Derzhavin and his “Marble Bust”

Full Text

В поэзии Державина лирический субъект часто не задан жанром, как в одах Ломоносова или в элегиях Сумарокова. Ведь он сам любил выступать в роли лирического субъекта, часто используя темы и мотивы из собственной жизни, благодаря чему его стихотворения приобретали автобиографический характер (см., например: [1, с. ХХХІІІ]; [2, с. 15]). Державин представлял собой при этом не только носителя определенных чувств или мыслей, а также, например, хозяина частного дома, которому не нравится поведение одного соседа [3, т. 1, с. 65–69], или человека, предпринимающего с женой прогулку по озеру царскосельского парка [3, т. 1, с. 301–302]. В стихотворении «Евгению. Жизнь званская» Державин фигурирует как известный всем поэт, который отправляется в свой кабинет, чтобы там заниматься поэзией вместе с Горацием и Пиндаром, а в конце упоминает свои оды «Фелица» и «Бог» [3, т. 2, с. 404–410].

Вместо нормативной ориентации на жанр мы встречаем здесь более свободную ориентацию на собственную жизнь. В результате Державин, или, точнее говоря, тот образ себя, который он создал, является одним из центров его лирического творчества (другой центр – это монарх, адресат его панегирической поэзии). Русский читатель мог теперь узнать, какой поэтический потенциал скрывается в жизни отдельного, частного человека.

Об этом говорят и многочисленные «Объяснения» и «Примечания», которыми Державин комментировал свои стихотворения на старости лет. Это, как и его «Записки», автобиографические тексты. «Записки» относятся к его жизни как государственного деятеля; из «Объяснений» и «Примечаний» узнаем о его жизни как поэта. Державин говорит в них о биографическом фоне своей поэзии, истолковывает тематические подробности и расшифровывает намеки. Державин понял к концу жизни пользу таких комментариев для понимания своих стихотворений, но он также хотел, чтобы они воспринимались как часть его жизни.

В этих автокомментариях поэт часто говорит и о том, каким образом возникали его стихотворения. Мы узнаем, например, о том, что он своим стихотворением «Свобода» 1803 г. отреагировал на увольнение с поста министра юстиции (см.: [3, т. 2, с. 287–288]; «объяснение»: [3, т. 3, с. 603]). Так обстоит дело и со стихотворением «Горелки» 1803 г. об игре, в которой Державин участвовал вместе с двумя внуками Екатерины ІІ в царскосельском парке (см.: [3, т. 1, с. 385–386]; «объяснение»: [3, т. 3, с. 535]. Он как поэт превратил эту игру в дидактическую аллегорию о пользе благородного соревнования.

Последний пример показывает нам, как следует понимать стихотворения Державина, которые возникли тем или другим образом: это не «отражения» каких-то личных событий. Эти стихотворения являются, напротив, свободными произведениями искусства, созданными поэтом в определенной ситуации своей жизни. Это «окказиональные» стихотворения, которые сочинялись не по официальному поводу, как его панегирические оды, а по личным жизненным переживаниям и ситуациям. Вместе с Гёте можно сказать: такие стихотворения Державина «не взяты из воздуха» – “sind nicht aus der Luft gegriffen”, а имеют под собой свою солидную почву в действительности его же жизни¹. Своими «Объяснениями» и «Примечаниями» Державин стремился внушить своим читателям мысль о «реальном», т.е. автобиографическом характере своей поэзии.

