V.I. Abaev's linguophilosophical concept and ossetian-kabardino-balkarian ideosemantic parallels

全文:

Василий Иванович Абаев внес существенный вклад в отечественное языко-знание, хотя его имя с завидной регулярностью появлялось только в связи с критикой теории Н.Я. Марра. Он обладал фундаментальной филологической подготовкой, его научные интересы были связаны не только с вопросами тео-рии, истории и мифологии иранских языков, в частности осетинского языка, он, занимаясь этимологией иранских языков, привлекал материал большого языко-вого массива: от финно-угорских, кавказских, европейских языков до санскрита и древнеиндийского. Знакомство с его работами показывает великолепное вла-дение французским и немецким языками. Особое место в его научной деятельности занимает фундаментальный «Ис-торико-этимологический словарь осетинского языка» в 5 томах (1958-1995), где в деталях прослеживается этимология и история осетинских слов и внешние связи осетинского языка с целым рядом разнородных языков мира [Абаев 1958-1995]. На основе препарирования языкового материала в данной работе еще многое можно обнаружить о его видения языка и его функций, формировании языка и его исторических связей, становлении лексики языка и влиянии на нее соседствующих языков, т.е. многое еще предстоит раскрыть и понять в этих этимологических статьях. В лингвистическом наследии В.И. Абаева разработке основных теоретиче-ских проблем языкознания посвящены две работы: «Языка как идеология и язык как техника» (1934) [Абаев 1995: 45-83; Абаев 2006: 27-66] и «Еще о языке как идеологии и о языке как технике» (1936) [Абаев 2006: 45–58]. Некоторые теоре-тические мысли о языке сформулированы также в работе «Отражение работы сознания в лексико-семантической системе языка» [Абаев 1995: 7-44]. В них, на наш взгляд, наиболее системно изложена его лингвофилософская концепция. Эти же работы до известной степени позволяют судить об особенностях форми-рования отечественного языкознания на раннем этапе его становления. Обратимся к работе «Отражение работы сознания в лексико-семантической системе языка» [Абаев 1995: 7-44], где В.И. Абаев, объясняя свой подход к опи-санию и анализу языковых фактов, пишет, что исследование эмпирических фак-тов сочеталось в науке всегда с гипотезами и обобщающими теориями, которые, как правило, основывались часто на не весьма неполной индукции. Он считает, что теория происхождения языка должна опираться на оптимальную научную гипотезу, которая: «1) исходит из правильных теоретических предпосылок; 2) лучше согласуется с доступными эмпирическими данными, дает им наиболее удовлетворительной объяснение» [Абаев 1995: 9]. Обращаясь к вопросу о генезисе языка, В.И. Абаев утверждает: «Язык ро-дился не из потребности давать вещам названия, а из потребности относить ве-щи к своему коллективу, накладывать на них свое «тавро» [Абаев 1995: 10]. «Язык возник не из биологических, а социальных потребностей человека» [Аба-ев 1995: 12]. Говоря о происхождении языка, по мнению В.И. Абаева, следует иметь в виду происхождение предметно–значимой лексики, а не грамматику, ибо они разняться и генетически, и функционально. Лексика отличается от грамматики тем, что «целиком соотносима с объективной действительностью», грамматика же соотносима лишь отдельными элементами. В лексике, которая хронологиче-ски предшествует грамматике, утверждает В.И. Абаев, важным является позна-вательный аспект языка, в грамматике – коммуникативно- технический. Если лексика представляет собой бытие, прошедшее через общественное сознание, то грамматика – социально отработанные приемы организации языкового материа-ла для коммуникативных целей. Василий Иванович считает, что невозможна теория языка, которая объясняла бы одновременно происхождение лексики и грамматики, т.к. «происхождение лексики является единой и цельной пробле-мой», а «происхождение грамматики неизбежно дробится на ряд частных во-просов» [Абаев 1995: 11]. Интересно мнение о происхождении человеческой речи: основой для пер-вых слов служили «звуковые сигналы, которыми уже обладали животные пред-ки человека». Однако разгадку генезиса человеческой речи следует «искать, ра-зумеется, не в количественном умножении этих сигнальных звуков, а в их каче-ственном преобразовании, точнее – в новом характере связи между звучанием и значением, которая у человека изначально «отрабатывалась социально, в каж-дом осознавшем себя коллективом (стаде, орде, группе)» [Абаев 1995: 11]. Сиг-нальные звуки трансформировались в слова в процессе трения человеческих групп друг с другом [Абаев 1995: 13]. В.И. Абаев полагает, что приемлемой яв-ляется только та теория возникновения языка, которая с самого начала отмечает условный характер связи между звучанием и значением языковой единицы. Эта условность и есть начало возникновения человеческой речи [Абаев 1995: 21]. В.И. Абаев отмечает, что «самые мелкие и мельчайшие языковые группы с поразительной цепкостью держатся за родную речь, хотя коммуникативные нужды повелительно толкают их на путь языковой ассимиляции и объединения с соседями» [Абаев 1995: 18]. Эта цепкость отражала социальную особенность этноса, отказ от которой означал потерю собственного лица и самобытности. Из этого он делает вывод о том, что ценность языка заключалась в его «этнодемар-кационной функции» [Абаев 1995: 18]. Василий Иванович полагает, что любые трансформации в человеческих коллективах и их взаимоотношениях влекли за собой «обогащение и совершен-ствование речевых средств и способствовали быстрому прогрессу сознания и языка. Часть отработанных звуковых комплексов утрачивала свою слишком субъективную, односторонне окрашенную коллективным эгоизмом семантику. Язык все более становился орудием познания объективной действительности» [Абаев 1995: 41-42]. Перейдем теперь к работе «Язык как идеология и язык как техника» (1934), где впервые зафиксирован термин «идеосемантика» [Абаев 1995: 45-83]. Работа включает следующие разделы: «Когда семантика перерастает в идеологию» [Абаев 1995: 45-48], «Непрерывный процесс технизации» [Абаев 1995: 48-52], «Закон социализации и закон преемственности» [Абаев 1995: 52-55], «Технизация как фактор языкового развития» [Абаев 1995: 55-62], «О ти-пологической классификации языков» [Абаев 1995: 62-66], «Понятие идеосе-мантики» [Абаев 1995: 66-83]. Свое рассуждение о языке В.