Философско-литературный журнал «Логос»

Конфликтные отношения между творцами и обществом в Афинах в V веке до н. э. приводят к появлению идейных явлений, родственных европейскому декадансу, однако направление мысли здесь остается неизменно связанным с общей жизнью государства. При возвышении Македонии Афины утрачивают подлинную независимость, и пространство для общественной жизни заметно сворачивается. Однако обращение к новой аттической комедии, и особенно к творчеству Менандра, обнаруживает развитие не в декадентском, а в гуманистическом направлении, что следует связать с избавлением Афин от бремени империализма. В Риме декадентские жесты характерны для представителей власти и правителей, обладающих низким уровнем легитимности, таких как Сулла, Калигула и Нерон. В римской литературе наиболее близок европейскому декадентству «Сатирикон» Петрония, где тесно соседствуют имморализм и эстетизм. Вместе с тем Петроний был в некотором смысле декадентом поневоле, чье творчество связано с невозможностью следовать своим, в значительной мере классицистическим, идеалам.

В статье анализируются отношения между удовольствием, виной и тревогой, как они складываются в современном обществе. Отправной точкой служит указание на их взаимосвязь, данное Карлом Шорске в книге, посвященной исследованию культурной и политической жизни Вены периода fin de siècle. Согласно Шорске, в этой взаимосвязи выражается реакция венской образованной буржуазии на кризис либерализма. В статье делается предположение, что данную конфигурацию чувств можно рассматривать более широко — как историческое априори субъекта современности. То, что характеризует Вену начала двадцатого века, характерно и для представителя «цифровой цивилизации» века двадцать первого.

Для критической мысли поэтому остается актуальным вопрос о том, возможно ли выйти за рамки той формы жизни, где удовольствие оказывается принципиально неотделимым от чувства вины и тревоги? В качестве попытки ответить на этот вопрос предлагается обратиться к образу «математического человека», предложенному Робертом Музилем в одноименном эссе, написанном в 1913 году. Может быть, именно «математический человек» Музиля делает возможной нашу де-идентификацию с человеком «цифровым».

Цель статьи — рассмотреть превращения идеи декаданса в творческом сознании Марселя Пруста с помощью методов истории понятий, истории литературы, социальной истории и переводоведения. Эти превращения проявились как в литературной критике писателя, так и обрели художественные формы в определенных персонажах, сценах, эпизодах эпопеи «В поисках потерянного времени». При этом сам роман рассматривается как тотальное произведение искусства, где автор, жизнь и литература составляют единое целое. Автор статьи утверждает, что декаданс для Пруста был поначалу эффект(ив)ной моделью литературного ученичества, которую он эпигонски усваивал, подхватывая на лету каскад модных литературных тем, осененных декадентским флером.

Вместе с тем в статье демонстрируется, что по мере становления замысла эпопеи Пруст находит в себе силы, а в окружающем мире — соответствующие опоры, чтобы в конце концов превзойти и преодолеть декаданс (и как литературное направление, и как упадочническое умонастроение) в некоем релевантном снятии (Aufheben). Сделать это он пытается через пародию, сатиру или даже театр жестокости в этой сумме антидекадентизма, которой можно считать роман «Содом и Гоморра» (1922).

В романе Итало Звево «Самопознание Дзено» воплощается опыт распада сознания модерного субъекта, которое раскалывается в ситуации травматического конфликта между традицией и современностью. Написанный в эпоху радикальных социальных трансформаций в Европе начала ХХ века, роман Звево предлагает неожиданную оптику: политико-исторический фон в нем оттенен полемикой с психоаналитической традицией. Сравнительный анализ почти синхронно вышедших романа Звево и поворотной для психоанализа работы «По ту сторону принципа удовольствия» позволяет говорить не просто о хронологическом совпадении, а о концептуальном напряжении в отношении той проблематики, которая пронизывает как роман «Самопознание Дзено», так и трактат Зигмунда Фрейда.

Мотив удовольствия от жизни становится для Звево горизонтом, на фоне которого рассказывается история исцеления рассказчика, наполненная опытом самокритики, который может быть экстраполирован за рамки романа. Написанный в форме прямой полемики с психоаналитическим движением тех лет, роман Звево позволяет проследить за тем, как тенденции распада и деструкции пронизывают не только традиционные формы жизни, оттесняемые на обочину истории модерными веяниями, но и затрагивает самые прогрессивные, в том числе радикально модернистские, практики. В статье выдвигается тезис, что Звево строит свою критику психоанализа на основе пересмотра роли навязчивых повторений для принципа удовольствия. Показывается, что стремление рассказчика к излечению неразрывно связано с таким пониманием удовольствия, которое должно преодолевать фрагментарность чувственного опыта модерного субъекта. В частности, анализ отношений героя романа с женщинами позволяет предположить, что открытие горизонта бессознательного носит амбивалентный характер для опыта удовольствия.