Однако Державин говорит в этих комментариях не только о возникновении своих стихотворений. Мы также узнаем, для кого он их сочинял. Дело в том, что они были назначены иногда не только для его читателей, а для самого себя (что, правда, не мешало ему публиковать их). Это бывало, когда Державин пытался от неприятных событий своей жизни дистанцироваться сочинением стихотворений. Возьмем, например, его стихотворение «Помощь Божия» (1793), парафразу 120 псалма [3, т. 1, с. 387–388]. На первый взгляд, это только более или менее удачный перевод библейского текста. Однако мы читаем в одном из «Примечаний» Державина, что он написал это стихотворение «себе в утешение», когда ожидал в Москве исхода процесса, который был затеян против него (см.: [6, с. 112]; в «Объяснениях» он напоминает другой, однако такой же неприятный повод [3, т. 3, с. 479]). Как мы увидим в дальнейшем, аналогично дело обстояло и со стихотворением «Мой истукан» (1794) [3, т. 1, с. 421–428] (далее его текст цитируется по этому изданию).

Три бюста

Предыстория стихотворения «Мой истукан» несколько сложнее. В последних десятилетиях ХVІІІ в. стало модным среди придворных вельмож увековечить себя портретным бюстом [7, с. 246–250]. Державин, который сам уже принадлежал к этой элите, не хотел отстать от других. Думая при этом, правда, не только о себе, но также и о супруге, он заказал два бюста у французского скульптора Рашета из Императорской академии искусств [8, с. 90]. Однако этот второй бюст (изображение супруги) упоминается только в конце стихотворения. Остальной текст посвящен бюсту Державина: «Готов кумир, желанный мною! / Рашет его изобразил: / Он хитрою своей рукою / Меня и в камне оживил» (строфа 1).

Однако к предыстории этого стихотворения принадлежит еще один бюст – бюст Ломоносова, созданный через много лет после его смерти русским скульптором Ф.И. Шубиным. Екатерина ІІ заказала этот бюст для своей коллекции скульптур в Камероновой галерее у Царскосельского дворца [9, с. 35]. Это было в 1793 г., то есть около года до того, как Державин получил свой бюст. Среди античных императоров, полководцев, поэтов и философов в Камероновой галерее Ломоносов был одним из трех представителей нового времени и единственным русским [9, с. 10–37].

Бюст Ломоносова не упоминается в нашем стихотворении, зато фигурирует Камеронова галерея, как мы еще увидим. Но в одном «Объяснении» речь идет и о бюсте Ломоносова. Державин говорит здесь о себе в третьем лице (как позднее и в своих автобиографических «Записках»): «В Царском Селе была колоннада, уставленная полукумирами, или бюстами славных людей, между коими был и Ломоносов; то и автор со временем думал иметь на то право» [3, т. 3, с. 530]².

Оказывается, кроме получения своего бюста у Державина был еще один повод для сочинения стихотворения «Мой истукан». Это было чувство обиды, которое возникло у него от того, что Екатерина ІІ дала место в Камероновой галерее только Ломоносову, а не ему. Державин мог объяснить себе это тем, что его отношения с императрицей ухудшились в это время (см. его «Записки» [3, т. 6, с. 622–625] и [10, с. 410–412]). Но, как бы то ни было, он при этом не учитывал, что Ломоносов получил свое место в Камероновой галерее только после смерти, а посвящение Державину бюста при жизни вызвало бы протесты других вельмож.

Был еще один момент, который Державин не принял в расчет. Несмотря на две оды, которые Ломоносов посвятил императрице в 1762 и 1763 гг., он был, как кажется, для нее в первую очередь не поэтом, а ученым. Это видно по обстоятельствам ее визита к нему 7 июня 1764 г.: при этом визите речь шла не о поэзии Ломоносова, а о его мозаиках, о физике и химии, хотя в конце этого визита он вручил императрице одно хвалебное стихотворение [11, с. 406]. Что же касается самой Екатерины ІІ, она считала себя, как известно, писательницей, но стихов не сочиняла, интересуясь ими только, когда они были написаны в ее честь (как правильно отмечает В.Ф. Ходасевич [12, с. 105]). Поэтому ей просто не пришло в голову включить бюст Державина-поэта в свою галерею. Не настало еще то время, когда воздвигались памятники русским поэтам.