И. Абаев начинает с семантики, которую он делит на техническую и идеологическую. Различия между этими двумя поняти-ями он иллюстрирует на пример латинского слова ресunia «деньги». В этом зна-чении, утверждает Василий Иванович, мы ничего более не подразумеваем и остаемся в пределах коммуникативной, технической семантики. Однако, как только мы «устанавливаем связь этого слова с латинским же словом реcus в значении «скот», семантический анализ получает силу и значение идеологиче-ского» [Абаев 1995: 45]. Выражаясь терминами Василия Ивановича, «суще-ствуют две семантики: семантика изолированных, технических значений – тех-ническая семантика, и семантика генезиса и взаимосвязи значений – идеологиче-ская семантика» [Абаев 1995: 45]. Следует особо отметить, что термины «техническая и идеологическая се-мантика», противопоставленные друг другу, не означают противопоставление формы и содержания: форма относится к технике, а семантика и к технике, и к идеологии. В следующем примере он еще транспарентно показывает соотношение этих двух понятий: «Осетинское слово wazdan имеет два значения: «человек высшего сословия» («уздень») и «вежливый». Взятое изолированно, каждое из этих зна-чений несет чисто техническую функцию в коммуникации. Но сопоставление этих двух технических значений вводит нас уже в круг определенных идеологи-ческих представлений известной социальной среды, согласно которым вежли-вость есть свойство людей высшего класса» [Абаев 1995: 45]. Приводя примеры этноспецифической номинации вещей в разных языках, Василий Иванович объясняет это наличием особого мировоззрения и особых условий общественного существования в период формирования конкретной единицы языка. Каждое слово в языке (он употребляет чаще термин «речь») у его носителя вызывает два вопроса: что означивается конкретной единицей языка и каким способом данная единица выражается. По мнению Василий Ивановича, техниче-ская семантика отвечает на первый вопрос, а на второй вопрос – идеологическая семантика, исследуя пути становления языковых (речевых) категорий, устанав-ливая ассоциативные пути, по которым происходит номинация предметов окружающего мира. Её задачей является также показ особенностей смены одних значений другими, участия старых языковых единиц в процессе номинации но-вых понятий [Абаев 1995: 46]. В разделе под названием «ВОСПРИЯТИЕ – ОСОЗНАНИЕ – НАРЕЧЕ-НИЕ» отмечается, что для отражение нового явления в языке недостаточно, чтобы оно было языковым коллективом воспринято, а необходимо его осозна-ние и приобщение «к системе хозяйственного и социального опыта данного кол-лектива», выражаясь другими словами, оно нуждается в вербализации сред-ствами языка. На вопрос о том, как эта потребность удовлетворяется языком, путем изобретения совершенного нового слова, формы или оборота, Василий Иванович отвечает: «Ни в коем случае. Элементы изобретательства почти со-вершенно в языке отсутствуют» [Абаев 1995: 46]. Номинативные стратегии при обозначении нового явления в обществе базируются, по мнению В.И. Абаева, на старом языковом (у Абаева речевом) материале на основе комбинации, измене-ния или приспособления существующего материала, обладающего известной вариативностью, при этом в конкретной среде (т.е. в языке или языковом кол-лективе) наречение происходит одним определенным способом. Оно при этом теснейшим образом связано с вырастающим на специфичной для данного этноса материальной основе мировоззрения и идеологии [Абаев 1995: 46-47]. В.И. Абаев отмечает, что одинаковые нормы языковых (речевых) новооб-разований детерминированы одинаковыми условиями бытия, в которых нахо-дится носитель языка. Причина того, что в различных языках «одно и то же, по своей объективной сущности, явление или отношение может выражаться… со-вершенно различными способами и обратно», кроется не в ощущении, а в осо-знании, которое включает или учитывает результаты всего предшествующего опыта. Процесс осознания и наречения нового явления или предмета протекает как включение его в существующие в языке семантические комплексы, занимая подобным образом свое место в «системе всей нашей осознанной, идеологизи-рованной практики». Наречение в этом смысле представляет собой связь ново-го семантического комплекса со старыми, т.е. процесс использования старых, существующих в языке средств для номинации новообразования. В процессе осознания и наречения вещей, по мнению В.И. Абаева, независимо от желания носителя языка или языкового коллектива, проявляется его общественно детер-минированное мышление, мировоззрение, идеология. При этом технический ас-пект речи информирует об объеме общественной практики, а идеологический – об идеологическом осознании этой практики [Абаев 1995: 47]. Идеология в дан-ный период времени обладает широким смыслом и включает в себе и комплекс обыденных представлений людей о мире. Элемент речи, являясь носителем конкретного технического значения, со-ответствует реально существующему в объективном мире факту или отноше-нию и представляет техническую значимость, образуя «ядро», способное пере-ходить из эпохи в эпоху, отражая эмпирический опыт человека и этноса. В про-цессе дальнейшего развития на указанное объективное «ядро» наслаивается комплекс сопутствующих семантических представлений, образу «оболочку», которая, по образному выражению Василий Ивановича, «придает речевому элементу известный идеологический аромат». «Ядро» находит свое отражение непосредственно в предметной действительности, а «оболочка» – в обществен-ной идеологии. Дополнительно отмечается, что «ядро» связано с научным по-знанием, а «оболочка» с широким рядом всевозможных мифологических, рели-гиозных, метафизических и поэтических построений [Абаев 1995: 48]. В следующем разделе «НЕПРЕРЫВНЫЙ ПРОЦЕСС ТЕХНИЗАЦИИ» В.