредовать свою власть в приграничье с владениями хулагуидов, с которыми почти столетие (1262-1357 гг.) вели ожесточенную борьбу за контроль над Восточным Кавказом и Закавка-зьем. В пределах Золотой Орды и, видимо, под контролем ее правителей аланы и черкесы имели возможность перемещаться и располагаться в различных ме-стах. Известно о кварталах асов и черкесов в столице Золотой Орды, об алан-ских и черкесских общинах в подвластном улусу Джучи Крыму [Сабанчиев 2017: 67-68]. На завоеванных территориях татаро-монголы вводили воинскую повин-ность и заставляли местные народы участвовать в их войнах и походах [Кузне-цов 1992: 341]. Это относится и к Северному Кавказу. Большая группа асских феодалов с дружинами была даже включена в лейб-гвардию великих ханов. В связи с событиями конца XIII в. впервые говорится и об адыгских воинах в ар-мии Токта-хана наряду с русскими, кыпчаками, башкирами. Последующие ханы продолжают привлекать адыгов в свои войска вплоть до Куликовской битвы и набегов Тохтамыша [История народов… 1988: 207, 210]. В 1346–1350 гг. на территории Золотой Орды разразилась эпидемия чумы, унесшая тысячи человеческих жизней. Картина ее распространения с востока на запад, приведенная в источнике, заставляет считать, что она имела тяжелые по-следствия и для Северного Кавказа [Тизенгаузен 1884: 530, прим. 1]. С 1356 г. в. Орде начались феодальные смуты и междоусобицы, положившие начало ее упадку [Греков, Якубовский 1950: 263-264]. В конце XIV в. разгорелась упор-ная борьба между среднеазиатским эмиром Тамерланом (Тимуром) и ханом Зо-лотой Орды Тохтамышем. Северный Кавказ непосредственно затронул поход Тамерлана (Тимура) 1395 г. [Кузнецов 1992: 343]. В литературе утвердилось представление, что поход Тимура преследовал цели подрыва экономической базы Золотой Орды, разгрома основных сил Тохтамыша и ослабления Золотой Орды. Одной из основных целей похода на Северный Кавказ также являлся разгром союзников Тохтамыша в регионе из среды местных народов. Согласно наиболее влиятельным интерпретациям ис-точников, нашествие Тамерлана отличалось от предшествующих волн кочевни-ческих нашествий. Его военные экспедиции на Северном Кавказе продолжались восемь месяцев и охватили все этносоциальные ареалы региона не только в рав-нинной, но и в горной зоне [Ртвеладзе 1976; Колесникова, Бабенко 2023]. Кар-тографическая реконструкция наглядно демонстрирует это (Карта 6). На втором этапе похода осенью 1395 г. Тимур наносил удары по северо-кавказским союзникам Тохтамыша [Колесникова, Бабенко 2023: 260]. Решения вопросов локализации решающей битвы Тимура с Тохтамышем весной 1395 г. и географии действий войск Тимура на втором этапе его похода на Северный Кав-каз (с осени 1395 г.) основаны на одних и тех же источниках – сочинениях Ни-зам-ад-Дина Шами и Шереф-ад-Дина Йезди [Тизенгаузен 1941: 104-125, 144-189]. Но в литературе присутствуют существенно или в деталях различающиеся их варианты [Ртвеладзе 1976; Хизриев 1982; Криштопа 2007; Чеченов 2008; Нарожный 2010; Чеченов 2012; Колесникова, Бабенко 2019]. Преобладающей является точка зрения, согласно которой основные события второго этапа похо-да Тимура разворачивались на Северо-Западном и Центральном Кавказе. Пер-вый удар был нанесен по черкесам. По предположению Э.В. Ртвеладзе, они в качестве союзников Тохтамыша участвовали на его стороне в нескольких сра-жениях, включая сражение 14-15 апреля 1395 г. [Ртвеладзе 1976: 111]. Одной из основных целей дальнейших походов на Северный Кавказ, по мнению И.М. Че-ченова, стало также междуречье верховьев Кубани, Кумы и Терека, где сфор-мировались три этнополитических объединения: западное (приэльбрусское), центральное (восточно-балкарское) и восточное (дигорское) во главе которых соответственно стояли упомянутые в сочинениях Низам-ад-Дина Шами и Ше-реф-ад-Дина Йезди лидеры Буриберди и Буракан, Кулу и Тауса, Пулад [Чеченов 2012: 403-404]. Карта 6. Алания в XIII-XIV вв. Источник: Исторический атлас Осетии [Электронный ресурс] // Iratta.com – история и культура Осетии: сайт. URL: https://iratta.com/2007/03/04/alanija_v_xiiixiv_vv.html (дата об-ращения 19.03.2023). В качестве иллюстрации масштаба расхождений в интерпретациях источни-ков здесь можно отметить, что движение или «рейды» войск Тимура осенью 1395 г. некоторыми авторами локализуются не в ущельях Центрального Кавка-за, а на Северо-Западном Кавказе и Черноморском побережье или (после похо-дов на черкесов и асов) – на территории Дагестана [Нарожный 2010: 43-45; Криштопа 2007: 170-172]. В последней из опубликованных на эту тему статей, авторы в целом солидаризируются с интерпретацией Э.В. Ртвеладзе и И.М. Че-ченова [Колесникова, Бабенко 2023: 260, 262]. Согласно итоговым представлениям советской историографии варварские погромы Тимура принесли неисчислимые бедствия и страдания народам Север-ного Кавказа. Резко сократилось население, исчез ряд городов и крепостей, пришло в упадок сельскохозяйственное и ремесленное производство. При этом акцентировалось героическое сопротивление, оказанное горцами Кавказа гроз-ному завоевателю [История народов… 1988: 217]. Но в новейшей литературе считается несомненным, что поставленные перед началом похода Тимура цели были достигнуты [Колесникова, Бабенко 2023: 263]. Для настоящей статьи интерес представляет связь золотордынского перио-да и описанных выше событий с формированием балкарского и кабардинского народов. В общем виде эта проблема обозначена в недавней статье Х.-М.А. Са-банчиева. Он отмечает, что так как основным населением орды были половцы, то начался неизбежный процесс кавказско-кипчакского этнического симбиоза и синтеза. Мощная миграция кипчаков с предгорной равнины в горы после наше-ствий монголов и Тимура составила последнюю фазу тюркизации части ав-тохтонов Северного Кавказа. В золотордынскую эпоху был дан импульс воз-никновению на Северном Кавказе новых этнополитических сообществ, в част-ности, «образование балкарцев и карачаевцев» в результате тюркизации их предков. После нашествия Тимура начался процесс обособления восточных адыгов в отдельную народность – «кабардинцы» [Сабанчиев 2017: 73,74]. Од-нако относительно конкретных форм, деталей и хронологии развития этих про-цессов в литературе присутствуют различные трактовки. Советская историография усматривала в совокупности данных письменных источников, лингвистики, археологии и этнографии определенные основания полагать, что одним из главных компонентов в процессе сложения карачаевско-го и балкарского народов стала та часть кыпчаков, которая под натиском тата-ро-монголов ушла в XIII в. в горы Центрального Кавказа. Предполагалось, что кыпчаки в предшествующий период ассимилировали остатки болгар и других тюркоязычных племен огузской группы. Субстратным компонентом этногенеза стали местные автохтонные племена горной зоны Центрального Кавказа и ираноязычные аланы, которые ранее и одновременно с кыпчаками оказались от-теснены в XIII в. в горы Центрального Кавказа. Кроме того, определенный от-печаток на процесс этногенеза карачаево-балкарцев наложили тесные контакты и взаимовлияния с соседними кавказскими народами в последующие периоды на протяжении всего позднего средневековья [История народов… 1988: 196]. Иное представление процессов тюркизации формирования карачаево-балкарской идентичности развил в работах 1980 и 1986 гг. В.