Как мы еще увидим, второй повод для возникновения нашего стихотворения, т.е. чувство обиды, повлиял на его содержание, но не напрямую. Дело в том, что Державин преодолел эту обиду, создавая свое стихотворение совсем в другом духе. Главной его темой является не конкуренция с Ломоносовым, уж не говоря о зависти, а нравственный самоанализ.

Неуверенность в себе

Стихотворение «Мой истукан» состоит из 24 одических строф. В первой строфе лирический субъект радуется завершению своего бюста. Однако он сразу задает себе вопрос, какими достижениями он заслужил этот бюст и имеет ли он право на ту бессмертную славу, которую бюст символизирует:

Готов кумир! – и будет чтиться

Искусство Праксителя в нем.

Но мне какою честью чтиться

В бессмертном истукане сем?

Без славных дел, гремящих в мире,

Ничто и царь в своем кумире.

После этой вводной строфы начинается первая часть нашего стихотворения (строфы 2–10). Лирический субъект несколько меняет здесь свою тему, говоря о таких отвлеченных предметах, как ложная и истинная слава, и выражает свою уверенность в том, что последнюю можно приобрести только добрыми поступками. Во второй части (строфы 11–24) он возвращается к теме первой строфы – вновь выражает сомнение в себе и в своих заслугах. «Мой истукан» отличается этим как нельзя более резко от стихотворения «Памятник», опубликованного Державиным в следующем, 1795 году (см. примеч. В.А. Западова: [13, с. 417]). И там речь идет о личной славе, но с противоположной точки зрения: лирический субъект «Памятника» поражает читателя своей непоколебимой уверенностью в себе, безоговорочно претендуя на вечную славу.

Не так в стихотворении «Мой истукан». Личная слава является здесь источником тяжелого морального беспокойства лирического субъекта. Поэтому его монолог представляет собой во второй части стихотворения уже не спокойное размышление, а контрастный ряд резко меняющихся точек зрения, настроений и тональностей, исполненных драматизма, для которого в русской лирике XVIII века нет прецедентов. Этот монолог также отличается театральностью; не трудно представить себе лирического субъекта на сцене: перед нами жестикулирующий человек, который эффектно выражает свои чувства риторическими вопросами, экскламациями и обращениями к себе и к отсутствующим. Стилевой диапазон этого монолога широк, охватывая грубовато разговорные и пафосно возвышенные выражения.

Вторая часть монолога начинается в 11-й строфе тем, что лирический субъект сравнивает себя с великими мужами российской истории, которых он перечислил в предыдущей 10-й строфе (среди них на первом месте Петр Великий), и приходит к смиренному выводу, что ведет «безвестну жизнь», и поэтому не может «быть... на ряду» с такими героями. Он обосновывает этот диагноз в 11-й строфе перечислением тех подвигов, которые были совершены, как он повторяет несколько раз, не им, а названными выше полубогами. В 12-й строфе его печальное настроение достигает надира глумлением над самим собой:

Увы! – Почто ж сему болвану

На свете место занимать?

Дурную, лысу обезьяну³

На смех ли детям представлять,

Чтоб видели меня потомки

Под паутиною в пыли,

Рабы ступали на обломки

Мои, лежащи на земли? –

Нет! лучше быть от всех забвенным,

Чем брошенным и ввек презренным.

Изначальная радость лирического субъекта по поводу своего бюста превратилась теперь в презрение к самому себе, которое побуждает его велеть скульптору уничтожить бюст: «Разбей же, мой второй создатель, / Разбей мой истукан, Рашет!» (строфа 13). Однако затем происходит еще одна смена настроения: Рашет должен остановиться, поскольку лирический субъект вспомнил некоторые свои заслуги, которыми можно было бы оправдать создание бюста, но тут же сводит эту скромную гордость на нет, называя свои заслуги «безделками», прежде чем в следующей, 14-й строфе перечислить их. При этом он выступает как усердный и человеколюбивый служитель отечеству, который «...с пленных снял железы, / Закон и правду сохранил, / Отер сиротски, вдовьи слезы, / Невинных оправдатель был...»⁴.