И. Абаев отмечает, что в коммуникативном процессе семантический центр новооб-разования, отражающего особенности мышления и мировозрения ограниченной социальной группы, все ближе перемещается к «ядру», т.е. к технической зна-чимости. Переходя за рамки данной социальной среды, в процессе коммуника-тивного акта, новообразование сохраняет только техническое значение, т.е. из всей семантики «ядра» с «оболочкой» изначально берется только «ядро», при этом сохраняется оформление вокруг него новой, собственной оболочки [Абаев 1995: 49]. В.И. Абаев представляет технизацию как чисто семантический про-цесс сужения, редукции и специализации значения, которые не позволяют осо-знать идеологически «оболочечные» представления и ассоциации, связанные с возникновением конкретного речевого образования [Абаев 1995: 50]. Подчеркивая динамичный характер развития языка как исторической кате-гории, В.И. Абаев отмечает, что в повседневном языке «множество таких слов, оборотов и целых речевых категорий, что если бы их смысл и значение осозна-вались нами так же живо и полно, как в момент их образования, употребление их было бы совершенно невозможно, либо по бессмысленности их теперь, либо по несоответствию их современным нашим представлениям о вещах и отноше-ниях» [Абаев 1995: 50-51]. Отмечая наличие у лексических, морфологических и синтаксических эле-ментов языка в момент их образования, кроме технического, еще и идеологиче-ского содержания, находящего свое выражение в способе их построения, в их взаимоотношениях с остальным языковым материалом, В.И. Абаев, утверждает, что последнее актуально для носителя языка «только в первый период его су-ществования, пока остается в силе породившая и питающая его система обще-ственной практики и мировоззрения» [Абаев 1995: 51]. Выражаясь другими словами, «идеология речевого образования отживает и забывается, само же об-разование, его материальная форма может еще неопределенно долго продол-жать свое существование, но уже в выдохшемся, десемантизированном, техни-зованном виде» [Абаев 1995: 51]. Динамика языкового развития, по мнению В.И. Абаева, проявляется в перманентном процессе семантической дедукции, специализации и технизации, протекая как по линии затемнения сознания суще-ствующей между различными элементами речи идеологической связи, так и по линии ослабления семантической живости и напряженности отдельных звеньев речи, создавая предпосылки для фонетического ослабления и перерождения. И грамматика как структура языка представляет собой прямой результат технизации. В.И. Абаев отмечает, что в дограмматическом состоянии в языке существуют формально и функционально диффузные слова-образы и слова –понятия. Становление грамматических категорий из этой диффузной массы объ-ясняется следующим образом: «каждое слово-понятие, начиная употребляться в коммуникативной практике по преимуществу в одной какой-нибудь функции, семантически суживается и технизуется в этой специфической функции и, таким образом, становится либо именем, либо глаголом, либо местоимением, либо предлогом и т. д., приобретая постепенно все связанные с этим логические и формальные характеристики. Так рождается грамматика» [Абаев 1995: 51-52]. Процессу технизации имеет прямое отношение и к становлению морфоло-гии, например, превращение самостоятельных слов в служебные, что обуслов-ливает переход от аморфности к агглютинации и флексии. Василий Иванович отмечает, что перестройка морфологии необходимо влечет за собой перестрой-ку синтаксиса, т.е. что изменения на одном уровне языке вызывают изменения на другом уровне языка, что свидетельствует о технизации как решающем фак-тора языкового развития. Следующий раздел называется «ЗАКОН СОЦИАЛИЗАЦИИ И ЗАКОН ПРЕЕМСТВЕННОСТИ». Закон социализации и закон преемственности как факторы истории разви-тия языка Василием Ивановичем рассматриваются как последствия процесса технизации. В рамках закона социализации Василий Иванович обращается к проблеме особенностей коммуникации в человеческом коллективе, представляющей со-бой единое целое, но внутри которого функционирует ряд различных языков и диалектов. Василий Иванович полагает, что коммуникация в таком коллективе протекает посредством смешения различных языков и образования на этой ос-нове смешанного языка или путем экспансии одного из функционирующих в коллективе языков и вытеснением других языков, что, по его мнению, характер-но для ранних периодов развития человеческого общества. Здесь также сформулирована мысль о становлении национального языка. По его мнению, конкуренция языков в человеческом коллективе, в результате которой появляется доминантный язык, характерна для более поздних этапов развития человеческого общества, а именно, для классового общества. Этот до-минантный язык, расширяя свою функциональную сферу, выходя за пределы собственного коллектива, приобретает статус национального языка. Однако при этом следы прежнего многоязычия остаются в виде диалектов и наречий. Отме-чается также, что язык, получивший статус общенационального, обогащается до известной степени элементами поглощаемых в процессе экспансии языков [Аба-ев 1995: 52-53]. Интересна мысль о преемственности языка в истории развития человече-ского общества. Василий Иванович отмечает, что в процессе развития общества язык коренным образом не изменяется, общество продолжает пользоваться в коммуникации прежним языком, выступающим теперь как техника общения, а сама идеология выражается не в элементах языка, а в связанной речи, во фразе и рассуждениях. Выражаясь словами Василия Ивановича, «на смену идеологии, выраженной в самом языке (как идеологической системе), приходит идеология, выраженная с помощью языка (как коммуникативной системы)» [Абаев 1995: 53-54]. Специфика развития языка в обществе как коммуникативной системы, по мнению В.