М. Батчаев [Батча-ев 1980; Батчаев 1986]. Во-первых, он подверг критическому анализу и отверг версию о проникновении половцев в горы именно в 1222 г. и констатировал от-сутствие сколь-нибудь убедительных аргументов в пользу этой версии [Батчаев 1980: 81-84]. Во-вторых, он предложил историческую интерпретацию тюрко-язычия балкаро-карачаевцев и тюркского компонента их культуры, связав их с той группой половцев, которая в период монгольского владычества была вытес-нена из степи и перешла к оседло-земледельческой жизни на территории плос-костной Алании [Батчаев 1980: 95]. Решающую роль он отводил полуторасто-летнему пребыванию плоскостных алан в составе Золотоордынского государ-ства с его половецким языком и преобладающим половецким населением. Вкупе с другими обстоятельствами это не могло не привести к окончательной тюрки-зации алан. В-третьих, он развел процесс тюркизации плоскостных алан и ста-новление собственно балкаро-карачаевской народности, происшедшее уже по-сле нашествия Тамерлана, в результате которого подавляющее большинство кочевых половцев было рассеяно по степи, уничтожено или уведено Тамерла-ном в Мавераннахр. На прежних местах – на плоскости – остались лишь аланы, ставшие уже тюрками по языку и частично по культуре, и, возможно, какая-то незначительная часть оседлых половцев: «С появлением на данной территории кабардинцев (конец XIV – начало XV в.) часть алано-тюрок, вероятно, была ас-симилирована ими, другая же, заселив ущелья Центрального Кавказа, положила начало уже собственно балкаро-карачаевской народности» [Батчаев 1986: 130-132]. Сформулированную в указанных и других работах В.М. Батчаева концеп-цию в новейшей публикации поддержал Х.-М.А. Сабанчиев. Согласно ей из смешанного алано-кипчакского населения плоскостной Алании сформировался новый «проэтнос» («маджары» устной традиции народов региона), который обитал в предгорьях вплоть до появления кабардинцев на Центральном Кавказе, а затем продвинулся в высокогорную зону, где ассимилировал остатки горных алан [Сабанчиев 2017: 71-72; Батчаев 1988; Батчаев 1992]. И.М. Чеченов в докладе на Крупновских чтениях в 2012 г. фиксировал, что тюркизация населения междуречья верховьев Кубани, Кумы и Терека, особенно заметно активизировалась еще с болгаро-хазарского периода (VII-X вв.) и в ос-новном завершилась в золотоордынское время (конец XIII-XIV вв.). Поэтому алан и асов, относящихся, по сведениям авторов конца XIII-XIV вв., к «тюрк-ской расе» (Абу-л-Фида) или упоминавшихся в связи с нашествием войск Ти-мура (Шами, Йезди), он считал возможным назвать балкаро-карачаевцами, окончательно сформировавшимися как средневековая народность. При этом речь у него шла об аланах-асах занимавших до вторжения войск Тимура «зоны высокогорья и среднегорья между Дигорией и северо-западным Приэль-брусьем» [Чеченов 2012: 404]. В этом пункте он по существу солидаризировал-ся с положениями ранее высказанными Е.П. Алексеевой, которая также находи-ла возможным говорить с рубежа XIII-XIV вв. о карачаево-балкарской народ-ности, занимавшей территорию у отрогов Эльбруса, на которой карачаевцы и балкарцы жили и позднее (ущелья Карачая и Балкарии), тогда как «[б]олее се-верные предгорные районы с рубежа XIII-XIV вв. были заселены адыгами» [Алексеева 1971: 173]. Авторы посвященного карачаевцам и балкарцам тома из серии «Народы и культуры» пишут, что с очередным притоком тюркоязычного населения в IX в. в район Центрального Предкавказья, включая предгорную и горную его части, начинают формироваться основные признаки новой этнической общности на территории самой западной части Аланского царства. Постепенное объединение тюркоязычного и тюркизированного к этому времени населения привело к обра-зованию уже в X в. древнекарачаево-балкарской этнической общности. Соглас-но их концепции ко времени монгольских завоеваний карачаево-балкарское об-щество находилось на стадии феодальной раздробленности, выразившейся в по-явлении самостоятельных удельных княжеств и владений от р. Уруп до р. Урух. А в первой половине XV в. происходит стагнация социально-политиче-ского развития Карачая и Балкарии, которая была вызвана не только последствиями нашествий ордынцев, а также полчищ Тамерлана, но и эпидемией чумы во вто-рой четверти XV в., углублением феодальной раздробленности и дроблением существующих княжеств на более мелкие самостоятельные владения [Карачаев-цы. Балкарцы… 2014: 7, 37-40]. В советской историографии сложилось также определенное представление о формировании в золотордынский период предпосылок и условий обособления части адыгов в самостоятельную народность – кабардинцев. Влиятельной в этом процессе стала статья Л.И. Лаврова о происхождении кабардинцев и засе-лении ими нынешней территории, опубликованная в 1956 г. Его концепция за-ключалась в том, что причиной переселения части адыгов на восток была воз-росшая потребность в пастбищных землях в связи с ростом феодальных отно-шений и расширением феодального производства. В район Пятигорья до р. Это-ко адыги продвинулись, вероятно, к X-XI в., о чем свидетельствует, в частно-сти, т.н. Этокский памятник. В результате монгольского нашествия степная по-лоса Центрального Кавказа оказалась покинутой прежним населением и кабар-динцы, против которых во второй половине XIII в. не было направлено острие монголо-татарской экспансии, получили возможность занять освободившиеся земли. В пользу этой даты говорило, по его мнению, летописное свидетельство об убиении в городе «Титякове» (Дедяков, Верхний Джулат) «под великими го-рами Яскими и Черкаскими» в 1319 г. тверского князя Михаила Ярославича [Лавров (1956) 2009: 167-170]. Э.