Вернувшись в следующей, 15-й, строфе к самокритике, лирический субъект испытывает нравственную необходимость осудить всякое честолюбие, а тем самым и самого себя. Ведь мы узнали уже в первой строфе, что он сам заказал свой бюст: «Готов кумир, желанный мною!» И в 15-й строфе мы читаем, что «все знаки чести», которые мы уделяем самим себе, являются «плодами тщеславия и лести», что относится также к монархам. Только «низкая душа» стремится к похвалам и награждениям. Строфа завершается афоризмами, которые сводятся к тому, что настоящей славы не бывает при жизни героя: «По смерти слава хороша; / Заслуги в гробе созревают, / Герои в вечности сияют».

После этой высоконравственной проповеди происходит новая смена настроения (в строфе 16). Лирический субъект теперь уже выступает не как государственный деятель, а как поэт. В этой роли он выдвигает для себя одну особенную заслугу, которая, правда, также не может, как ему кажется, оправдать создание бюста. Он дает нам здесь тем не менее понять, что его поэтическая заслуга выше его гражданских заслуг. Ведь он как поэт обладал способностью «чтить достоинства», т.е. достоинства Екатерины ІІ, которые он так успешно восхвалял в своей оде «Фелица» 1782 г. Лирический субъект при этом снова превозносит императрицу как «небесну благость во плоти» и гордится тем, что воспел «Россов ту царицу, / Какой другой нам не найти / Ни днесь, ни впредь в пространстве мира...».

Лирический субъект восхваляет здесь не только Екатерину ІІ, но и свою лиру, которой он воспел ее, а следовательно, и самого себя: «Хвались, моя, хвались тем, лира!» (строфа 16). Его удрученностъ превратилась теперь в эйфорию, которая продолжается в следующей строфе. Персонифицированная лира должна вознести его бюст в «храм славы», в «прекрасную колоннаду» императрицы, то есть в Камеронову галерею. Какое-то смирение дает себя заметить и здесь: речь идет уже не о каменном, т.е. мраморном, как в первой строфе, а о «скудельном» бюсте. Лирический субъект особенно гордится тем, что ода «Фелица» была «приятной» императрице, «кропя» ее глаза «тихой некогда слезой» (строфа 17).

Это ликование продолжается до 19-й строфы, где снова происходит смена настроения. Радостная речь звучит еще в начале этой строфы, но прерывается потом строгим обращением лирического субъекта к самому себе:

Прострется облак благовонный,

Коврами вкруг меня цветы...

Постой, пиит, восторга полный!

Высоко залетел уж ты...

Чрезмерная радость сменяется трезвостью: лирического субъекта беспокоят теперь сомнения в постоянстве не только собственной, но и всякой славы. Ведь он знает, что даже «Омиры» «валялись в пыли»⁵ и что «потомство грозный судия».

В начале следующей (20-й) строфы лирический субъект считает вполне возможным, что его как панегириста будут называть «льстецом»⁶. Он поэтому предвидит печальную судьбу для своего бюста. В одной наглядно воображаемой сцене, происходящей в Камероновой галерее, его бюст, может быть, «слетит» «…через решетки золотые» и «...рассмешит весь мир, / Стуча с крыльца, ступень с ступени, / И скатится в древесны тени».

Горацианская мудрость

Завиден тот лишь состояньем,

Кто среднею стезей идет...

(«На умеренность», 1792 [3, т. 1, с. 349–352])

Рашет должен теперь снова разбить бюст, и ему снова велят остановиться. Вновь проснулась гордость. Но в этот раз это уже не скромная гордость, ведь Державин дает нам понять, что он – самый крупный русский поэт своего времени. Будет иметь право разбить его бюст только тот, «...кто с большим дарованьем / Мог добродетель прославлять, / С усерднейшим, чем я стараньем / Желать добра и исполнять...» (строфа 21).