И. Абаева, заключается в том, что в процессе становления язык пред-ставляет собой некую идеологию, то с течением времени он все более превра-щается в технику, в технику «для выражения других идеологий, …для обслу-живания общественной коммуникации» [Абаев 1995: 54]. Касаясь вопроса исторической изменчивости языка, В.И. Абаев пишет: «…языку позволено изменяться, но так, чтобы каждое новое поколение могло объясняться с предшествующим. Изменяясь в этих рамках, язык может в 200–300 лет стать неузнаваемым» [Абаев 1995: 54]. В.И. Абаев отмечает неравномерность трансформаций языковых уровней и пишет: «Оценивая современные языки с точки зрения отражения в их структуре современных же общественных идеологий, мы находим кое-что в семантике и лексике, почти ничего в синтаксисе и ровно ничего в морфологии. Если как тех-ника язык отрабатывается и обновляется каждый день, то как идеология он ос-новными своими контурами уходит в прошлое и лишь некоторыми элементами – в современность» [Абаев 1995: 55]. Следующий раздел посвящен технизации как фактору языкового развития. Называя существующие концепции причин изменения языка, которые все же не дали полного ответа на данный феномен, В.И. Абаев отмечает, что «во-просы фонетической эволюции вообще изменения языка ни в коем случае не могут быть рассматриваемы изолированно от семантики», …«нет ни одного фо-нетического изменения в языке, большого или малого, общего или частного, «закономерного» или «случайного», которое не предполагало бы в качестве не-обходимой предпосылки, в качестве conditio, sine qua non» той или иной формы или степени семантического смещения, семантического сужения или семантиче-ской редукции» [Абаев 1995: 56]. Подчеркивая важность семантики для функционирования языковой едини-цы, В.И. Абаев пишет: «Внешняя деформация языка есть результат деформации внутренней, семантической. Чтобы расстроить «плоть» языка, достаточно пора-зить его «душу», его семантику. Пока речь семантически наполнена, насыщена во всех своих элементах, она требует адекватной полноты материального, зву-кового выражения, ибо всякое уклонение ощущалось бы как нарушение, как ущерб для отчетливо осознаваемого говорящим семантического содержания. Живая, действенная семантика держит как бы на цепи все элементы речи, предо-храняя их от распада и перерождения. Она, как цемент, скрепляет многообраз-ные части сложного языкового здания» [Абаев 1995: 56]. Затрагивая в связи с семантикой проблему системности языка, В.И. Абаев отмечает: «Когда мы говорим, что язык уподобляется некоей системе, не следу-ет думать, что речь идет о какой-то последовательной и выдержанной логиче-ской системе. Всякие попытки логизировать неизменно кончаются крахом, без-различно, идет ли речь о примитивном или ультрацивилизованном языке» [Аба-ев 1995: 59]. Динамика развития языка видится в том, что классификации объектов ста-новятся несравненно сложнее и многообразнее, что обусловлено сложностью и многообразием общественных отношений, когнитивного потенциала самого но-сителя языка [Абаев 1995: 60], что не дает возможность все это адекватно отра-зить в языковой структуре, «ибо язык, отягощенный столь большой и сложной идеологической нагрузкой, оказался бы несостоятельным в своей технической функции общенационального и преемственного орудия коммуникации» [Абаев 1995: 60]. Далее Василий Иванович отмечает: «Язык, как живая познавательная си-стема, должен быть (в теории!) строго логичен. Для языка как традиционной коммуникативной системы это отнюдь не обязательно. Реально существующие языки представляют бесконечно пеструю картину разных форм и степеней ком-промисса между логически-познавательными и формально-техническими кате-гориями» [Абаев 1995: 61]. Следы прошлого человеческого коллектива так или иначе сохраняется в грамматической и лексической структуре языка в десемантизированном виде как «обрывки и клочья мировоззрений прошлого, в сильнейшей степени искажен-ные, замаскированные и перепутанные процессами технизации» [Абаев 1995: 61]. Следующий раздел работы посвящен типологической классификации язы-ков. В данном разделе он отмечает возможность двоякого подхода к типологи-ческой классификации языков, обусловленный самой природой языка, с одной стороны, оперирование содержательным, идеологическим аспектом языка, с другой, учет его формальных и технических характеристик, т.е. подчеркивается важность как семантических, так формальных критериев [Абаев 1995: 62-63]. И наконец, работа завершается разделом «Идеосемантика». Концепция идеосемантики является существенной частью размышлений о сути языка и важным вкладом В.И. Абаева в общую теорию языка. При обра-щении к содержанию его работы не следует забывать особенности эпохи напи-сания работы. В.И. Абаев отмечает, что слово в языке проходит огромный путь, путь «не в сорок веков, а по меньшей мере в сорок тысячелетий», прежде чем оформи-лось современное его значение. В истории слова кроется история всего челове-ческого языка и мышления. Любое слово нашей речи, прежде чем получить со-временное обиходное значение, прошло сложную семантическую историю, ве-дущую нас в конечном счете к начальным словотворческим усилиям человека. Историческую семасиологию нельзя построить на данных памятников языка, ибо «отрезок времени, охватываемый письменными памятниками, столь ничто-жен по сравнению с «геологическими» масштабами глоттогонии» [Абаев 1995: 67]. Языковед-историк, по мнению В.