The image of childhood of the consciousness of the autobiographical hero of the story “Kurzhyn” (“Kurzhyn, where the childgood is hidden”) by I. Kapaev

Full Text

С середины 70-х гг. ХХ в. в творчестве ногайского писателя Исы Капаева продолжился, теперь уже в жанрах повести и романа, начатый в рассказах о мо-лодом соплеменнике-сверстнике анализ характера и, в целом, внутреннего мира героя, по сути, своего alter ego. Поскольку это был тип героя с развитой инди-видуальностью и творческим мироощущением, то и процесс духовного станов-ления его личности не мог быть осмыслен И. Капаевым вне социально-культурного, психологического контекста, вне логики его взросления, начиная с «истоков дней». Первое произведение в последовательном ряду повестей и романов писате-ля 70-80-х – «Куржын» («Куржун, в котором спрятано детство»). Сборник мо-лодого тогда писателя с одноименным названием увидел свет на родном языке в 1975 г. в Карачаево-Черкесском книжном издательстве [Капаев 1975]. Кроме «Куржуна» в издание вошла еще повесть «Сынтаслы» и ряд ранних (конца 60-х) рассказов И. Капаева. Примечательно то, что эта первая книга выпускника Ли-тинститута им. Горького увидела свет на его родине в год окончания им вуза, к тому же – на фоне грандиозного для молодого автора успеха – дебюта в журна-ле «Юность» [Капаев 1974: 66-70], получения премии этого журнала за рассказ «Верность очагу» и последовавших за этим других успешных публикаций И. Капаева в «толстых» журналах всесоюзной литературной периодики [Капаев 1975а; Капаев 1976]. Принимая во внимание строгость критериев отбора произ-ведений для публикации в московских журналах, едва ли приходится сомне-ваться в новизне и уровне художественного мастерства уже первых произведе-ний И. Капаева. Эти дебюты придали уверенности, вдохновили, настроили мо-лодого автора на поиск своего незаемного места в литературном процессе 70–80-х гг. ХХ в. Первая публикация исследуемой повести на русском языке состоялась в переводе Э. Бутина в сборнике И. Капаева «Вокзал» [Капаев 1982], в который также включены его одноименный роман и рассказы. Результатом его, тогда еще студента ростовского, затем и столичного вуза, отстраненного взгляда на привычные реалии своего национального мира, яви-лись содержательные произведения его малой прозы (философские миниатюры, рассказы), в которых представлена беспрецедентная галерея образов героев-старцев, а также героев-сверстников молодого писателя [Суюнова 1999]. В ран-ней прозе «Иса Капаев идет уже в глубь перемен, заостряя внимание не на внешнем рисунке, а на внутренней сути национального характера в новой дей-ствительности. Здесь целью художника становится показать взаимодействие ха-рактера и времени во всем его разнообразии, и он успешно достигает ее» [Алие-ва 1983]. Необходимость включения своего героя-сверстника в духовный поиск в социокультурном контексте, затрагивающий проблемы исторической памяти, взаимоотношения поколений, соотношения традиции и новых реалий в его со-знании, ощущалась писателем все более явственно, как и то, что этот процесс должен протекать для героя во взаимосвязи с самопознанием. То есть, начатый еще в ранних рассказах анализ внутреннего мира героя-сверстника (Темир («Выдержал»), Алибек («Айка»), Махмуд и Сафар («Разбитая тарелка»), Кур-ман и Арслан («Кому достанутся цветы»), Каирбек («Память о любви») про-должился в более зрелых образах Вениамина («Рекламное приложение»), Алимбека («Разорванный круг»), Сатия (Говоруны или Неделя больших разду-мий). Затем он перерос в системный, последовательный процесс творческого осмысления И. Капаевым становления личности, эволюции сознания автобио-графического героя alter ego, своего сверстника-соплеменника. На этом пути пи-сатель создает ряд повестей: «Куржын» (Куржун, в котором спрятано детство), «Бар сондай яслар» (Есть такие парни), «Сынтаслы акында толгав» (Сказание о Сынтаслы), «Салам, Михаил Андреевич!»), «Коьк карлар» (Синие снега) и ро-маны «Вокзал», «Суьлдер» (Книга отражений). Диалектичность процесса «са-моосуществления» аlter ego И. Капаева (сквозного героя по фамилии Карамов отражена в коллизиях этих произведений, в драматизме эволюции самосознания героя, и это наполняет глубоким философским и психологическим смыслом прозу И. Капаева 70–90-х гг. ХХ в. Итак, последовательный ряд ключевых произведений прозаика последних десятилетий ХХ в., в