В. Ртвеладзе в 1973 г. высказал ряд критических замечаний к версии о за-селении кабардинцами центральных районов Северного Кавказа в XIII в. Он указывал, что равнинные районы Северного Кавказа в XIII в. не были пустыми и заселялись их новыми хозяевами – татаро-монголами, в состав которых вошла и значительная часть прежнего кипчакского населения; на протяжении ста лет с 1237 г. продолжались военные столкновения между адыгами и Золотой Ордой, и это не создавало благоприятной почвы для массовой адыгской колонизации на восток; кабардинские курганы Центрального Предкавказья не являются надеж-ным хронологическим критерием для доказательства проживания адыгов на этой территории в XIII-XIV вв., поскольку их погребальный инвентарь не под-дается точной датировке; «Черкаские горы» в рассказе русской летописи о со-бытиях 1319 г. в Дедякове можно трактовать как наименование западной части Кавказских гор, в отличие от центральной их зоны («Яские горы»); письменные источники времени похода Тимура 1395-1396 гг. не называют адыгов среди племен и правителей к востоку от Кубани. Э.В. Ртвеладзе предполагал, что пе-реселение адыгских групп в центральные районы Северного Кавказа происходи-ло в течение длительного и более позднего, нежели вторая половина XIII в., времени. Миграции отдельных семей и даже родов могли, возможно, иметь ме-сто на протяжении второй половины XIV в., особенно в пору феодальных смут в Золотой Орде, но они не определяли положение дел. Массовое же переселение черкесов началось, скорее всего, после значительного ослабления Золотой Ор-ды в результате поражений, нанесенных Московским княжеством и особенно Тимуром [Ртвеладзе (1973) 2008]. В 1981 г. появилась важная работа А.Х. Нагоева, исследовавшего массовый археологический материал – кабардинские курганные могильники, распростра-ненные на всем пространстве Центрального Предкавказья от устья Лабы до Сунжи [Нагоев 1981]. Исследователь относил время возникновения основной массы кабардинских курганов на Центральном Предкавказье к XIV веку (а на его юго-восточных пределах – правобережье Терека – к концу указанного сто-летия). Активизацию процесса расширения адыгами своей территории на юго-восток он связывал с ослаблением могущества Золотой Орды на Северном Кав-казе [Нагоев 2000: 21, 73]. В обобщающую историю народов Северного Кавказа вошло компромисс-ное положение, согласно которому определенные группы адыгов к концу XIII-XIV в. расселились на значительной территории предгорно-плоскостных райо-нов Центрального Кавказа, высвободившихся от алан. Но до конца XIV – нача-ла XV в. численность кабардинцев здесь была относительно невелика, посколь-ку плоскостная часть края была занята в тот период татаро-монголами и под-властными им многочисленными кыпчакскими племенами, составлявшими ос-новную массу населения Золотой Орды. Массовое продвижение адыгов-кабардинцев на восток вплоть до р. Сунжи имело место в XV в. после беспово-ротного заката могущества Золотой Орды и крайнего ослабления ее позиций на Северном Кавказе в результате опустошительных погромов армией Тимура в 1395-1396 гг. [История народов… 1988: 198, 236-237]. В дальнейшем такое видение с несущественными видоизменениями закре-пилась в научной литературе [Гадло 1994: 148-157; Бетрозов 1998: 208-219; Марковин, Мунчаев 2003]. Однако в 2000-е гг. появился ряд работ, авторы ко-торых, с одной стороны, нацелены на подкрепление и развитие аргументов Э.В. Ртвеладзе о том, что переселение адыгов в районы Центрального Кавказа имело место не ранее XIV в., а с другой – делают попытки обосновать максимально поздние датировки этого процесса [Виноградов, Шаова 2003; Нарожный 2010; Голубев 2017; Схатум 2017; Дружинина 2018]. В серии публикаций и в кандидатской диссертации Е.А. Дружинина иссле-довала погребальные памятники Северо-Восточного Причерноморья и Северно-го Кавказа как источники по истории адыгских народов. Ею был проанализиро-ван археологический материал, имеющий более широкие географические и хро-нологические рамки, чем это было сделано ранее А.Х. Нагоевым. Это позволи-ло ей дать более детализированную периодизацию, выявить локальные и типо-логические варианты и эволюцию погребальной культуры в исследуемом реги-оне [Дружинина 2018]. Один из результатов, сформулированный автором, гла-сит: «В верховьях Кубани и в Пятигорье памятники XIII–XIV вв., которые можно было бы связать с предками адыгов, не выявлены. Большая часть мо-гильников, оставленных в этих регионах выходцами из Северо-Западного Кавка-за – «черкесские» и «кабардинские курганы» – относятся к XVI в.» [Дружинина 2018: 11]. Следует обратить внимание, что речь идет не о полном отсутствии в этих регионах «черкесских» и «кабардинских курганов» более раннего времени, а о том, что они составляют лишь меньшую часть изученных памятников. Ис-следовательница пришла к выводу, что массовое освоение адыгами районов центрального Предкавказья началось не ранее начала XV в. и обозначила фун-даментальную проблему: «Наличие в курганных могильниках Кабардино-Балкарии и Пятигорья целого ряда признаков, связанных с культурой средневе-ковых кочевников… ставит задачу поиска убедительных археологических кри-териев разграничения памятников кабардинцев и кочевого населения, обитавше-го в этом регионе» [Дружинина 2012: 201]. Здесь еще раз подтверждается важное место рубежа XIV-XV вв. в процессе генезиса Кабарды. А что касается строгости археологических датировок про-движения адыгов на Центральный Кавказ, редакторы посмертного издания ра-боты А.Х. Нагоева замечали, что порой даже крупные явления, хорошо извест-ные по письменным источникам (нашествие гуннов, утверждение политического господства акациров, аваров и др.), археологически почти нейтральны. Тем бо-лее это касается малозаметных региональных перемещений и взаимопроникно-вений в пределах одной историко-культурной области как Прикубанье и Цен-тральный Кавказ [Нагоев 2000: 73]. В.А. Фоменко полагает, что массовое пере-селение адыгов из Закубанья на восток начинается ранее XIV в., но археологи-чески прослеживается по распространению курганов с начала этого столетия. Он также считает вероятным, что группы адыгского населения, не являвшиеся носителями типичного курганного обряда погребения, жили в верховьях Кубани и сопредельном Кабардино-Пятигорье уже в эпоху раннего средневековья, так как грунтовые могильники, каменные склепы и скальные погребения в этом ре-гионе вряд ли являлись аланскими [Фоменко 2015: 53]. Аналогичные суждения В.А. Кузнецова, М. Казанского и А. Мастыковой приводились выше [Кузнецов 1962: 68-71; Kazanski, Mastykova 2003: 46]. Подводя некоторые итоги исследований огромного массива позднесредне-вековых (XIV–XVII вв.) курганов, известных как кабардинские курганы, В.И. Марковин и Р.