И. Абаева, должен определить пути трансформаций значений слова в истории существования языка и каким образом в этих трансформациях отразились особенности познавательных связей челове-ка как носителя языка с окружающим его миром. Он выделяет два типа семантики: малая семантика (или сигнальная, техни-ческая), включающая общеобязательный минимум смысловых функций, опре-деляющий современное коммуникативное использование слова, и большая се-мантика, представляющая собой сумму тех сопутствующих познавательных и эмоциональных представлений, в которых отражается сложная внутренняя жизнь слова в его прошлом и настоящем. Это более широкое понимание семан-тики он обозначил термином «идеосемантика» [Абаев 1936: 12]. Данный термин в отечественном языкознании достаточно редко употребля-ется, вместо него функционирует термин «внутренняя форма» (В. фон Гум-больдт, переработанное А.А. Потебней), сам В.И. Абаев отмечает, что понятие идеосемантики близко подходит к понятию «внутренней формы» [Абаев 1995: 68], до некоторой степени с идеосемантикой пересекаются термины «культурная память языка», «историческая» или «скрытая память языка», а в последствии – т.н. «языковая картина мира» и «языковая модель мира». В исследованиях кон-ца ХХ – начала ХХI в., связанных с реконструкцией значения с помощью худо-жественного текста, термин идеосемантика также не употреблялся. Термин и специальный раздел, посвященный идеосемантике, мы встречаем в диссертаци-онном исследовании А.А. Сосниной [Соснина 2016]. Итак, по мнению В.И. Абаева, понятие идеосемантики теснейшим образом связано с исторической лексикологией, где ее сфера употребления весьма раз-нообразна. В работе отмечаются следующие функции идеосемантики: 1) этимо-логия вскрывает идеосемантику, идеосемантика вводит в исторические реалии; 2) устанавливаемая сравнительно-лингвистическим путем идеосемантика наво-дит на правильную этимологию; 3) идеосемантика вводит нас в мировоззрение человека на различных, зачастую весьма отдаленных, стадиях развития обще-ства [Абаев 1995: 70]. Василий Иванович убежден, что все, что характеризует лексику в ее позна-вательной функции, находит свое выражение в идеосемантике, которая, по его мнению, составляет «нерв и душу всякого исторического исследования в обла-сти лексики» [Абаев 1995: 71]. Не меньшее значение идеосемантика представляет не только для лингвиста, но и для литературоведа и писателя, о чем он пишет: «Предшествующие этапы развития данного семантического комплекса могут как-то сохраниться в семан-тической структуре слова, окружая его тончайшей идеосемантической оболоч-кой, почти неуловимой, да и несущественной в повседневной речи, но весьма важной, скажем, для поэта или переводчика художественного произведения» [Абаев 1995: 72]. Эти самым он подчеркивает большую значимость идеосеман-тики для художественной речи. Далее он аргументирует значимость идеоасе-мантики следующим образом: «Можно даже сказать, что значение идеосеманти-ки в художественной речи особенно велико. Если в научном языке естественно стремление употреблять слово в его максимально точном, ограниченном, тех-низованном значении, то для художника слова высшим мастерством и достиже-нием является, напротив, – умение заставить играть слово всеми теми многооб-разными и тонкими идеосемантическими оттенками и ассоциациями, которые оно несет с собой из глубины своего прошлого. И при переводе художественно-го произведения с одного языка на другой часто приходится считаться в боль-шей степени с этой идеосемантической оболочкой, чем технизованным «ядром» [Абаев 1995: 72]. Углубляя содержательную дефиницию термина идеосемантика, В.И. Абаев отмечает его особые функциональные черты: «Между тем, идеосемантика – это не неподвижная форма, а именно жизнь, т. е. нечто изменяющееся, подвижное, динамическое, как изменчива, подвижна и динамична сама мысль. Идеосеман-тика в нашем понимании не есть что-то данное раз и навсегда, предопределен-ное этимологией слова. Как все живое, она возникает, развивается, отмирает с тем, чтобы затем снова ожить на путях уже нового осмысления старой звуковой формы. Это – вечно живой и деятельный процесс, которому не видно предела, пока вообще существует человеческая речь» [Абаев 1995: 73]. Определяя функциональные особенности идиосемантики, В.И. Абаева за-мечает, что «идеосемантика может пребывать подолгу в полуосознанном состо-янии, лишь иногда и при особых обстоятельствах, подымаясь в сферу ясного сознания. Именно поэтому овладение всей гаммой идеосемантических оттенков слов какого-либо языка требует чрезвычайно интимного знакомства с этим язы-ком. Идеосемантика начинается там, где начинаются тонкости и нюансы. Истин-ное очарование всякого языка заключено в его идеосемантических тайнах. Кто не овладел этими тайнами, тот не должен говорить, что он знает язык» [Абаев 1995: 75-76]. Золотое свойство языка, раскрываемое идиосемантикой, заключается в том, что «от него ведут живые нити и вглубь – к бытию, вещам, материальному су-ществованию, и ввысь – к сознанию, мышлению, идеологии» [Абаев 1995: 76]. На вопрос, поставленным им самим «Итак, что же такое идеосемантика?», он дает следующий ответ: «Идеосемантика определяется нами как совокупность тех симпатических и антагонистических смысловых связей, которые идут от данного слова-понятия к другим словам-понятиям. Иными словами, идеосеман-тика слова раскрывается, с одной стороны, в том, с какими другими словами-понятиями оно мыслится или мыслилось как родственное, близкое, взаимозаме-нимое; с другой стороны, в том, каким другим словам-понятиям оно противо-ставляется или противоставлялось как антагонистическое, оппонирующее. Идеосемантика включает весь комплекс сопутствующих познавательных и эмо-циональных «созначений», которыми окружено основное значение слова» [Аба-ев 1995: 76-77]. Далее он сравнивает идеосемантику с музыкальными обертонами, утвер-ждая, что идеосемантика – это и есть смысловые обертоны, сопровождающие «основное простое значение и образующие вместе с ним одно сложное семанти-ческое целое». Выражаясь другими словами, идеосемантические «обертоны» окрашивают каждое слово особым семантическим оттенком, благодаря чему даже близкие по содержанию слова различаются едва уловимыми смысловыми оттенками. Идеосемантика постоянный спутник слова, как обертоны в музыке [Абаев 1995: 77]. В.