Лирический субъект, который мечтает не только о своей славе, но также об «отечества блаженстве», поднимается теперь до патриотического предвидения будущего: «Дай больше Небо таковых [как меня], / Российской силы к совершенству, / Сынов ей верных и прямых!» (строфа 22). Далее он предвидит, что в этом прекрасном будущем будут реализованы все свыше санкционированные претензии Российской империи на внешнеполитические цели: «Определения судьбины / Тогда исполнятся во всем: / Доступим мира мы средины [т.е. покорим Константинополь], / С Гангеса злато соберем, / Гордыню усмирим Китая, / Как кедр наш корень утверждая». Это предвидение продолжается в следующей, 23-й строфе, которая начинается с обращения к Рашету:

Тогда, каменосечец хитрый!

Кумиры твоего резца

Живой струей испустят искры

И в внучатах возжут сердца.

Смотря на образ Марафона,

Зальется Фемистокл слезой;

Отдаст Арману Петр полтрона,

Чтоб править научил другой;

В их урнах фениксы взродятся

И вслед их славы воскрылятся.

Восторженный тон сочетается здесь с туманностью содержания. Кто, например, скрывается за «Фемистоклом»? Ясно только, что это какой-то будущий, по всей вероятности, русский герой, который радуется какой-то победе над врагами отечества. «Объяснение» Державина не помогает нам в этом отношении, но зато сообщает нам, кто такой названный в этой строфе «Арман»: «Когда Петр І был в Париже и увидел бюст [кардинала] Армана Ришелье, то, обняв его, сказал, может быть во угождение французам: “Великий муж; ежели бы ты был у меня, то я отдал бы тебе половину царства чтоб ты научил бы меня править другой”». Державин тут счел уместным добавить: «Насмешники сказали: “Тогда бы он отнял у тебя и другую”» [3, т. 3, с. 531].

Мы теперь понимаем, что лирический субъект имеет в виду те бессвязные мысли, которые он выразил в процитированной 32-й строфе: здесь он так же высоко «залетел», как в 19-й строфе, где это было мотивировано «восторгом». То же самое относится к его предвидению будущих триумфов имперской политики в предыдущей строфе⁷.

На этом фоне последняя – 24-я – строфа производит своим разумным и умеренным характером впечатление иронического контраста (мы уже заметили – в связи с образом «дурной, лысой обезьяны» в 12-й строфе – склонность Державина насмешливо относиться к самому себе: в русской поэзии XVIII века и это было редкое явление). Теперь наступила новая – и последняя – смена настроения. Лирический субъект обращается к жизненной мудрости Горация⁸, а в особенности к той «средней стезе», которая нам известна из процитированного выше стихотворения Державина «На умеренность». Это стихотворение является частичным переводом оды Горация “Rectius vives, Licini...” (книга II, ода 10) (см. комментарий Грота: [3, т. 1, 352]), где «средняя стезя» находит свой эквивалент в пословичной формуле второй строфы: “aurea... mediocritas” [17] – «золотая середина».

Этому идеалу лирический субъект следует в последней строфе стихотворения «Мой истукан». После крайнего душевного беспокойства он нашел наконец «золотую середину» между крайностями восторга и удрученности. Отказавшись от честолюбивого желания получить место для своего бюста в Камероновой галерее, он сейчас обращается спокойным голосом к «любезной супруге». Он просит ее принести его бюст «для себя, родни и друга» в ее скромную – «серпяную» – комнату и поставить там «пред зеркалом» рядом с ее бюстом. Это должно быть «знаком» того, что «...слава, счастье нам прямое – / Жить с нашей совестью в покое».

Как видим, значение державинского бюста изменилось. То же самое относится к понятию «славы»: Слава теперь уже не представляет собой предмет амбициозного стремления, а приближается к понятию личного счастья и к эпикурейскому идеалу Горация – идеалу душевного спокойствия: tranquillitas animi.