М. Мунчаев не подвергали сомнению их принадлежность предкам кабардинцев (адыгов). Обширность зоны их распространения – от притоков Ку-бани на западе до бассейна Терека на востоке они связывали с расселением ка-бардинских племен в послемонгольское время из исконной области их обитания в Прикубанье и Причерноморье. По их оценке, максимального размера ареал расселения кабардинцев достигает в конце XV – начале XVI в., но затем, со вто-рой половины XVI в., заметно сокращается и уже в XVII в. ограничивается в основном районами Кабардино-Пятигорья, т.е. той территорией, которую ка-бардинцы занимают в настоящее время [Марковин, Мунчаев 2003: 262]. Нали-чие же трудностей разграничения памятников кабардинцев и кочевого населения не вызывает удивления. Само появление курганов на адыгских могильниках традиционно связывалось с влиянием средневековых кочевников (печенеги, по-ловцы и др.), расселившихся в Предкавказье в XI в. н.э. [Дударев и др. 2020: 189]. Мнение о возникновении курганного обряда в местной среде под влиянием социальных факторов не находится с этой традицией в непримиримом противо-речии [Кагазежев 2023]. Выше приводились суждения историков и археологов о полиэтничности половецкого объединения и вероятном вхождении в его состав и касогов [Плетнева 1982: 61; Чхаидзе 2009: 421]. А.В. Гадло указывал в 1994 г., что для кабардинских курганов характерны в принципе все те черты погре-бального обряда, которые характеризуют курганы тюркоязычных кочевников – кыпчаков и половцев, их отличием, являются, вероятно, лишь отсутствие в кур-ганах конских захоронений и естественные локальные и хронологические вариа-ции [Гадло 1994: 156]. В.И. Марковин и Р.М. Мунчаев в обобщающей работе 2003 г. отмечали, что культурно-исторический процесс у кабардинцев в XIV-XVII вв. протекал не изолированно, а в тесной связи и взаимовлияниях с други-ми народами, что делает понятным обилие общих черт в материальной культу-ре и погребальном обряде позднесредневековых кабардинцев и у остальных адыгских народов, а также у тюркоязычных балкарцев и карачаевцев [Марко-вин, Мунчаев 2003: 264]. Продуктивность однозначного утверждения принад-лежности или, напротив, непринадлежности тех или иных погребений указанно-го периода определенному этносу с этой точки зрения неочевидна. Здесь в рав-ной степени возможны «перекосы» как в одну, так и в другую стороны и повы-шается влияние осознанной или неосознанной этнической ангажированности. Э.В. Ртвеладзе в обоснование своей версии о возможном начале массового переселения черкесов уже после значительного ослабления Золотой Орды в ре-зультате поражений, нанесенных Московским княжеством и особенно Тимуром, в частности, привлек внимание к тому, что арабский автор первой половины XV в. Ибн Арабшах называет Кавказские горы «Черкесскими» [Ртвеладзе (1973) 2008: 78]. Ибн Арабшах (1388-1450), составивший свою историю Тимура в 1436-1437 гг., писал в ней: «Граница Дештской земли с юга – море Кользумское (= Каспийское), злобное и своенравное, да море Египетское, завернувшее к ним из области Румской. Эти два моря почти что сталкиваются, не будь меж них гор Черкесских, составляющих между ними “грань непроходимую”» [Тизенгаузен 1884: 459]. По мнению Э.В. Ртвеладзе это отражало процесс расселения адыг-ских народов в это время вдоль большей части Кавказского хребта [Ртвеладзе (1973) 2008: 78]. Согласуется с этим и суждение В.И. Марковина и Р.М. Мунча-ева о том, что максимальное расселение кабардинцев, когда они занимали зна-чительную часть предгорий и равнин Северного Кавказа, приходится на самый конец XIV в. и особенно на XV – начало XVI в. [Марковин, Мунчаев 2003: 262]. В результате нашествия Тимура, констатирует В.А. Кузнецов, база Золотой Ор-ды на Северном Кавказе была подорвана, а ее северокавказские вассалы и союз-ники разгромлены. По его предположению это привело к окончательной ликви-дации остатков алан на предгорной равнине и к ее переходу в руки кабардин-ских феодалов, в течение XV в. продвинувшихся далеко на восток (до долины р. Аргун) и освоивших почти опустевшие плодородные земли [Кузнецов 1992: 346-347]. В.Б. Виноградов и С.Д. Шаова, поддерживая аргументацию в пользу более поздней датировки расселения адыгов на Центральном Кавказе, говорят, тем не менее, о прочном овладении кабардинцами землями в бассейне р. Сунжа «не ранее начала XVI в.», а в середине этого столетия, отмечают они, «русские источники не оставляют сомнений в стабильности границ Кабарды, включавшей в себя и равнинные районы бассейна р. Сунжа» [Виноградов, Шаова 2003: 69]. Т.е. к рубежу XV-XVI вв., согласно этой точке зрения, кабардинцы освоили уже восточные рубежи своего расселения на Центральном Кавказе. Однако в литературе присутствуют и иные трактовки вопроса, отодвигаю-щие время переселения адыгов на Центральный Кавказ и, в частности, в район Пятигорья к самому концу XV в. [Схатум 2009; Нарожный 2010]. Развивая ар-гументы Э.В. Ртвеладзе, Р.Б. Схатум настаивает, что ни в XIII-XIV вв., ни на протяжении большей части XV в. переселение адыгов на Центральный Кавказ не могло произойти. Кабардинские могильники в рамках XV-XVII вв. не поддают-ся более дробной датировке. Свидетельство И. Барабро о племени «кевертей», традиционно отождествляемого с кабардинцами, слишком расплывчато и «по мнению некоторых исследователей, нет никаких гарантий», правильности такого отождествления [Схатум 2009: 103]. Относительно локализации поименованных И. Барбаро в его «Путешествии в Тану» областей и племен (Кремук, Кипке, Та-таркосия, Собаи, Кевертеи) в литературе действительно существует широкий разброс мнений [Голубев 2017: 88-105], хотя источник достаточно ясно рисует движение от моря примерно в районе Керченского пролива вглубь материка. Этот перечень этнических названий, согласно комментарию Е.Ч. Скрижнской, «указывает на ряд племен, живших на северо-восточных предгорьях главного Кавказского хребта и на равнинах Северного Кавказа, орошаемых Тереком, Ку-банью и их многочисленными притоками» [Барбаро… 1971: 153, 175]. Н.Г. Волкова полагала, что население Кремука и Татаркосии видимо было ногай-ским. Название области Киппике она связывала с Киппийскими (Гиппийскими) горами (Приволжская и Ставропольская возвышенности), население которых видимо не было связано с адыгами. Но в том, что «кевертеи» это кабардинцы она не сомневалась, причем относила сведения И. Барбаро к 1436 г. [Волкова 1973: 45, 49-50]. С точки зрения Р.