котором представлен процесс духовного становления лич-ности авторского alter ego, начиная «с истоков дней», открывает его повесть «Куржын» (Куржун, в котором спрятано детство). Надо сказать, что, приступая к реализации своего творческого замысла, И. Капаев, начитанный в родной, отечественной и мировой литературе писатель, не мог не опираться на накопленный в многонациональной и мировой литературе опыт разработки проблемы. Мемуарная литература, ценностной основой кото-рой является образ детства, имеет свою историю в мировой (А. Стендаль, Ж. Руссо, И. Гете), русской классической (Н. Гарин-Михайловский («Детство Те-мы»), И. Бунин («Жизнь Арсеньева»), Л. Толстой («Детство. Отрочество. Юность»), советской многонациональной (М. Горький («Детство», «В людях», «Мои университеты»), К. Паустовский («Далекие годы»), С. Маршак («В начале жизни») и современной литературе (Б. Окуджава («Упраздненный театр»), П. Санаев («Похороните меня за плинтусом»), Б. Минаев («Детство Левы») и др. Литература традиционно и последовательно осмысливала взросление своих героев под влиянием множества факторов. Но почти всегда – это литература о великих ростках важных качеств, прорастающих впоследствии соответствую-щими всходами в характере человека. Ногайская литература также имеет собственную традицию развития жанра воспоминания о детстве, истории взросления и социализации героя. Тому в не-малой степени способствует национальное мифосознание, фольклорная тради-ция, актуализированные в литературе через архетипические модели инициации героя (обряда посвящения в воины и охотники) [Пропп 1986], а также выделен-ной К. Юнгом индивидуации (обособления индивидуального бессознательного от коллективного) [Юнг 2007: 66-84]. В ногайском сказочном и героическом эпосе – это мужание батыра с момента его рождения до времени его ратных по-двигов («Эдиге», «Ахмед, сын Айсула», «Шора-батыр») [Сикалиев 1994: 85-102]. Собственно литературная традиция формирования мемуарного нарратива о детстве в национальной словесности восходит к началу ХХ в., времени зарож-дения и становления ногайской советской литературы. Жанр оказался востребо-ван в связи с актуализацией просвещенческого дискурса, для обеспечения прак-тических нужд педагогики, дидактики. Нужны были тексты о детях и для детей, как оригинальные, так и переводные, являющие собой примеры «правильной» биографии героя и правильного воспитания нового поколения (М. Курманалиев. «Балалар уьшин замана йырлар» (Современные стихи для детей), «Стихи для детей» И. Мирзаева, а также короткие дидактические рассказы, пьесы (М. Кур-маналиев, З. Кайбалиев «Мектеб пайдасы» (Польза школы) [Курмангулова 2019: 666-670]. «За дореволюционным детством в такого рода произведениях закрепляется сугубо негативный опыт, в то время как именно советское после-революционное детство было призвано служить в качестве «нового рая» [Бали-на 2012: 43-66]. Два полярных полюса такого противопоставления олицетворя-ли «Детство» Л. Толстого («счастливой невозвратной поры») и «Детство» М. Горького («свинцовые мерзости» жизни). Позже в ногайской литературе появи-лось произведение о детской поре с собственно автобиографической основой «Асантай» Ф. Абдулжалилова (1957 г.). Документальная основа этой повести ногайского классика – его архивная дневниковая проза под названием «Авто-биографическая повесть» увидела свет только в 2014 г. (ввиду цензурных огра-ничений) [Курмангулова 2014: 150-222]. Это произошло десятки лет спустя, по-сле появления произведений других ногайских авторов, в творчестве которых разрабатывался в той или иной форме образ детства: И. Капаев «Куржын» («Куржун, в котором спрятано детство», В. Казаков «Сонъы яз» («Звезда Ба-бай»), С. Капаев «Уьлкер» («Созвездие Плеяды»), Б. Кулунчакова «Улица моего детства»). Тема «истоков дней» каждым из авторов разрабатывалась по-своему. Но, поскольку в советское время произведения писателей о детстве, как правило, причисляли к разряду детской литературы, ввиду чего им априори предписыва-лось педагогическое целевое назначение, авторы-создатели таких произведений прежде всего решали воспитательные задачи. Но несколько по-иному сложилось у И. Капаева: ему удалось избежать влияния этой доминирующей модели. История детства его автобиографического героя оказалась не связана с дидактикой. Целью настоящей статьи и является осмысление того, что в таком случае