В статье предпринимается попытка помыслить лень и апатию Обломова как экзистенциально-философский проект. В его основе — художественный жест, связанный с представлением существования в отрыве от парадигмы действия, все стремительнее подменяющего собой бытие в западной цивилизации (Джорджо Агамбен). Отталкиваясь от проводимого Аристотелем разграничения между трагедией и комедией на основе противопоставления категорий действия и характера, в статье аргументируется принадлежность к комической сфере персонажа, бездействие, безволие и сибаритство которого — проявления специфической формы жизни, модуса бытия, укорененного в потенциальном слое. Некоторые объекты-символы — халат, пыль, письмо (как действие и как объект) — представляют собой функциональные элементы, вокруг которых выстраиваются силовые линии особого модуса повествования, лишенного действия. Преобладание жеста над действием фиксируется в остаточных формах жизни, визуально соотносящихся с фламандской живописной традицией: зависание, приостановка и остаточность движения, безвременье создают пространство загадочного отсутствующего присутствия, исполненного смутной тоской по потенциальности.

Статья посвящена концептуализации понятия «декаданс» как культурфилософского феномена, не отсылающего исключительно к одному периоду в истории развития культуры. Декаданс в тексте рассматривается как особый режим распределения чувственного (Жак Рансьер), для которого характерны состояние растерянности, навязчивая связь с прошлым и распад границ этического и политического. Декаданс нередко рассматривают как принципиально аполитичное явление, эскапистское по своей природе. В статье предпринимается попытка поспорить с такой позицией, поскольку именно характерное для декаданса перераспределение чувственного оказывается маркером грядущих изменений, даже если изнутри декадентской культуры они представляются несбыточными.

Понятие декаданса демонстрирует собственный эвристический потенциал для аналитики разных культурных феноменов. За примером автор обращается к польскому кинематографу конца 1970-х — начала 1980-х годов, известному как кинематограф морального беспокойства, в частности к фильму Анджея Вайды «Человек из мрамора» (1977). С его помощью в статье демонстрируется, как эстетический разрыв, или диссенсус (Рансьер), невозможность увидеть настоящее в прошедшем и вместе с тем их неразрывная спаянность (Вальтер Беньямин), парадоксальность (Майкл Риффатер) и распад границ, обеспечивающих действию политическое содержание в рамках полицейского порядка (Рансьер), оказываются проявлением декаданса в отдельно взятом фильме.

В начале XVI века немецкий мастер Маттиас Грюневальд создал новаторское изображение Распятия, на котором тело Христа было представлено с шокирующими подробностями — уродливыми кровавыми ранами, язвами и гноем — и унижено до состояния бесформенной плоти. Работа оставалась незамеченной, пока в конце XIX века декадентский писатель Жорис-Карл Гюисманс в романе «Там, внизу» не предложил одинаково шокирующие ее описание и трактовку. Согласно Гюисмансу, Грюневальд открыл новый тип духовности, «духовный натурализм», который в романе произрастает из сложного отношения декаданса и натурализма; также Христос Грюневальда — самый истинный, соответствующий Христу первых христиан. Гюисманс отвергает прежние изображения Христа из-за их красоты и отношения к богатым слоям общества.

Трактовка Гюисманса содержит серьезные утверждения в области философской эстетики и философии тела. Чтобы понять ее в историко-философской перспективе, нужно ответить на следующие вопросы: как именно некрасивый Христос контрастирует со своими визуальными предшественниками? почему «духовный натурализм» мог появиться только в контексте Распятия? В поисках ответов мы предпринимаем путь назад по истории философии, через Гегеля к Платону и его эстетике и особенно его представлениям о возможности Прекрасного в видимом мире. Делается вывод о том, что Гюисманс — автор важнейшей философемы о роли безобразного в истории идей, которую в нашем историко-философском концептуальном анализе мы назвали смерть Прекрасного. Эта философема стала возможной только на почве декаданса и его ennui, и она доводит до логического конца как историю Прекрасного, так и сам декаданс. Делается вывод о том, что Грюневальд и Гюисманс, таким образом, причастны к триумфу безобразного, который, согласно авторитетным мнениям, характеризует нашу эпоху.

Взаимоотношения искусства и философии представляют собой сложную и многогранную динамическую систему, в которой обе сферы взаимодействуют, дополняют и в то же время ограничивают друг друга. Художники и философы используют идеи и концепты, чтобы обогащать практики друг друга, однако это взаимодействие часто оказывается напряженным. Философские тексты и теории выступают основой для художественных произведений, а искусство, в свою очередь, служит площадкой для апробации абстрактных идей.

Современное искусство сталкивается с вызовами примитивизации, когда экологические, моральные и политические темы преобладают над чисто творческими аспектами. Это приводит к смене парадигмы: художники все чаще обращаются к темам трансгуманизма, постгуманизма и киберфеминизма. Взаимопроникновение философии и искусства открывает новые перспективы, но также требует переосмысления их взаимодействия. Участники дискуссии подчеркивают необходимость перехода от потребительского отношения к сотрудничеству, которое позволит сформировать целостное пространство для творчества. Синтез философии и искусства может породить уникальные произведения, способные не только привлекать зрителей, но и стимулировать их к глубоким размышлениям, преодолевая границы между теорией и практикой.