Б. Схатума, это невозможно, поскольку предпосылки для переселения адыгов в регион Центрального Кавказа могли появиться, лишь в связи с произошедшими в последней четверти XV столетия событиями в Север-ном Причерноморье (вторжение турок в Крым в 1475 г, и в Черкесию – в 1479 г., а также разгром в 1498-1502 гг. Большой Орды. Последняя, по его оценке, после разгрома Тимуром улусов Золотой Орды продолжала господствовать в степных и предгорных районах Центрального Кавказа. Адыги, в свою очередь, теснимые турками и крымскими татарами в нижнем течении Кубани, вынужде-ны были в значительной своей массе уйти на восток, и занять в итоге Пятигорье, освободившееся к концу XV в. от татар Большой Орды, где впоследствии была образованна одна из крупнейших адыгских областей Черкесии – Кабарда [Сха-тум 2009: 105-106]. Близкой логики в рассмотрении вопроса о времени «обретения родины» предками кабардинцев в пределах Центрального Предкавказья придерживается Е.И. Нарожный, который заключает свой анализ тем, что переселение предков современных кабардинцев на Северный Кавказ могло произойти в промежуток времени с 1480-х гг. по 1500 г. [Нарожный 2010: 49-50]. Среди рассмотренных им свидетельств важное место занимает рассказ И. Барбаро (со слов некоего доминиканца Винченцо) о походе из Персии на Северный Кавказ шейха Хайдара (Хейдара) во главе отрядов газиев (борцов за веру с неверными). Е.И. Нарож-ный обращает внимание, что «И. Барбаро, повествуя о походе Хайдара (1486 г.), на Северном Кавказе кабардинцев не упоминает, называя лишь отдельные черкесские племена Северо-Западного Кавказа» [Нарожный 2010: 49]. Поскольку полный текст сочинения И. Барбаро «Путешествие в Персию», содержащий данный рассказ, опубликован в 2015 г. И.В. Волковым, имеет смысл привести его изложение. И. Барбаро рассказывает, что газии пришли в Шемаху, а затем в Дербент, а оттуда в Тюмень. Затем «появились у реки, назы-ваемой Терек, которая находится в провинции Тезекия, и около Каспийских гор». Затем они вошли «в страны Гога и Магога». «Затем они потянулись в сто-рону Черкесии, проходя в сторону [племени] Киппике и в сторону [племени] Карбатри, которые оба находятся со стороны Великого моря, и подобным обра-зом поступили в тех местах, наконец с ними сразились те из [племен] Тетаркосса и из Кремука и нанесли им такое сокрушительное поражение, что не спаслись и двадцать на сотню…» [Волков 2015: 652-653]. Комментируя соответствующий фрагмент, И.В. Волков отмечает, что топоним Тезекия, вероятно, связан с со-временной Северной Осетией, упоминаемые в тексте мифические народы Гога и Магога не следует связывать с какими-либо конкретными племенами и народа-ми, а определение «мест обитания племен «киппике» и «кабатри» не представ-ляется в настоящее время возможным» [Волков 2015: 685-686]. С.Х. Хотко, привлекая адыгский лингвистический и историко-этнографический материал, находит возможным идентифицировать все этно-территориальные единицы, упоминаемые у И. Барбаро в «Путешествии в Тану» и в «Путешествии в Персию» (Cremuch, Chipche/Chippiche, Tatarcosia/Tetarcossa, Sobai, Cheverthei/Charbatri), с черкесскими областями и владениями, известными и в последующий период, причем называет их все княжествами. Соответствен-но, это Темиргой, Чупаковское владение (будущий Натхокуадж), Тазартуков-ское владение, (будущий Бесленей), владение Собай (впоследствии вошло в Ха-тукай), Кабарда [Хотко 2016; Хотко 2017: 35-58]. «Область Кремук», район ис-торического Темиргоя, рассматривается как центр средневековой Черкесии пе-риода XIV-XVI вв., что соответствует ее локализации и описанию у И. Барбаро, полагает К.В. Скиба [Скиба 2016: 182]. Л.Э. Голубев отмечает, что в последние годы «особый спор идет о локализации области Кремук» и, рассмотрев разные точки зрения на вопрос, заключает: «Таким образом, можно с полной уверенно-стью говорить, что адыгские земли в XV в. были разделены на феодальные тер-риториально-политические образования, доминирующей среди которых в сере-дине века была область Кремук» [Голубев 2017: 21-22, 96]. Обозначение С.Х. Хотко ряда «стран» (областей), поименованных И. Бар-баро, «княжествами» вызвало резко критическую оценку со стороны авторов отзыва на рукопись его диссертации И.А. Дружининой и В.Н. Чхаидзе . Но они не касались вопроса о возможности или невозможности в принципе связать эти области с адыгскими этно-социо-территориальными образованиями последую-щего времени. При этом И.А. Дружинина и В.Н. Чхаидзе выразили согласие с оценкой условий и сроков переселения адыгов на Центральный Кавказ, которую высказал Р.Б. Схатум. Р.Б. Схатум и другие сторонники поздней датировки этого явления исходят из того, что практически на всем протяжении XV в. сохранялся контроль (по Р.Б. Схатуму – господство) ханов Золотой Орды и ее преемника – Большой Ор-ды над Центральным Кавказом. При этом Е.И. Нарожный указывает, что пра-вившие в Золотой Орде после Тохтамыша ханы базировались в Поволжье, хотя стремились поддерживать сохранившиеся «островки» кочевой и оседлой жизни на равнинах Северного Кавказа [Нарожный 2010: 47, 50]. Сохранялись ли эти возможности, когда развернулся процесс окончательного распада Золотой Орды с 1420-х гг.? В литературе отмечается, что «уже во второй четверти XV в. в Центральном Предкавказье не фиксируются орды кочевников» [Кагазежев 2022: 65]. В территорию Большой Орды традиционно включали, наряду с междуречь-ем Волги и Дона, степи, но не предгорья Северного Кавказа. Сведения о Боль-шой Орде, относящиеся ко второй половине XV в., говорят о ее противоборстве с Крымским ханством, существенном ослаблении и поражениях, в том числе в столкновениях с черкесами [Зайцев 2004: 99-100]. Тезис о давлении на адыгов нижнего Прикубанья со стороны османов и крымцев обосновывается события-ми, описанными в работе А.М. Некрасова [Некрасов (1990) 2015]. Однако этот автор ничего не говорит о вынужденной миграции адыгов Северо-Западного Кавказа. Напротив, речь у него идет об их активном сопротивлении османам и крымцам. Так, походу османов на земли адыгов в 1479 г. предшествовало из-гнание адыгами из Копы и Анапы османских гарнизонов и эти крепости при-шлось завоевывать вновь. Говоря же о последнем двадцатилетии XV в. и пер-вых годах XVI в. А.М. Некрасов отмечает ослабление османской активности на Западном Кавказе почти на двадцать лет, тогда как «адыгские народы принима-ют непосредственное участие в международной жизни Восточной Европы, в частности, в борьбе против Большой Орды» [Некрасов (1990) 2015: 86-87, 91]. В современной литературе реализуется также подход к этой проблеме, ос-нованный на интерпретации адыгской устной традиции – фольклорных преданий о связи происхождения Кабарды с именем знатного владельца (тлекотлеша) Ка-барды Тамбиева и генеалогических преданий о происхождении кабардинских княжеских фамилий от Инала. В своей последней, посмертно изданной моно-графии, А.