она представляет собой, каким образом «истоки дней» стали в творческой интерпретации И. Капаева предтечей соб-ственно этапов становления самосознания, духовного взросления («самоосу-ществления» (К. Юнг) героя, осознания им своего места в наглядном бытии народа. Как структурируется в сознании героя образ детства, что в этой струк-туре наиболее ценно для него? Биографический, психологический, герменевти-ческий методы избраны как наиболее соответствующие целям и задачам пред-принятого анализа. Определяющая роль в «Куржуне» отведена образу детства, феномену этой прекрасной и чрезвычайно значимой поры человеческой жизни, который воз-можно постичь только через чувственный опыт. Безусловно, понятие «детство» специфически трактуется самыми разными областями научного знания: филосо-фией, культурологией, психологией, педагогикой. Однако особую интерпрета-цию оно получает в исследованиях словесного творчества, обнажающих смыс-ловую выразительность, силу эстетического воздействия этого феномена на ис-следователя и просто читателя. Образ детства, созданный И. Капаевым в «Кур-жуне», – удачный пример такого выразительного воздействия на читателя, чему в немалой степени способствует и жанр повести – лирическая проза. Мастерство писателя проявляется и в подборе, как бы выхваченных из памяти, но необык-новенно ярких, емких деталей, рисующих детское, чувственное, а не рациональ-ное, знакомство героя с миром. Представляя образ детства как философскую и эстетическую категорию, писатель соответствующим образом структурирует его, высвечивает важные грани, выделяет его (образа) важнейшие составляющие. А это: герои-персонажи (семья: мать, отец, бабушка, а также сверстники, соседи), яркие эпизоды детских воспоминаний, незабываемых событий: крепкая дружба, первые потрясения: боль, разочарование, потеря; детский опыт осознания границ мира (впервые от-крывшийся взору героя-ребенка вид родного аула с высоты холма). Элементы образа не есть самоцельно явленный перечень его составляющих, не есть описа-тельное, информативное, объективированное их представление с акцентом на экзотическую суть. Значимость этих граней образа детства подчеркнута отно-шением к ним автора, переданным через чувственное восприятие мира героем аlter ego. Существенную роль в характеристике образа играют и смыслонесущие интертекстуальные вставки (сказки о кукле Тайтериш, о маленьком мальчике, поющем на дереве). Обратимся к сюжету. Автобиографический герой-повествователь – студент столичного вуза, «вырвавшись из большого шумного города» , «подгоняемый нетерпением увидеть маленький, тихий городок, двор, где делал первые шаги, …ощутить дом и атмосферу радостного узнавания всего», что связано с дет-ством, едет на каникулы. Динамика нарастающего в нем желания поскорее ока-заться дома ощущается в последовательном и стремительном сужении мас-штабных кругов родного для него пространства: вот он – город, двор, дом, комната. И чем уже круг – тем острее пронизывает сознание ностальгия. В его комнате теперь живет младшая сестра. Стало быть, уже ничто здесь не принад-лежит ему: в шкафу – ее платья, на полке и на столе – ее книги, даже окно, к ко-торому герой «часто прижимался лбом.., у которого мечтал, …грустил», окно, «столько знавшее» о нем, уже – не его. Однако все же осталось здесь то, что принадлежит только герою – куржун. Этот «мешочек темно-синего бархата, за-тянутый яркой красной тесемкой, украшенный золотыми нитями орнамента», хранилище его памяти, «друг и свидетель детства», овеществленная память о былом. С момента, когда автобиографический герой оказался в своей детской ком-нате и уже развязал куржун с его сакральным для него содержимым, с этой точ-ки сужения пространство в сознании героя разворачивается и начинает ревер-сивное движение в сторону расширения: куржун, далее опять – дом, двор, го-род, аул, со всеми населяющими его (пространство) людьми, заполняющими предметами, происходящими событиями, переживаниями. Каждая из вещей, лежащих в куржуне: черная деревянная коробочка с «желтой от времени бу-мажкой, исписанной арабскими буквами» – дуа, «стянутый ниткой кекел», тря-пичная кукла Тайтериш, пять круглых бес бала-тас, четыре асык, рыжая плоская кость – челюсть Долая, любимой собаки героя, – начинает излучать воспомина-ния, картины «самой дорогой и чистой, ясной и светлой части жизни – детства». Никому не может показаться