И. Абаеву презентирует идеосемантику в первую очередь как понятие ис-торического языкознания, которая представляет собой не историю отдельных языков или языковых групп, а историю языкомышления, т.е. идеосемантика мо-жет употребляться и как понятие общего языкознания [Абаев 1995: 78]. По мнению В.И. Абаева, идеосемантика, раскрывающая различными спо-собами познавательно-идеологические функции языка, охватывает все стороны языка, т.е. «идеосемантика – это все то, что характеризует язык как идеологию» [Абаев 1995: 79]. Несмотря на существующее многообразие идеосемантических особенно-стей языков, все они также объединены некоторым набором общих черт. В.И. Абаев отмечает: «Поскольку идеосемантика есть не что иное, как объективация в языке общественной идеологии, естественно, что в самых различных языках мы можем и должны находить сходные идеосемантические явления и нормы, как закономерный результат сходных условий общественного существования, мышления, мировоззрения» [Абаев 1995: 79]. В отдельных случаях интерпретации идиосемантики В.И. Абаев использует и термины «языковые стадии» и «стадиальность» вслед за Н.Я. Марром, но эти термины в данном случае затрагивают только интерпретацию примеров и не влияют на общее содержательное определение основного термина. Так, напри-мер, он утверждает: «Целый комплекс таких взаимосвязанных идеосемантиче-ских норм указывает на некое единство исторической стадии, к которой этот комплекс относится и которая с такой же необходимостью порождает именно такой, а не иной комплекс, с какой данные условия климата, почвы порождают именно данную, а не иную растительность. Таким образом, если учение о «внутренней форме» привело В. Гумбольдта к «народному духу», то учение об идеосемантике приводит нас к «языковым стадиям» [Абаев 1995: 79]. Или «…идеосемантика – важнейший критерий для исторической (стадиальной) ха-рактеристики языковых явлений. Каждый язык в своей лексике, семантике, мор-фологии, синтаксисе несет отложения разных эпох своей жизни, и вскрываемая историческим анализом идеосемантика различных элементов речи показывает, что в них отражена не одна, а несколько стадий развития мышления, мировоз-зрения. Следовательно, говорить об идеосемантике языка, как целого, совер-шенно не приходится. Речь может идти только об идеосемантике отдельных элементов речи» [Абаев 1995: 80-81]. В.И. Абаев, критически оценивая термин «внутренняя форма языка» В. фон Гумбольдта, полагает, что это понятие «делает каждый национальный язык неким замкнутым миром, своеобразным, неповторимым и непроницаемым», а идеосемантика, в его понимании, «является моментом, не только различающим, но и сближающим языки, часто отдаленные друг от друга необозримыми про-странствами и не имеющие никакой генетической связи» [Абаев 1995: 80]. Важ-ное дополнение заключается в том, что параллели в области идеосемантики, «в отличие от материальных схождений, независимы от генеалогического родства и возникают на основе общности условий общественного существования и ми-ровоззрения» [Абаев 1995: 80]. В заключительной части своей работы В.И. Абаев формулирует вывод о том, что идеосемантический анализ единиц языка помогает вскрывать пути вос-приятия и осознания человеком конкретных понятий и отношений общественно-го опыта, отмечая при этом, что даже весьма отдаленное идеосемантическое со-держание речевых элементов может быть донесено до наших дней в виде еле уловимой оболочки смутных ассоциаций, окутывающих «сухое» технизованное ядро значения. Незаметная в обыденной речи, эта оболочка может быть, однако, подхвачена и оживлена художником слова для целей поэтической выразитель-ности и стилевого колорита [Абаев 1995: 81-82]. А теперь перейдем к ряду идеосемантических параллелей, обнаруженных в осетинском, кабардино-черкесском и карачаево-балкарском, т.е. в трех струк-турно и генетически разнородных языков, которые можно объяснить общно-стью условий общественного существования и мировоззрения, культурного и хозяйственного ареала. Идеосемантические параллели в исследуемых языках обнаруживаются в анатомической лексике, в номинациях животного и растительного мира, коло-ронимах, обозначениях календарных единиц и т.д. Анатомическая лексика: 1. Каб.-черк. дзэл “десна”, кбалк. тиш эт“десна”, осет. дæндаджы фыд “десна”. Данное понятие в трех неродственных языках выражено словами с оди-наковым сложением: каб.-черк. дзэ, кбалк. тиш, осет. дæндаджы“зуб” + каб.-черк. л/ы/, кбалк. эт, осет. фыд “мясо”, что при дословном переводе означает “зубное мясо”. 2. Каб.-черк. Iупс, кбалк. аууз суу “слюна”: каб. Iу, кбалк. аууз “рот” + каб.пс/ы/, кбалк. суу “вода”. Это же мы находим и в осетинском языке слове комдон “слюна” = ком “рот” + дон “вода”. В данных трех языках псы, суу, дон означают не только вода но и река, т.е. водная масса (ручьи, реки, озера, моря и т.п.) 3. Каб.