Экскурс: Державин и его слава

В поэзии Державина тема славы играет значительную, но не всегда положительную роль. Одно из его стихотворений имеет заглавие «На тщету земной славы» (1796) и говорит об истинном бессмертии, которое возможно только в том мире [3, т. 1, с. 495–496]. В 19-й строфе стихотворения «Мой истукан» выражаются и секулярные сомнения в славе, в том числе и литературной, поскольку забвение грозит даже «Омирам».

Однако такие сомнения не мешали Державину сочинить кроме стихотворения «Мой истукан» еще такие стихотворения, как «Памятник» (1795) и «Лебедь» (1804). В стихотворении «Мой истукан» лирический субъект сомневается в своей славе, а в других двух он претендует на нее с непоколебимой уверенностью в себе. В стихотворении «Мой истукан» он обосновывает свою надежду на славу своей одой «Фелица», называя на втором месте оду «Бог». На «Фелицу» он ссылается также в «Памятнике»: «...первый я дерзнул в забавном русском слоге / О добродетелях Фелицы возгласить...» [3, т. 1, с. 534].

При всем этом нельзя не заметить, что в этих двух стихотворениях Державина речь идет о славе не первого, а второго порядка: слава поэта подчинена высшей славе императрицы; это слава панегириста, придворного поэта. Подчиненность собственной славы выражается у Державина и прямо. В конце стихотворения «Видение Мурзы» (1783) лирический субъект уверяет, обращаясь к Екатерине ІІ: «Превознесу тебя, прославлю, / Тобой бессмертен буду сам» [3, т. 1, с. 106–111]. И в конце дедикационного стихотворения «Приношение монархине» (1795) лирический субъект говорит: «Под именем твоим она [= моя лира] громка пребудет; / Ты славою – твоим я эхом буду жить» [3, т. 1, с. 491–492; выделение автора]. В обоих случаях Державин видит себя как панегириста императрицы. Это соответствует пониманию поэзии, которое было в екатерининской России не менее в ходу, чем во Франции Людовика XIV (о последнем см.: [18]).

«Памятник» Державина был, как известно, подражанием оде Горация “Exegi monumentum...” (книга III, ода 30). Однако у Горация мы встречаем концепцию личной славы, которая фундаментально отличается от представления Державина. Правда, и Гораций гордится тем, что он был «первым» в определенном отношении. Однако это первенство относится не к похвале властителю. Несмотря на то что Гораций иногда и выступал панегиристом, его лирический субъект гордится в данном стихотворении чисто литературным достижением, т.е. тем, что «первым» ввел в латинскую поэзию эольский стих: “...Princeps Aeolium carmen at Italos / deduxisse modos” [17, Bd. 1, S. 176].

В этой связи стоит посмотреть и на пушкинскую разновидность этой оды (см. прежде всего: [19, S. 193–194]). Создавая ее, Пушкин опирался на державинскую версию (cм. комментарий Грота: [3, т. 1, с. 535]). Однако эпиграф пушкинского стихотворения – “Exegi monumentum” – относится не к Державину, а к Горацию. И у Пушкина не говорится ни о похвале властителям, ни о второстепенности собственной славы. Ведь его лирический субъект провозглашает уже в самом начале стихотворения: «Я памятник воздвиг себе нерукотворный, / <...> / Вознесся выше он главою непокорной / Александрийского столпа» [20, т. 3, с. 340].

У Пушкина слава поэта не ниже, а выше царской славы; вместо того чтобы хвалить монарха, лирический субъект Пушкина хвалит самого себя. Это было скандальным отказом от культа царя, который должен был теперь уступить место романтическому культу поэта. Кроме того, Пушкин здесь сводит на нет традиционное представление о том, что главная задача поэта состоит в похвале властителям и героям⁹.