интересным и таинственным хотя бы что-то из этих предметов, все наполнено смыслом и значением исключительно для их владельца. Трепетное, почти культовое отношение к этим эмоциональным вещам, установленное в семье стараниями матери, ее «молитвенное отношение к ве-щам-символам выглядело чудачеством, странностью, но в той странности было столько чистоты и искренности, что поведение матери приобретало оттенок значительности и большой мудрости...». Спустя годы герой признателен матери за то, что она «сберегла вещественные напоминания давних лет, а вместе с ними – аромат времени, его неповторимое очарование». Семья – лоно, колыбель младенчества, один из важных элементов образа детства в повести. Важнейшим смысловым центром ее для героя на всю жизнь остался образ матери. Лучшие страницы самой пронзительной повести И. Капа-ева посвящены ей. Избегая стереотипов, штампов, писатель создал живой образ матери, «трогательной, как ребенок, искренней в своей вере в память вещей», сформировавшей в нем, герое, чувство защищенности, насытившей лаской и безусловной любовью. Впоследствии это конвертировалось в силу, подпиты-вавшую его характер, поддерживавшую в нем личность. Редкий случай в твор-честве писателя, когда он дает портретную характеристику своего героя, также связан с образом матери, сохранившей свою былую красоту: «высокая, строй-ная, с густыми черными волосами, …она, по рассказам бабушки (сестры отца), была женщиной с характером, работящей, хозяйственной, почтительной со старшими. … Тихая, незаметная, она делала все быстро и молча, никогда не жа-луясь на жизнь». «Невестой невест» называл ее дед, которому она с первых дней пришлась по душе. В послевоенные голодные годы в полной мере прояви-лась ее доброта и сердобольность, когда она, мать семьи, живущей, как и все, впроголодь, находила возможность обогреть и подкормить соседских детей, ко-торых у их одинокой матери было восемь. Автобиографический герой с тепло-той вспоминает и делится с читателем аульскими историями, в которых отрази-лась наивность, детская непосредственность матери, но главными все же были истории, связанные с воспитанием матерью его самого. Отец представлен в повести, напротив, как строгий блюститель порядка, предписанного обычаем. Он недолго иронизировал над тем, как мать, мечтав-шая о первенце-дочке, одевала в платья и повязывала мальчику голову платком, пресек это требованием «воспитывать в сыне мужчину». Все положенные обря-ды: наречения именем, бритья головы, обрезания, ритуал выбора занятия в жиз-ни – были проведены, несмотря на попытки матери уберечь сына от иных из этих испытаний. Более того, в Курман-байрам отец принес барана в жертву на глазах сына, «чтобы рос мужчиной». Все эти обрядовые действа, события не просто интересно рассказаны писателем, они концепированы, донесены до чита-теля посредством чувственного опыта героя, прожиты и осязаемо пережиты вместе с ним: боль (обрезание), дружба (девочки-соседки), кровь (жертвенный баран), тоска (по матери), страх (ночью – на помощь собаке), потрясение (смерть собаки Долая). Отец внушал герою уверенность, старался не оставлять в его сердце места страху, растерянности. Хоть и боялся герой требовательного голоса отца, но с теплом вспоминает и тоскливые для себя дни, когда «мама уехала покупать брата». Они в это время особенно сдружились с отцом: «Он утешал, когда я тосковал по матери, любил меня, играл со мной, катал на себе, подбрасывал высоко над головой и спал, крепко обняв меня…». Особое место в своих воспоминаниях о семье автобиографический герой отводит бабушке, которая «позволяла все», но самым главным было то, как долго и интересно она рассказывала «удивительные истории о шайтанах, драко-нах и джиннах, …о поединках богатырей, о смелых джигитах и необыкновенных красавицах». «Это был наш мир, – вспоминает герой, – Мы называли себя име-нами героев сказок в наших играх, освобождали красавиц, сражались с драко-нами…». Это были моменты апофеоза детского счастья. Бабушкины сказки бы-ли со смыслом, который герой продолжал постигать даже во взрослой жизни. Сказку о капризной деревянной кукле Тайтериш, притчевую историю о мальчи-ке, поющем на дереве, бабушка рассказывала к случаю, а они остались в памяти героя навсегда. Эти сказки развивали воображение героя, воспитывали чувства, эмоции, учили разгадывать смысл притчевых историй, закладывали основы