В. Гадло вернулся к сюжету о Кабарде Тамбиеве и передвижении адыгов из Прикубанья на восток, относя первый этап развития этого явления к началу XII в., а вторичное, массовое переселение к XIV-XV вв. Начало процесса он связывал с этнополитическим контекстом (когда Алания и кочевая степь ока-зались на пороге или в состоянии войны) и внутриадыгскими противоречиями (конфликт знатного дворянина Кабарды Тамбиева со своим сюзереном, одним из князей Болотоковых, владевших коренными касожскими землями в между-речье Лабы и Кубани) [Гадло 2004; Переселение… 1891: 13-20]. В региональ-ной историографии расселение адыгов на Центральном Кавказе и генезис Кабар-ды как территориально-политического образования связывается с деятельно-стью правителя Инала и событиями первой половины XV в. Здесь также интер-претируются фольклорные предания о Кабарде Тамбиеве [Переселение… 1891: 13-20; Кабардинский фольклор… 1936: 140-153; Абдоков 1990; Кагазежев 2022]. А.В. Гадло не сомневался, что «сказание об Инале, сохранившееся в уст-ной адыгской традиции как часть генеалогического предания, отражает истори-ческую реальность», но он относил эту историческую реальность ко второй по-ловине I тыс. н.э. [Гадло (1978) 2005: 423]. В работе 2012 г. Ф.Х. Озова подкре-пила серьезным источниковедческим анализом традиционную для региональной историографии датировку времени жизни и деятельности Инала концом XIV – началом XV в. [Озова 2012]. Авторы вышедшего в серии «Народы и культуры» в 2022 г. тома «Адыги» рассматривают проблему в контексте геополитической ситуации, сложившейся на Северном Кавказе в начале XV в. в связи с ослаблением Золотой Орды. Они полагают, что в этих условиях стала возможной успешная политика князя Инала по объединению Черкесии, в результате чего он был признан общеадыгским князем. Авторы считают, что князь Инал, разгромил разрозненные орды кочев-ников, отодвинув их за Дон и в направлении к Волге, а также развернул дея-тельность по вытеснению генуэзцев с территории Черкесии. Взятие самой мощ-ной из генуэзских крепостей – Хумарана в верхнем течении Кубани окончатель-но закрепило за князем Иналом Центральное Предкавказье, где он назначил наместником Кабарду Тамбиева [Адыги… 2022: 37-38]. Эта интерпретация фак-тически снимает тему переселения адыгов на Центральный Кавказ. Речь идет о военно-политической активности Инала, направленной на «возвращение адыг-ских земель» [Адыги… 2022: 38]. В контексте этнической истории рассматривали проблему Р.Ж. Бетрозов и Б.Х. Бгажноков. В силу определенных исторических условий, полагали они, в течение XIII–XVI вв. адыги начинают делиться на две большие группы: запад-ную и восточную. Среди называемых ими условий – переход части адыгов (про-токабардинцев) к полукочевому хозяйству и начало их движения на восток (уже после второго похода монголов и крушения Аланского государства), а также меньший урон, понесенный адыгами и от монголо-татар, и от нашествия Тиму-ра. Соответственно возникли два территориально-политических образования: Черкесия и Кабарда [Бетрозов, Бгажноков 2012: 52]. А Кабарда первой полови-ны XVI в. предстает в новейших исследованиях как территориально-политическое образование, в котором формируется специфический социально-политический порядок, происходит острая борьба княжеских фамилий, осу-ществляются достаточно масштабные военно-политические акции, такие как взятие Астрахани и возведение на астраханский престол зятя одного из кабар-динских князей царевича Ак-Кубека в 1532 г. или поход на Бахчисарай в 1536-1537 гг. Эти события исследователи относят ко времени активности уже третье-го поколения Иналидов в Кабарде [Кожев 2020]. Приведенный выше материал и исследовательские суждения оставляют впечатление неоднозначности относительно вопроса о времени и месте кристал-лизации самосознания и утверждении самоназвания кабардинцев и балкарцев, как индикатора окончательного их становления в качестве самостоятельных народностей. Р.Ж. Бетрозов и Б.Х. Бгажноков полагали, что о кабардинцах как отдель-ном народе можно говорить уже с конца XIV – начала XV в. Появление терми-на «кабардинцы» в середине XV в. в сочинении И. Барбаро в форме «кевертеи», рассматривалось ими как свидетельство того, что к этому времени этнос уже представлял собой объективную реальность [Бетрозов, Бгажноков 2012: 52]. Е.И. Нарожный указывает, что различные черкесские племена, переселившиеся на Центральный Кавказ в конце XV в., только со временем консолидировались в «кабардинцев», впоследствии образов здесь Малую и Большую Кабарду [Нарожный 2010: 49-50]. Л.Э. Голубев со ссылкой на А.И. Абдокова отмечает, что Кабарда в конце XV в. понималась лишь как географическое название мест-ности – феодальный удел адыгских князей. Этническим названием части адыгов она становится позже, в XVI в. [Голубев 2017: 109]. В любом случае, идентифи-кация кабардинцев как адыгской субэтнической общности или народности ока-зывается связанной с их устойчивой локализацией на определенной территории Центрального Кавказа. Более неопределенно у различных авторов выглядят хронология становле-ния и связь этноса с территорией применительно к балкарцам. В одном случае «собственно балкаро-карачаевская народность» складывается в ущельях Цен-трального Кавказа, начиная с конца XIV – начала XV в. [Батчаев 1986: 130-132]. В другом алан и асов, относящихся, по сведениям авторов конца XIII-XIV вв., к «тюркской расе» считается возможным уже назвать балкаро-карачаевцами, окончательно сформировавшимися как средневековая народность в зоне «высо-когорья и среднегорья между Дигорией и северо-западным Приэльбрусьем» [Чеченов 2012]. В третьем говорится об образовании в X в. древнекарачаево-балкарской этнической общности, о феодальной раздробленности карачаево-балкарского общества предмонгольского времени, и появлении самостоятель-ных удельных княжеств и владений от р. Уруп до р. Урух [Карачаевцы. Балкар-цы… 2014: 7, 37-40]. В связи с этим представляется весьма точным и продук-тивным определение Е.Г. Муратовой этнической идентичности балкарцев «как тюрков по языку и как жителей высокогорной части Центрального Кавказа в границах современной территории Кабардино-Балкарии», оформление которой «произошло на рубеже XIV-XV вв.» [Муратова 2007: 83]. Привязка этнической идентичности к среде обитания глубоко обоснована методологически. Специ-фичность функциональной природы этноса по сравнению с иными исторически сложившимися общностями определяется выработанными им и культурно пе-редаваемыми от поколения к поколению способами адаптации к среде своего обитания [Карлов 2014: 7]. Х.