Но как обстоит дело со стихотворением Державина «Лебедь» (1804) (см. о нем: [24])? Как в державинском «Памятнике» и как у Горация, мы встречаем здесь мотив огромного географического пространства, наполненного славой поэта (строфа 7). Однако Державин обосновывает эту славу здесь не так, как в других его стихотворениях. В стихотворении «Лебедь» речь уже не идет о славе Екатерины ІІ, умершей восемь лет тому назад (в 1796). И в 1804 г. Державин еще не принадлежал к обожателям Александра І, ее внука и преемника на троне; это изменилось только после русской победы над Наполеоном. Ода Державина на возвращение победоносного царя в 1814 г. завершается следующими, не новыми для нас словами: «Меня народы не забудут: / Хвалы мои ему [= Александру І] ввек будут / Моря и горы повторять» [3, т. 3, с. 163–169].

Своеобразие оды «Лебедь», возникшей за десять лет до того, состоит в том, что Державин смотрит на свою славу здесь не как на отблеск царской славы. Это видно по 6-й строфе. Превращенный в горациева лебедя, лирический субъект парит высоко над землей, гордясь уже не одой «Фелица», а одой «Бог»:

Лечу, парю, – и под собою

Моря, леса, мир вижу весь;

Как холм, он высится главою,

Чтобы услышать Богу песнь.

[3, т. 3, с. 315]

Как видим, в стихотворении «Лебедь» слава лирического субъекта освобождена от своего второстепенного статуса, получив характер самостоятельной ценности. Но в поэзии Державина это было исключением, и вопрос о его славе этим еще не исчерпан. Вспомним, что в стихотворении «Мой истукан» лирический субъект говорит не только о своих поэтических, но также о своих служебных заслугах, хотя только на втором месте, не приписывая этим «безделкам» особенной ценности. Дело обстоит иначе в 9-й строфе «Лебедя», где обожающие поэта читатели восклицают: «Вот тот летит, чтò, строя лиру, / Языком сердца говорил / И, проповедуя мир миру, / Себя всех счастьем веселил». Здесь, правда, говорится и о поэтических заслугах, однако на том же уровне, как о государственной службе. При этом фраза «проповедуя мир миру» несколько неожиданна. Из соответствующего «Объяснения» явствует, что речь идет здесь не о пацифизме, а об одном административном деле – о проекте третейского суда, безуспешно предлагавшегося Державиным в качестве министра юстиции (см.: [3, т. 3, с. 593]; о его деятельности как третейского судьи см.: [10, с. 475–478]).

Как мы видим, лирический субъект Державина выступает в стихотворении «Лебедь» в двух ролях – поэта и государственного деятеля. Так обстоит дело и в стихотворении «Мой истукан». Различие заключается в том, что эти роли обладают здесь одинаковой значимостью. Несмотря на все мечтания о поэтической славе, это полностью соответствует представлению поэта о себе и о своей служебной деятельности (эта двойная роль находит особенное яркое выражение в державинском стихотворении «К Меркурию», 1794). Ведь он был очень прилежным и энергичным государственным деятелем. Административная деятельность, которую он понимал как борьбу против взяточничества, за справедливость и защиту слабых (см., например: [12, с. 123]), имела для него такое же значение, как его поэтическое творчество, даже если он на службе не мог надеяться на громкую славу. Трудности возникали только тогда, когда ему не хватало времени для поэзии (см.: [26]). Мы теперь понимаем, что его «Записки», с одной стороны, и его «Объяснения» и «Примечания» – с другой, носят взаимодополняющий характер: они относятся к двум равноценным сторонам его жизненной деятельности (см.: [27]). Кaк пишет В.Ф. Ходасевич в своей биографии Державина, «...поэзия и служба сделались для него как бы двумя поприщами единого гражданского подвига» [12, с. 100].