творческого мышления. Познание мира за пределами его семьи и дома началось для героя с первых опытов его социализации. И образ детства не был бы таким содержательным, если бы не было в нем детей-сверстников – героев и персонажей повести. «Ко-гда я начал ходить, мать стала приводить ко мне соседских детей. Получилось так, что все они были девочки… Они прошли со мной через все мое детство». Поэтому и первая игрушка героя – кукла «из намотанных на палку тряпочек». «Целыми днями мы с девочками сидели на глиняном полу, и почти не умея го-ворить, хвастались друг перед другом куклами, рассматривали их, поправляли платьишки, косынки, ласкали, нянчили…», позже играли в бес бала тас («пять каменных детей»). Камешки эти мать сама собирала для сына на речке, а девоч-ки «клянчили» их постоянно у героя. А первые асык (альчики) достались герою ценой пережитого шока от сцены жертвоприношения. Это только сейчас лежа-щие в куржуне свидетельства тех светлых дней могут вызвать у него ностальги-ческую иронию. Кроме девчонок были и мальчишки-сверстники, дразнившие героя «бабником», с которыми он «никогда не дружил, а только осторожно наблюдал за ними, когда те шумной ватагой проходили мимо дома». Был Ма-хмуд, всегда казавшийся герою грозным, сильным, пока он однажды не «уро-нил» себя перед ним, заплакав от бессилия на дереве, когда был пойман с пол-ными пазухами яблок, и «бабник» натравил на воришку собаку. Так наблюдал герой первые примеры торжества добра над злом. Главным другом детства героя, его гордостью был Долай, огромная бурая собака, и это еще потому, что она помогала ему самоутверждаться среди сверстников: он мог подходить, играть с собакой, то есть «делать то, что не могли сделать девочки». Это была первая сильная привязанность, настоящая дружба героя с собакой. «Я кормил Долая, дразнил его, прятался, а он разыски-вал меня, я делал из него верховую лошадь и катался на нем, отталкиваясь от земли ногами… Долай в любое время готов был играть со мной, бороться, ка-таться по земле, и я, ласкаясь, прижимался к его мягкой теплой шерсти…». С Долаем был связан первый опыт героя настоять на своем, когда отец вынужден был перестать привязывать собаку, также первый опыт преодоления страха, ко-гда ночью пришлось выйти во двор, «полный джиннов и шайтанов», чтобы спу-стить с цепи наказанного отцом Долая. С собакой герой учился любить, забо-титься, научился переживать горе. Среди персонажей мира его детства были и свои «демоны» – коварный со-сед Бородатый, который, войдя в доверие к герою, причинил ему однажды страшную боль (обрезание). Однако потрясение, которое мальчик пережил по вине Султанбека, не сравнить было ни с чем: тот застрелил «взбесившегося» Долая. Смерть друга детства была первой трагедией, свершившейся на глазах у героя, первой невыносимой болью потери близкого существа. Уже будучи взрослым, он побывал на месте захоронения своего друга детства и, разрыв зем-лю, забрал с собой рыжую плоскую кость челюсти Долая. Так она оказалась в куржуне. Незабываемым впечатлением в детской памяти героя остался момент от-крытия им для себя масштабов мира за пределами аула, ощущения безбрежно-сти его границ. Как-то по весне с девочками собирали они сладкие корешки пер-вых подснежников, да только, оттесняемые мальчишками, которые не боялись даже Долая, стали подниматься по склону. «Я оглянулся. И замер. Далеко рас-кинулась передо мной моя земля, и я впервые увидел весь свой аул, и поля за ним, и речку… Меня поразило, что наша большая и широкая река казалась от-сюда, сверху, извилистой светлой лентой, и аул удивил меня. Я никогда не ду-мал, что он такой маленький. Я видел дома и сады, видел улицы, неширокие и короткие, искал свой дом и, найдя его камышовую крышу, захотел увидеть во дворе мать и захотел, чтобы и она увидела меня здесь, на горе… И еще я увидел горы, которые волнами уходили вдаль, ...