-черк. нэпс “слеза”, кбалк. кёз суу “слеза”: осет. цæстысыг “слеза”нэ / кёз “глаз”, псы / суу “вода, ручей” – буквально “глаза-вода”. Осетинское цæстысыг “слеза”, по мнению В.И Абаева, дословно означает “cтруя (сыг) глаза (цæст)” [Абаев 1958: 305]. Сравни также грузинское kur-cxali “слеза” из kur “глаз” + cxal “вода”. 4. Каб.-черк. нэIу “щека”, иногда “морда” из нэ “глаз” + Iу “рот”. Осет. цæстком “лицо”, также “совесть”. В.И. Абаев пишет: «Сложение из цæст+ком, буквально “глаз-рот”. Обозначение «лица» отдельными его частями (глазом, ртом, носом, щекой) широко распространено, в частности в кавказских языках; ср. аварское бер-кал “лицо” <“глаз-рот”, кабардинское напэ “глаз” <“глаз-нос” [Абаев 1958: 303-304]. Здесь можно увидеть кбалк. бет-къут “об-лик”, бет чырай “физиономия”. 5. Осетинское хæффындзтæ “сопли” (хæф “гной” + фындз “нос”) по со-ставу и значению совпадает с каб.-черк. пэшын “сопли” (пэ “нос” + шын “гной”), но отличается от карачаевского варианта бурун бокъ “сопливый” (бурун “нос” + бокъ “кал, дерьмо”, “навоз”, “отбросы”) и балкарского бурун суу “сопли” (бурун “нос” + суу “вода”). Последнее слово совпадает с другим кабар-дино-черкесским термином пэпс “сопли” (пэ “нос” + пс (ы) “вода”). Колоронимы: 6. Каб.-черк. тхьэрыкъуафэ “сизый, серо-голубой”, кар.-балк. кёгюрчюн-бетли “сизый, серо-голубой”. Состоит из каб.-черк. тхьэрыкъуэ, кар.-балк. кёгюрчюн “голубь” + каб.-черк. фэ, кар.-балк. бетли “цвет”, дословно “голубь-цвет”. Сравни: русское голубь сизокрылый. Кабардино-черкесское слово тхьэрыкъуафэ редко употребляется, в основном встречается описательное гъу-абжэщIыхуфэ – буквально “серо-голубой цвет”. Не очень отличается от кабар-дино-черкесского и карачаево-балкарского осетинское бæлонхуыз “голубой” из бæлон “голубь домашний” и хуыз “цвет”. Ср. русское голубой, украинское голу-бий от голубь – по синему отливу шейных перьев голубя. 7. Каб.-черк. удзыфэ “зеленый” (удз “трава” и фэ “цвет”), кбалк. кырдык бетли “зеленый” (кырдык “трава” и бетли “цвет”) – собственно “цвет травы”. Ср. осет. кæрдæгхуыз “зеленый”: кæрдæг “трава” + хуыз “цвет”. Интересен тот факт, что в современном кабардинском языке, даже и фольклорных текстах встречаются в основном удз щхъуантIэ “голубая трава” (а в балкарском кёк кырдык), т.е. считают, что трава бывает и голубого цвета. 8. Каб.-черк. фоуфэ “янтарный”, кбалк. бал бетли “каштановый”, осет. мыдхуыз “темно-русый”, кумык. бал тюс “коричневый”: каб.-черк. фо, кбалк. бал, осет. мыд, кумык. бал “мёд” + каб.-черк. фэ, кбалк. бетли, осет. хуыз, ку-мык. тюс “цвет”. В буквальном переводе означают “медового цвета”. Однако в сопоставляемых языках данные слова (хотя имеют одинаковый состав) функци-онирует в разных значениях: “янтарный” – “каштановый”–“темно-русый” – “ко-ричневый”, на наш взгляд, отражая многообразие цветовой гаммы мёда. Животный мир: 9. Каб.-черк. (диал.) пхъацIэ “клоп”: пхъэ “дерево (древесный) ” + цIэ “вошь”, кбалк. агъач бит “клоп” (агъач “дерево (древесный) ” + бит “вошь”). Ср. осет. хъæдысыст “клоп” (хъæды “древесный” + сыст “вошь”). Литератур-ная кабардино-черкесская форма гъуанэдэс “клоп” (гъуанэ “дыра” + дэс “сидя-щий” от глагола дэсын “сидеть”). 10. Каб.-черк. жыгыуIу “дятел” (из жыг “дерево” и уIу от глагола уIун клевать”). В черкесском и кубанском диалектах ему соответствует пхъэуIу – из пхъэ “дерево (как материал), древесина, деревянный” и уIу. Из таких же элемен-тов состоит осет. хъæдхой “дятел” (из хъæд “дерево (как материл), бревно, ствол, деревянный” и хойын “стукать, стучать”) [Абаев 1973: 284, 285]. Ср. балк. агъач къакъгъыч “дятел” (из агъач “дерево (как материал), бревно” къакъгъыч от къакъгъан «стучать» “стучать”). Календарные единицы: 11. Каб.-черк. махуэку, кбалк. орта кюн “четверг”. Полное совпадение идеосемантики: каб. махуэ, кбалк. кюн “день” и каб. ку/ы/, кбалк. орта “сере-дина”, буквально: “день середины”. Сравни русское «среда» от средний – сред-ний день недели. Если в сопоставляемых языках первый день понедельник, ло-гичнее было бы каб.-черк. тхьэмахуэку, кбалк. орта ыйыкъ (ийыкъ) букв. “се-редина недели”. Интересно, что в некоторых тюркских языках словосочетание орта кюн обозначает “вторник”, например, в караимском. В осетинском подоб-ного образования в значении четверг нет. Осет. цыппæрæм “четверг” от цып-пар “четыре” <цыппæрæм “четвертый”. Можно сравнить с русск. четверг от четвертый. 12. Каб.-черк. блыщхьэ, кбалк. баш кюн “понедельник” из каб. блы “семь”, кбалк. баш “голова” и каб. щхьэ “голова”. Кабардинское блыщхьэ (блы“семь” + щхьэ “голова”) в дословном переводе означает “семи голова”, а карачаево-балкарское баш кюн (баш “голова” + кюн “день”) буквально означает “голова-день”, т.е. “головной день”. В обоих случаях название первого дня недели обра-зовано с компонентом «голова». Ср. осет. Къуырисæр “понедельник” (из къуы-ри “неделя” и сæр “голова”), адыг. Блыпэ “понедельник” (из блы “семь” и пэ “начало” – “начало недели”). Каб.-черк. тхьэмахуэ встречается в двух значениях: 1. “воскресенье (день недели)”; 2. “Неделя” и состоит из следующих компонентов: тхьэ “Бог”+ махуэ “день”. Из таких же элементов состоит и осет. хуыцаубон “вокресенье (день не-дели) ”: хуыцау “Бог” и бон “день”. Близкое по семантике и образованию в зна-чении «воскресенье» находим в кбалк. языке слово ыйых (ййых) кюн “воскре-сенье” (из ыйыкъ / ийыкъ “неделя” + кюн “день”. Данное кбалк. слово совпада-ет с другим вариантом (в основном разговорном) кабардино-черкесского языка тхьэмахуэ махуэ “воскресенье” (из тхьэмахуэ “неделя” + махуэ “день”. Следует заметить, что в данных языках (кабардино-черкесском и карачае-во-балкарском) часто встречается в разговорной и художественной речи бэзэр махуэ / базар кюн “воскресенье” из каб.-черк. бэзэр, кбалк. Базар “базар, рынок” + каб.