К. Геграев, исследовавший этнодемографию Бал-карии XIX – начала XX в. в контексте концепции этнической (этнодемографиче-ской) адаптации, отмечает, что балкарцы, искони проживающие в условиях гор-ного (высокогорного) ландшафта Центрального Кавказа, являют собой пример достаточно успешной адаптированности к своему этноландшафту [Геграев 2003: 3]. Аналогичных исследований применительно к кабардинцам пока нет, но то, что их специфический (суб)этнический профиль определялся также спосо-бами хозяйственной и социально-политической адаптации к окружающей при-родной и социальной среде представляется несомненным. Соответственно, содержание понятий «Кабарда» и «Балкария» после XV в. претерпело существенные изменения и достижение такого состояния этническо-го самосознания кабардинцев и балкарцев, пространственное измерение которо-го совпадало бы со всей той горной и равнинно-предгорной частью Центрально-го Кавказа, которую занимали балкарцы и кабардинцы, явилось функцией их дальнейшего социально-политического развития. Заключение Выводы из рассмотренного в статье материала должны соответствовать ее основной цели, привязанной, в конечном счете, к проблемам обобщенного представления соотношения процессов этногенеза кабардинцев и балкарцев и становления исторической Кабардино-Балкарии как области их устойчивого взаимодействия. Это значит, что они будут сформулированы не столько в виде решений отдельных вопросов, обсуждаемых в литературе, сколько в виде по-ложений (тезисов) к построению регионального исторического нарратива. 1. Прежде всего, очевидно, что нет ни одного более или менее общего во-проса этнической и этнополитической истории Центрального Кавказа, по кото-рому в научном сообществе был бы достигнут на сегодняшний день безогово-рочный консенсус. Это накладывает определенные ограничения на процедуру обобщения имеющихся научных результатов. Однозначные и категоричные формулировки, исключающие возможность альтернативных интерпретаций конкретных вопросов этнической и этнополитической истории Центрального Кавказа, будут неизбежно упрощать и искажать реальное состояние их изучен-ности. Обобщение пока что неустранимого плюрализма научных интерпретаций должно, прежде всего, фиксировать этот плюрализм. 2. Тем не менее анализ содержания достаточно широкого и, как можно надеяться, репрезентативного круга литературы позволяет делать вполне опре-деленные заключения. Так, в изученной литературе не подвергается сомнению автохтонность этнических общностей (этносов), частью которых являются ка-бардинцы и балкарцы – адыгов и карачаево-балкарцев, их глубокая укоренен-ность в регионе Центрального и Северо-Западного Кавказа. Ни по одному из периодов древней истории Северного Кавказа и ни по одной из культурно-исторических общностей бронзового и раннего железного века в рассмотренных работах не исключается присутствие кавказских предков адыгов и карачаево-балкарцев и не утверждается их пришлый характер. 3. Вопрос заключается в том, каким образом можно проследить эту укоре-ненность на глубину исторического времени, как минимум до периода ранней бронзы. Попытка реконструировать траекторию того или иного отдельного эт-ногенеза для времени, от которого практически не осталось письменных свиде-тельств, с неизбежностью приведет к сужению угла зрения на историческую ре-альность. Целенаправленный отбор данных, относимых к одной этнической «родословной», может породить тенденцию этнически ангажированных притя-заний на монопольную принадлежность тех или иных элементов культурно-исторического наследия. Напротив, пространственно-исторический подход предполагает большую широту видения, ориентацию на охват всей совокупно-сти данных, которые могут быть соотнесены с происхождением каждого из народов Кабардино-Балкарии. При таком подходе открывается возможность не только этнически атрибутировать культурные элементы и комплексы, фиксиру-емые на данной территории в данный период времени, но также принять во внимание их взаимодействие и взаимосвязь, отражающие взаимодействия, взаи-мосвязи, культурные обмены различных групп населения региона. 4. Ограничения пространственного подхода в настоящей статье связаны с общими географическими рамками анализа, приуроченными к Центральному Кавказу. Поэтому в ней не уделено такого же внимания культурам, локализо-ванным преимущественно в пределах Западного или Восточного Кавказа, ска-жем, Дольменной или Каякентско-харачоевской. Но такие культуры как Май-копская, Северокавказская, Кобанская покрывали территорию Центрального Кавказа, наряду с Западным и, частично, Восточным Кавказом. Эти культуры в пространственно-исторической перспективе выступают как широкие культурно-исторические общности. В данном случае слово «общность» является ключе-вым, а уже в рамках этих общностей можно искать конкретные локальные и культурные элементы и комплексы, предположительно находящиеся в более непосредственном соотнесении с теми или иными этносами древности и позд-нейшего времени. Современное состояние исследований в области археологии и древней истории Центрального и Северо-Западного Кавказа позволяет не со-мневаться в принадлежности предков кабардинцев (адыгов) и балкарцев к од-ному и тому же культурно-историческому миру древности и в обобщающей ис-тории Кабардино-Балкарии она может быть убедительно и выпукло представле-на. 5. Различные группы древнего населения Центрального Кавказа были во-влечены не только в систему взаимных внутрирегиональных связей, но и актив-но взаимодействовали с внешними силами и проникавшими в регион общностя-ми, прежде всего степными кочевниками. В I тысячелетии до н.э. прошли две волны «иранизации» Северного Кавказа – скифская и сарматская. С точки зре-ния целей данной статьи на первый план здесь выступает то, что они затронули все группы местного населения в равнинно-предгорной зоне – и те, с которыми связывается этногенез адыгов (меоты), и те, к которым традиционно возводится происхождение карачаево-балкарцев (позднекобанское население Центрального Кавказа). Вместе с тем различная интенсивность взаимодействий с ираноязыч-ными кочевниками и различная глубина их влияния на культурно-языковые ха-рактеристики этих групп обозначили перспективу дивергенции путей формиро-вания позднейших адыгов и карачаево-балкарцев. 