словно растворялись в воздухе. А над ними, словно огромное седло, возвышался двуглавый Эльбрус… Что там, за этим небом, я не знал, но подумал, что побывать на небе – это здорово». Отныне и на протяжении всего творчества И. Капаева архетип природной стихии будет все больше присутствовать в художественной ткани произведений, развиваться в сущностных чертах характеров героев его рассказов и повестей. Постижение многообразия мира, что за порогом дома, за забором двора, по ме-ре взросления, будет все больше привлекать автобиографического героя И. Ка-паева, обретая символический смысл. Если в «Куржуне» – это неожиданный детский восторг и восхищение открывшейся вдруг панорамой родного мира, то в рассказах и повестях («Степняки», «Пожалейте старую клячу Актуяк», «Ска-зание о Сынтаслы», в романах) наблюдается более глубокое ее понимание. Ча-сто звучавшее в детстве увлекающегося игрой мальчика тревожное бабушкино «Не уходи далеко от дома!» с годами будет наполняться для самого писателя иным, философским смыслом, приравнявшись к предостережению «Не отры-вайся от почвы, от корней». Но точно так же, детское любопытство «Что там, за этим небом?», с годами переросшее в «Что таит в себе большой мир?» – посте-пенно будет размыкать сознание alter ego в этот простор, чтобы «совместить и уравновесить локальное национальное бытие с необъятностью мира и жизни в целом» [Караева 2019: 310]. Но с тем, чтобы потом, прервав пути судьбы, вер-нуться по зову бабушки к дому, остаться писателем, укорененным в почву. Образ куржуна – памяти в рамках одной человеческой жизни, имеет глу-бинную ретроспективу. Об этом – в финале повести: «Оно не такое маленькое – детство. Оно как родник, из которого берет начало река. Память об этом родни-ке помогает нам жить, помогает светло смотреть и в сегодня, и в завтра. Только не надо забывать, что память стирается годами. Мой родник спрятан в этом куржуне. И я каждый раз, развязывая его, открываю для себя что-то новое. Здесь у каждой вещи своя душа, своя жизнь. В этом куржуне – и люди, и собы-тия, и сказки моей бабушки; моя первая крепкая дружба. И первая смерть, и еще многое, многое… то, что является моим детством, моей жизнью». Повесть «Куржын» («Куржун, в котором спрятано детство») явилась пово-ротной в истории ногайской прозы в силу реализации в ней целого ряда суще-ственных новаций эстетической и художественной значимости. Выдвижение на первый план личности, смещение внимания к ее самоценности и шире – лич-ностному началу в родной литературе с отрицанием определяющей важности ее социальной функциональности стало осуществляться начинающим прозаиком через обращение к «истокам дней» собственного «я», через заявку на героя alter ego. Само по себе это уже предтеча истории духовного становления личности, эволюции сознания героя, освобождения его от коллективного бессознательно-го, реализация (развитие) тем самым в ногайской прозе архетипа индивидуации («самоосуществления») героя, что позволило повысить уровень общезначимо-сти осмысливаемых в повести явлений. Так появляется модель, мера для осмысления истории жизни этноса, анали-за содержимого национального «куржуна». В рамках бытия и духовного созна-ния народа – это метафора исторической памяти, прошлого этноса. Это позво-ляет наглядно увидеть, как у «И. Капаева мотив памяти обнаруживает свою функциональную – как принцип организации образа детства – и смысловую зна-чимость» [Султанов 1985: 238-244]. Формируя неразрывное внутреннее единство творчества писателя, образ детства является источником множества важных тем, лейтмотивных образов, проблем отцов и детей, традиции и современности. Принцип накапливания впе-чатлений, собранных воедино моментов жизни для воплощения в творчестве продолжит работать для И. Капаева и дальше: позже появится сборник его дневниковой прозы «Мойынтымар» («Мониста») [Капаев 2007]. Таким образом, детство автобиографического героя в представлении автора – звено в цепи поколений, преемственной связи отцов и детей. Этапы жизни, ко-торые пройдет герой alter ego – это не просто прожитые и оставшиеся в воспо-минаниях периоды, это истоки и этапы духовной эволюции личности, его созна-ния, ценность памяти. Поскольку автобиографический герой «Куржуна» – это творческая личность, то, стало быть, детские впечатления создают основу лич-ности писателя, формируют его мировоззрение, жизненную и творческую пози-цию, что явственно отразится в историях Тенгиза Сынтаслынского и Истэма Ка-рамова – следующих ипостасях alter ego И. Капаева («Сынтаслы акында толгав» (Сказание о Сынтаслы и «Вокзал»).

About the authors

Nasipkhan Kh. Suyunova

Karachay-Cherkessian “Badge of Honour” Order Institute for Humanitarian Research named after Kh. Kh. Khapsirokov; Karachay-Cherkessian State University named after U.D. Aliev

Email: soyunen@yandex.ru
ORCID iD: 0000-0001-5242-9261

References

Supplementary files