-черк. махуэ, кбалк. кюн “день”. Скорее всего, это связано с тем, что вос-кресенье – нерабочий день и люди часто ходили на базар. Флоронимы: 13. Каб.-черк. хьэбзэгутхьэмпэ “подорожник большой” (хьэ “собака”, бзэ-гу “язык”, тхьэмпэ “лист”). В карачаево-балкарском для номинации понятия “подорожник большой” функционирует лексема ит-тили-чапыракъ (ит “со-бака”, тил “язык”, чапрыкъ “лист”). В терском говоре кабардинского языка встречается шыгъажэтхьэмпэ “подорожник большой” (шыгъажэ “скачка” + тхьэмпэ “лист”), ср. осет. дугъысыф “подорожник” (дугъ “скачка” + сыф “лист”). Каб.-черк. джэдуукIэ “тысячелистник обыкновенный; “хвощ полевой” состоит из двух компонентов: каб.-черк. джэдуу “кошка” + каб.-черк. кIэ “хвост”. Такая же идеосемантика встречается в карачаево-балкарском в слове киштик къуйрукъ “тимофеевка” из киштик “кошка” + къуйрукъ “хвост”. Ср. осет. (ирон.) гæдидымæг “тимофеевка обыкновенная” из гæды “кошка” + дымæг “хвост”. 14. Каб.-черк. шыдбанэ, кбалк. эшек шинжи “татарник обыкновен-ный”:каб.-черк. шыд, кбалк. эшек “осел”, каб.-черк. банэ, кбалк. шин-жи“колючка”. По этой же модели образовано осет. (ирон.) хæрæгсындз, (диг.) хæрæгсиндзæ “татарник” (хæрæг “осел, ишак” + сындз / синдзæ “колюч-ка,шип”), чеч. вирба “татарник” (вир “осел” + ба “колючка”). В кабардино-черкесском языке шыдбанэ редко употребляется и незафиксировано словарями, более распространенное хывбанэ “татарник обыкновенный” (хыв “буйвол” + банэ “колючка”). Ср. кбалк. тюе чыгъана “татарник” (тюе “верблюд” + чыгъана “колючка”). 15. К идеосемантическим параллелям можно причислить также осет. сæри-бар 1. “свобода”; 2. “свободный, вольный”. По данному слову в историко-этимологическом словаре осетинского языка В.И. Абаев пишет так: «Сложение из сæр “голова” и бар “право, воля”, “власть” с соединительным гласным -и-. Такое же сложение, но без соединительного гласного имеем в дигорском сæрбарæ “свобода”, “свободный”. По образованию ср. кабардинское щхьэхуит “свободный” из щхьэ “голова” + хуит “вольный”. В этих сложениях «голова» выступает в функции возвратно-притяжательного местоимения “сам”, “свой”: “представленный своей воле”,“вольный над собой”. В грузинском это особенно наглядно, ср. груз.tavisupali “свободный” из tavi “голова”, tavisu “свой” + upali “хозяин”» [Абаев 1958-1995: 1979, т. III, с. 84]. Такая же идеосемантическая па-раллель существует в карачаево-балкарском языке: башына бош “cвободный” из баш “голова” и бош “вольный” [Унатлоков, Жилетежев 2020: 71-77]. 16. Идеосемантическая стратегия номинации обнаруживает также в каб.-черк. шащхьэ “сливки” есть сложное слово из шэ “молоко” и щхьэ “голова”. Из таких же элементов состоит и кбалк. сют баш “сливки”: сют “молоко” + баш “голова” – “молока голова (верх, верхушка)”. Некоторые адыгско-карачаево-балкарские идеосемантические универсалии с щхьэ / баш находят близкие ма-териальные и структурно-семантические параллели в других языках. Сравните осетинское æхсырысæртæ “cливки” букв.“верхушки (голова) молока”, ног. суьт басы “сливки” (суьт “молоко”, бас“голова”). В других тюркских языках сют баш не встречается, понятия “cливки, сметана” в большинстве тюркских языков носит общетюркское название къаймакъ / каймак в разных фонетиче-ских вариантах. При оформлении понятия «глупый» в осетинском, кабардинском и балкар-ском функционирует одна и та же идеосемантическая модель: сет. æнахъæл “безмозглый, глупый”, по мнению В.И. Абаева, представляет собой «сложение осетинской частицы æнæ “без” с араб. ахъл “ум”, хотя последнее слово в осе-тинском отдельно почти не употребляется» [Абаев 1958: 148-149]. Такая идеосемантическая параллель встречается в кабардино-черкесском и карачаево-балкарском, например: каб.-черк. акъылыншэ, кбалк. Акъылсыз “глупый, неум-ный”: из арабского акъыл / акъыл “ум, рассудок” + -ншэ / -сыз “без”. Изложенные выше идеосемантические параллели из трех структурно и ге-нетически неродственных языков Северного Кавказа показывают, что идеосе-мантика может выступать важнейшим критерием для исторической характери-стики и определения статуса языковых явлений. В целом следует отметить, что лингвофилософская концепция В.И. Абаева до известной степени характеризует особенности становления отечественной лингвофилософии на его начальном этапе. Однако особо следует подчеркнуть, что концептуальные положения В.И. Абаев оставались практически неизменным на протяжении всей его научной деятельности. В.И. Абаев, обращаясь к проблеме возникновения человеческой речи, счи-тает, что связь между звучанием и значением формирующейся языковой едини-цы носила условный характер, именно эта условность и определяет начало че-ловеческой речи. Возникновение языка, по мнению В.И. Абаева, связано с потребностью че-ловека относить вещи к собственному коллективу, накладывая на него свое «тавро». В основе становления человеческого языка как коммуникативного средства лежит не биологическая потребность, а социальная потребность чело-века. Ценность языка на раннем этапе его становления В.И. Абаев видит в его «этнодемаркационной функции. В сложные периоды отечественного языкознания В.И. Абаев, подвергнутый резкой критике как последователь Н.Я. Марра, уходит во «внутреннюю науч-ную эмиграцию», работая над фундаментальным трудом, посвященным этимо-логии осетинского языка. В статье в эскизном виде изложены аспекты лингвофилософии языка у В.И. Абаева, однако для системного и более масштабного охвата данной проблемы, на наш взгляд, надо проанализировать его высказывания, изложенные в истори-ко-этимологическом словаре.

作者简介

Rashid Alikaev

Kabardino-Balkarian State University named after H.M. Berbekov

Email: ralikaev@mail.ru
ORCID iD: 0000-0001-7602-4349

Vyacheslav Unatlokov

Kabardino-Balkarian State University named after H.M. Berbekov

Email: vunatlokov@mail.ru
ORCID iD: 0000-0003-0756-9323

参考

补充文件