6. Средневековая история Центрального Кавказа предстает в литературе, насыщенной событиями и процессами, связанными с военными вторжениями и демографическими «инвазиями» степных кочевнических масс. На протяжении более чем тысячелетия в регионе присутствовали и на длительных этапах доми-нировали ираноязычные аланы. Но все это время нарастало присутствие и влия-ние тюркоязычных сообществ. Наиболее плотное и длительное взаимодействие кавказские автохтоны и аланы имели с болгарами и половцами (кипчаками). Кавказско-алано-кипчакское этноязыковое взаимодействие традиционно обсуж-дается в контексте сложения карачаево-балкарского этноса из автохтонного, аланского и тюркского (кипчакского) компонентов. Однако материалы изучен-ной в статье литературы недвусмысленно говорят также о включенности в это взаимодействие и адыгов (зихов, касогов, черкесов). Высказываются положения об участии алан в этногенезе адыгов, о вхождении адыгских групп в половецкое объединение. С точки зрения построения обобщенной истории Кабардино-Балкарии это имеет принципиальное значение, свидетельствуя о единых для ее народов условиях и тенденциях исторического развития. 7. Характерной чертой практически всей совокупности работ по (эт-но)политической истории Центрального Кавказа IV-XIII вв. является то, что фигурируют в них, прежде всего, этнические (аланы, гунны, болгары, хазары, кипчаки, татаро-монголы) и государственно-политические образования (Алания, Великая Болгария, Хазарский Каганат, половецкий союз, Золотая орда) степного кочевнического круга. Место кавказских автохтонов в этнополитическом про-странстве региона является предметом исследовательских реконструкций, бази-рующихся главным образом на археологическом материале и имеющих чаще всего гипотетический характер. В этом сказывается не только недостаток источ-ников, но и отсутствие у автохтонов Центрального Кавказа в тот период соб-ственных потестарно-политических структур, чтобы могла состояться их консо-лидация в самостоятельные этносоциальные организмы и этнополитические об-разования. В этом смысле образование Кабарды и Балкарии является результа-том не столько этногенетического или этноисторического развития их ближай-ших предков, сколько политических процессов на территории Центрального Кавказа, связанных со сменой политически доминирующих здесь сил. 8. Глубокие перестройки этнополитической структуры Центрального Кав-каза в средние века связывается в изученной литературе с тремя ключевыми со-бытиями/периодами – гуннским нашествием и последующей экспансией в реги-он тюркоязычных кочевников; монголо-татарским нашествием и установлением владычества Золотой Орды, нашествием войск Тимура, подорвавшим господ-ство в регионе Золотой Орды. В каждом случае оценке подвергаются масштабы разрушений хозяйственной жизни, истребления прежнего населения и его пере-мещений внутри региона и за его пределы, но также характер нового равнове-сия, установившегося в регионе под эгидой завоевателей и с участием новых групп населения. Для целей настоящей статьи важно зафиксировать качествен-ное отличие характера и последствий походов Тимура конца XIV в. от предше-ствующих нашествий, которое с эмпирической, событийной точки зрения вполне адекватно описывается в литературе, но не всегда получает должную концептуальную трактовку. Особо опустошительный характер его нашествия для всех зон и всех групп населения Центрального Кавказа не подвергается со-мнению. Но с точки зрения политических результатов, важным представляется, что нанеся сокрушительный удар по Золотой Орде, Тимур не заменил ее как господствующая сила в регионе, а ушел из него, не оставив здесь ни каких-либо структур власти, ни групп какого-то нового населения. Последние ханы Золотой Орды, а затем ее преемников – Большой Орды, Астраханского, Крымского Хан-ства на протяжении XV в. не были в состоянии поддерживать плотный и проч-ный контроль над Центральным Кавказом. Открылась возможность консолида-ции различных групп местного населения в самостоятельные этносоциальные организмы на тех территориях, которые служили им убежищем от катаклизмов XIII-XIV вв. и пространством их жизнеобеспечения. 9. Рубеж XIV-XV вв. стал поворотным в развитии процессов этногенеза ка-бардинцев и балкарцев и процессов регионогенеза исторической Кабардино-Балкарии. С этого времени складываются условия для установления устойчиво-го доминирования ранних кабардинцев и балкарцев в равнинно-предгорной ча-сти Центрального Кавказа и в горной его части от Черекского до Баксанского ущелья. Консолидация Кабарды и Балкарии в качестве территориальных обра-зований, становление их особой социальной и потестарно-политической органи-зации на данной территории становится предпосылкой завершения процессов формирования кабардинского и балкарского народов. При всех разночтениях относительно локализации и динамики сложения карачаево-балкарского этноса не может подвергаться сомнению, что собственно балкаро-карачаевская народ-ность складывается в ущельях высокогорной части Центрального Кавказа, начиная с конца XIV – начала XV в. Независимо от трактовок вопроса о време-ни нахождения или переселения адыгов на Центральный Кавказ не может под-вергаться сомнению, что для периода до конца XIV в. затруднительно оценить ареал их расселения и зафиксировать наличие здесь адыгского территориально-политического образования. А с начала и до конца XV в. ими была занята рав-нинно-предгорная зона Центрального Кавказа вплоть до левобережья р. Сунжа или долины р. Аргун и на этой территории утвердилась власть кабардинских князей, считавших себя потомками Инала. Этносоциальный и политический ландшафт Центрального Кавказа стали определять местные народы – кабардин-цы и карачаево-балкарцы наряду с осетинами, ингушами, чеченцами, абазинами. 10. Таким образом, становление Кабарды и Балкарии как этно-социо-территориальных образований происходило одновременно и параллельно в равнинно-предгорной и горной зонах Центрального Кавказа. Вопрос о террито-риальном «приоритете» того или другого народа не имеет оснований. Гораздо важнее то обстоятельство, что природно-географические условия территорий, на которых локализовались кабардинское и балкарское общества предопредели-ли их тесную взаимосвязь. Устойчивая территориальная, хозяйственно-экономическая, социально-политическая и культурная связанность кабардинцев и балкарцев сформировала особую пространственно-временную целостность, территориальную единицу исторического процесса со сложной внутренней эт-носоциальной и этнополитической структурой. Таким образом, Кабардино-Балкария – это историческая область, в пределах которой на протяжении дли-тельного времени осуществляют свою жизнедеятельность и упорядочивают взаимные отношения кабардинский и балкарский и народы и которая получила, в конечном счете, государственно-политическую форму и конституционно-правовое закрепление.

About the authors

Aslan Khazhismelovich Borov

Kabardin-Balkar Scientific Center of the Russian Academy of Sciences

Email: aslan-borov@mail.ru
ORCID iD: 0000-0001-8396-6422

References

Supplementary files