¹ См. разговор Гёте с Эккерманом 18 сентября 1823 г.: «Мир – так велик и жизнь так разнообразна, что никогда не будет нехватки поводов для стихотворений. Однако нужно, чтобы это были окказиональные стихотворения, т.е. действительность должна давать им повод и содержание». Выше читаем: «Настоящее время имеет свои права; те мысли и чувства, которые она каждый день навязывает поэту, должны быть высказаны» [4, без пагинации]. О попытке Гёте реабилитировать старомодную окказиональную поэзию см.: [5].

² Державин прибегает здесь к прошедшему времени, поскольку, когда он писал свое «Объяснение», Павел І уже приказал удалить эти бюсты из галереи [3, т. 3, с. 520].

³ Бюст действительно изображает лысого Державина, который в других случаях предпочитал, чтобы его отображали с головным убором, как, например, на портрете Сальваторе Тончи. См.: derjavin-site.narod.ru/ikonograf.htm («Прижизненная иконография Гаврилы Романовича Державина»).

⁴ В «Объяснениях» Державин указывает на автобиографические основания этого перечня заслуг [3, т. 3, с. 530]; см. также в «Примечаниях»: [8, с. 90–91].

⁵ Может быть, Державин вспоминает здесь критику Гомера в ходе французского «спора древних и новых», который был хорошо известен в России XVIII века (см. [14]).

⁶ Об обвинении Державина в лести см. в его «Примечаниях» к стихотворению «Видение Мурзы» (1783): [6, с. 115].

⁷ Как явствует из соответствующего «Объяснения», политическое предвидение лирического субъекта соответствует высказыванию стареющей Екатерины ІІ: «Императрица один раз высказала в своем восторге, что она не умрет прежде, покуда не выгонит из Европы Турков, т.е. не доступит мира середины, не учредит торга с Индиею, или с Гангеса злата не сберет, и гордыню не усмирит Китая» [3, т. 3, с. 530–531]. Кажется, Державин употребляет здесь слово «восторг», несколько дистанцируясь от сказанного, как и его лирический субъект в 19-й строфе нашего стихотворения (критическая установка Державина по отношению к внешней политике Екатерины ІІ объясняет, что стихотворение «Мой истукан» смогло выйти из печати только в 1798 г., после ее смерти; о датировке см. «Объяснение» [3, т. 3, с. 528]). Политические сомнения Державина подтверждаются замечанием в его «Записках» о слишком честолюбивых целях Екатерины ІІ. Он там говорит о ней, что она была в последние годы своего царствования «упоена» «славою своих побед» и «уже ни о чем другом и не думала, как только о покорении скиптру своему новых царств» [3, т. 6, с. 670]. Возможно, впрочем, что это относится только к Персидской кампании, которую императрица затеяла в последний год своей жизни (1796), и которая была прекращена ее сыном и наследником Павлом І.

⁸ На тему «Державин и Гораций» см. прежде всего [15] и [16, с. 70–86].

⁹ См. об этом: [21, S. 141]; [22, S. 52–60, 111–112]. Эта концепция, которая восходит к античности, встречается также у Ломоносова в его переводе седьмой строфы Горация “Ne forte credas...” (книга IV, ода 9); см. его «Предисловие о пользе книг церковных в российском языке» [23, т. 7, с. 467–472, здесь 471]. Мы читаем подобное и в его панегирическом слове в честь Елизаветы Петровны 1759 г. Здесь задача не только историков, но и поэтов заключается в том, чтобы «исторгать» «прехвальные дела великих Государей из мрачных челюстей едкия древности» [23, т. 8, с. 213–229, здесь 226]. Эта доктрина повторяется и у молодого Державина в его неоконченной «эпистоле» о пугачевском восстании [3, т. 3, с. 238–245, здесь ст. 109–113].

About the authors

Joachim Klein

Author for correspondence.
Email: j.h.klein6@icloud.com

Doct. Sci. (Philol.), Professor Emeritus

References